…Усатый викинг с поклоном отстранил княгиню. Ингигерд послушно отъехала, все еще держа ветку у губ — она почему-то всегда его слушалась, может быть, он и родственником ей приходился, — обо всем этом Эд подумал потом. А тогда он увидел побагровевшее разъяренное лицо; усатый плюнул под ноги его лошади. Что-то говорил — негромко, сквозь зубы; жестикулировал кулак в песочного цвета перчатке — швы наружу, мелкие стежки, толстые черные нитки… А потом самого Эда сильно толкнули в плечо, под ним заржала, пятясь, лошадь… И был этот звук, прежде слышанный им только в кино да на тренировках по владению холодным оружием — звук рассекаемого клинком воздуха; запоздало поворачиваясь, усатый вскинул руки к груди — но грудь его уже была разрублена наискось, до пояса. И был еще один звук — когда Рогволд вытянул меч обратно; с лезвия упали капли, а правая половина туловища усатого отваливалась набок, и кровь хлынула — на лошадиную спину, на снег… Лошадь с визгом шарахнулась, забилась, и тело рухнуло в кусты. И был женский крик — вопль, но какой-то сдавленный, и Ингигерд уже бежала, путаясь в юбках, проваливаясь в снег… и, добежав, упала на колени — не исключено, что просто наступив-таки себе на подол; слетевшая шапочка попала кому-то под ноги…

А ведь у меня был шанс. Дурацкий шанс персонажа дурацкого фэнтэзи. Даже принцесса мне встретилась — причем именно такая, какая положена по законам жанра. Красивая, гордая, чистая (почему так блевать тянет от этого слова? Чистыми бывают тарелки и тряпки, это характеристика потребительского продукта, а не человека).

Но все равно. Это к ней я должен был влезть в окно. А потом, стоя на крыше крыльца, подхватить ее на руки. И мы скакали бы верхом через заснеженные поля, или бежали бы, спотыкаясь и проваливаясь, но все равно держась за руки, а за нами бы — погоня с обнаженными мечами… И я взял бы ее с собой, плюнув на все свои страхи за судьбу человечества, а законы жанра уж устроили бы так, чтобы страхи оказались напрасными.

Она была бы нежна, и верна, и преданна; она ждала бы меня, когда я уходил бы совершать подвиги; любовь ее — драгоценность… Ранним утром мы обвенчались бы в маленькой православной церкви — причем я бы сам не знал, за фига мне это надо — чтобы читатели окончательно прониклись тем, какой истинно русский их герой, настоящий парень из народа, не очень образованный, но интуитивно чувствующий… народную душу… связанный духовной пуповиной… Тьфу.

Но я не влюбился в принцессу.

Вечер. Ползут синие тени. Холодно. Двое стоят на крыльце.

Русые волосы — сосульками на лоб. Плащ — грубая толстая ткань, подбитая темным мехом, а по краю — вышивка, крупные неровные камешки, кривоватые ромбики и квадратики… Желтые камешки — янтарь. Голубые — бирюза… Что у нас есть, кроме надежды?

…С усилием выталкивая тяжелую дверь, Галка шагала из подъезда и, стуча каблуками, направлялась к машине — и он, встречающий, выскакивал, чтобы отворить ей дверцу. Вокруг фонарей сеялась подсвеченная морось, брызгами разбивались падающие с крыш струйки, и только в салоне невеста снимала капюшон. Горела желтая лампочка, по стеклам стекали капли, у Галки были горячие щеки, и горячие губы, и…

…По слюдяным квадратикам оконца летят тени снежинок. По дощатому полу ступают маленькие (маленькие, блин! на самом деле! бывает же…) ноги в красных византийских туфлях. Жесткий шелест платья. Фиолетовые птицы на голубом фоне. Длинные косы цвета медной проволоки, перевитые жемчужными нитями — крупный, неожиданно, до бижутерийности ровный жемчуг — все-таки княжеская жена.

…А любовь — это все-таки еще и готовность чем-то жертвовать. Чем ты готов пожертвовать? И для кого?

Фэнтэзи. Пошлый, тупейший в львиной доле своей жанр. Дерьмо. Прибежище бездарных авторов и жвачка для слаборазвитых мозгов. Благородные герои и их прекрасные подруги, и выбор сердцем всегда оказывается правильным, а не равнозначным выбору совсем иным местом, традиционно противопоставляемым голове… А если написать все как есть, читатели возопят к автору: «Почему у вас все герои такие подонки?!» И автор возопит в ответ: «Но они же любят друг друга!» — «Ну и что?»

Но я же, — думал он, глядя в русый затылок, — я же…

Синий зимний вечер. Все в инее, даже перила крыльца, даже нитки в бахроме забытого на перилах пестрого платка.

— Рогволд, — позвал он.

Поворот головы. Упруго мотнулась торчащая прядь. Взгляд. Вспухшие с ночи, обметанные губы. Очень красивое, в сущности, и очень жесткое лицо.

Эд медленно перевел дыхание. Сглотнул. И наконец брякнул:

— Ай лав ю.

Чтобы быть непонятым наверняка.

Он привык к взаимному незнанию языков — в этом даже обнаружилось кое-что забавное. «Рогволд, ты знаешь, что такое «оргазм»? Щ-щас узнаешь…» А Рогволд бормотал в ответ. Тоже, надо думать, что-то соответствующее — временами его явно здорово забавляло, что Эд не понимает сказанного…

Лицо приподнявшегося на руках Рогволда было над ним. Показался кончик языка, облизнул губы… И взгляд был озорной и напряженный, азартный… Это тело они настругают ломтями кровавого мяса.

Эд отвел глаза.

…Ты думал, что так будет проще? Дурак… Кто-то когда-то решил, что проще будет отслужить в армии, чем десять лет скрываться и раздобывать справки. Кто-то еще помнит, что из этого вышло?

…Чужими руками, да? Что стоит науськать его на бедную девушку — и история обойдется без тебя…

Дурак.

Рогволд плюхнулся на локоть. Освободившаяся рука забралась Эду под рубаху — и, задевая браслетом, поползла вниз. Жесткая ладонь. Они в жизни ничего путного не делали, эти руки — только крутили меч…

Ладонь двигалась. Эд закусил губу.

…Вниз — туда, где тяжелело и напрягалось, подрагивая, и вообще уже прижалось к животу.

— Эдвард…

И он зачем-то поправил — хриплым шепотом:

— Эдик. Повтори — Э-дик…

Рогволд глядел на него, озадаченно сдвинув брови. Шевельнулись губы:

— Э-дик…

Эд сгреб его за плечи и завалил на спину.

Мой мальчик.

— Господи, ну раз Ты нас такими создаешь — значит Ты, наверно, что-то имеешь в виду?

— Дурак ты, Эдик, — ответил бы Бог. — Создавал Я тебя, время тратил, а толку…

Этой ночью ему приснилась война.

Они с Лидкой ехали в машине. Каким-то полем — зеленым, летним; в небе появилась точка (как он мог видеть ее — из салона?) и превратилась в угловатый военный вертолет, и вертолетов стало уже несколько, а небо закрыли купола парашютов. И уже вместо неба был почему-то купол Балтийского вокзала — они стояли у выхода из метро, в толпе таких же испуганных и растерянных; все говорили о войне, но он никак не мог понять, с кем — с Америкой или с арабами за Чечню, а к нему уже шагнули фигуры в комбинезонах, с автоматами на груди — и по их лицам нельзя было определить национальность…

Он поднял голову с подушки — только чтобы убедиться, что это сон, он даже не успел осознать, где находится — уснул снова. Чтобы увидеть то же самое — только в несколько иной версии. Теперь там, во сне, была зима, они с Лидкой пробирались заснеженным берегом замерзшей реки — и из кустов настречу снова вынырнули фигуры в камуфляже… А Лидка, трехлетняя Лидка стояла босыми ногами на снегу и смотрела ему в глаза.

Проснувшись, он отметил, конечно, любопытную ассоциацию, но, в общем-то, думалось совсем не об этом. Воспоминания даже о камуфляжных костюмах солдат неведомой страны будили тоску.

…Ставни были распахнуты. За окном мутно синело, хотя время было — за полдень. Словно и не рассветало.

По крайней мере, вот лежу на шкурах, думал Эд, осторожно приподнимаясь и выпрастывая из-под головы затекшую руку. Едва утерпел, чтобы не зашипеть от боли. После вчерашней охоты у него болело все — даже та, гм, часть организма, насчет которой ему никогда не приходило в голову, что она может иметь отношение к верховой езде.

Итак, что я имею, начал он и тут же, не удержавшись, ухмыльнулся. «Имею». Тогда уж не «что», а «кого»… «А ну, заткнись! Ш-шутник… Дать бы тебе по этому месту, чтобы вперед головы не решало… Вот что теперь будет?»

Не знаю, отмахнулся он беспечно. Могу я расслабиться хоть раз в жизни? Хотя бы сейчас… когда мне так хорошо… и тепло… и сонно… «Сонно тебе! Еще бы! Спать ночью надо!»

Голой грудью он чувствовал дыхание Рогволда. Тепло и тяжесть. Волосы. И щетина колется. Щетина и царапнула, когда Рогволд зашевелился — не просыпаясь, придвинулся, закинув на Эда еще и ногу. Вот интересно, думал Эд, обнимая — осторожно, чтобы не разбудить. А ведь до меня он вроде уж спал-то один. Желающих не было составить компанию?

Дыхание. «Ему все равно, с кем трахаться, не обольщайся. Это тебе почему-то уже не все равно…»

Эд закрыл глаза…Как в «Тихом Доне»: «За две недели вымотался он, как лошадь, сделавшая непосильный пробег». Хороший, конечно, мальчик Рогволд, но если так дальше пойдет… Он беззвучно засмеялся, вспомнив позавчерашнее скандальное засыпание (уснутие? засып?) мальчика Рогволда на княжеском совете. Самого-то Рогволда это только развлекло, зато князь проводил его долгим взглядом… Эд перестал улыбаться. «А что я могу сделать? Один раз я его выручил… сколько можно? Я даже не могу объяснить ему, что это опасно…»

Объяснять он пытался. Правда, совсем не затем, чтобы обезопасить Рогволда от дядюшкиного гнева. Ножом на бересте выцарапал две недвусмысленно мужские обнявшиеся фигурки, одну посредством тыканья пальцем отождествил с собой, вторую — с Рогволдом, потом несколько раз повторил «Ингигерд», «Дания», подрисовал попика с крестом, а затем — обе фигурки на костре. Чувствовал он себя при этом свиньей, каких мало.

«Но у меня же нет выбора. Да и не врал я, в конце концов…» Временами, когда стыд делался невыносимым, только эта мысль его и утешала. Пусть скажет «спасибо», что я его предупредил…

У него осталось впечатление, что Рогволд понял. Хотя до вчерашнего дня на его поведении это никак не отражалось. И только на вчерашней охоте выяснилось, что понял он все гораздо лучше, чем Эд предполагал — просто вместо того, чтобы испугаться, пришел в бешенство.

У них еще нет этого опыта, думал Эд. Они еще не знают, что закон — любой закон, навязанный властью, имеющей силу заставить свои законы выполнять — есть адская машина, перед которой ничто самая своевольная личность. Закона можно бояться, можно его обходить, но нельзя плевать ему в морду, он этого не любит…

Влипли, думал Эд с тоской. (И сон уже как рукой сняло.) Ох, влипли…

А Рогволд спал. Заурядный, в сущности, ублюдок с садистко-проститутскими замашками. Что ты в нем нашел? Его даже свои-то терпеть не могут…

Спит. Дышит. Он же недочеловек для них, думал Эд с внезапной сосущей жалостью. Он — один, вот что. В этом мире, где одному быть никак нельзя. Семьи, считай, нет. Язычник, церковь откажется. Поп на него волком смотрит — еще бы. Да не дай Бог что… И это «что» ты ему устроил. Ты, сволочь! Он-то этого не понимает — но ты, блин… И — на паническое «Что я наделал?!» — «Да он и сам наворотил за четверых — когда быть бы тише воды ниже травы…»

В дверь стукнули. И сейчас же дверь скрипнула, и в образовавшейся щели возникло бородатое лицо над качающимся на цепочке крестом. Попик повел глазами и застыл — впрочем, у Эда не создалось впечатления, что он удивился. Моргнул, поймав Эдов взгляд, и тот подумал, что служитель культа сейчас осенит себя крестным знамением — однако ошибся.

Полуголый Рогволд, едва приподняв голову с Эдовой груди (Эд поспешно разнял руки), сонно спросил, шмыгнув носом. Попик ответил двумя фразами — длинной и короткой, причем Эд разобрал слова «князь» и «суд». Ну все, подумал он.

Скотина, думал он, разглядывая жиденькую, с проседью попикову бороду. Радуешься… Твоя небось работа. Да и второй тут не зря околачивался. Варяга, небось, он науськал. А девчонку — вы оба. Борцы, блин, за нравственность… И Всеволод недаром меня больше петь не зовет… впрочем, если он всерьез собирался принести Рогволда в жертву при постройке храма Божьего, ему, конечно, уже донесли, кто вставил палку в колесо.

Попик взирал вполне благостно.

…Не люблю этого слова в таком контексте. Настоящий мужчина, настоящая женщина… настоящий человек… А все остальные что — поддельные?

«Настоящий мужчина» — помесь трактора с гориллой. «Настоящая женщина», соответственно, — гибрид вибратора с кухонным комбайном.

Хочется дать в морду. Потому что обидно, в конце концов. И за тех, и за других.

В сенях присоединились четверо стражников, спавших за дверью — личная Рогволдова охрана. Рогволд, осунувшийся, с кругами вокруг глаз — от хронического недосыпания последнего времени, какой-то очень собранный, придерживая меч, шел первым.

Молчали. Скрипели доски под сапогами, брякали мечи о лестничные ступеньки. Эд отрешенно подумал, что это все-таки хамство — явиться на княжеский суд с оружием, да еще привести с собой вооруженную свиту. Хамство, зато разумно…

Дом будто вымер — лишь раз, обернувшись, Эд успел увидеть в боковых дверях сразу исчезнувшее служаночье лицо. Плохо дело, подумал он. Если уж даже прислуга попряталась…

Впрочем, он не понимал, почему дело должно быть так уж плохо. Глядя Рогволду в спину, вспомнил, что в «Русской правде» почти не упоминается смертная казнь. Только штрафы. «Если кто убьет княжьего тиуна (приказчика)…» Даже за убийство. А уж убийство высокородным паршивого иноземца… Потом он вспомнил, что за иноземцев штраф был как раз больше. Да и какой из Рогволда высокородный — бастард… Потом Рогволд ногой распахнул забухшую дверь, и они вступили на крыльцо. В серо-голубой, укутанный свежим снегом мир.

И в огненные отсветы.

Горел костер — в расползающемся пятне проталины. Двор был полон народу. Перед крыльцом расстелен ковер, на ковре — два вынесенных кресла. Оглядываясь из-за резной спинки, князь следил, как шестеро спускаются по ступеням. Начало вышло диковатым — преступники появились из-за судейских спин. Явно не рассчитан был судебный церемониал на то, что обвиняемыми окажутся обитатели княжеского жилища.

Эд оглядел толпу. Он был уверен, что будут кричать, плевать и, возможно, чем-нибудь кинут. У него заранее сводило челюсти и сами собой поджимались лопатки. Но толпа молчала.

Лица. В большинстве — угрюмые, недоверчиво-настороженные — надо полагать, княжеских родственничков судили не часто; в большинстве — мужские. Бороды, круглые, опушенные мехом шапки, тулупы какие-то, подпоясанные веревками, дОхи… У здешнего простонародья вид был как раз ничуть не экзотический. Вон мужик стоит — под распахнутой дохой рубаха до колен, вышитая по подолу красными петушками, штаны синие в белую полоску, портянки, лапти… Так крестьяне одевались, кажется, еще в начале двадцатого века. Только что баре к тому времени сменили вышитые плащи на сюртуки и цилиндры…

Под ногами желтели доски — по случаю исторического события лед со ступеней скололи. Давая дорогу, расступились теснившиеся возле княгини варяги. Смотрели исподлобья. Мельком Эд увидел неподвижный, со сжатыми губами профиль Ингигерд. И шагнул с крыльца на оранжевый в огненном свете снег.

Встать пришлось у костра. Что с одной стороны было хорошо — теплее, но с другой… Сразу пришли на ум испытания раскаленным железом, которое полагалось брать голыми руками.

Эд смотрел на княжескую руку, стиснувшую резной подлокотник. Всеволод был без перчаток, красные волосатые пальцы шевелились, взблескивая перстнями. Красные сапоги притоптывали, роняя на ковер ошметки снега. Ноги Ингигерд, закутанные меховой (похоже, медвежьей) полстью, были неподвижны. Руки она прятала под плащом. Заплаканное, пятнами лицо под измятым ветром мехом шапочки — другой уже, розовой. (А ту, должно быть, так и затоптали…) Испуганная девчонка без всяких следов княжеского величия, то и дело, забываясь, начинающая кусать губы, переводящая затравленный взгляд с толпы на мужа, с Эда на Рогволда, с Рогволда на попика — а попик не упустил момент и первым выперся с речью, и, стоя перед князем, то трагически шептал, то, тыча в снег сучковатым посохом, срывался на крик…

По крайней мере, слово «Содом» Эд в его речи разобрал несколько раз.

Крупные снежинки садились на волосы Рогволда. Эд вдруг снова вспомнил босые следы на заиндевелом полу — внезапное желание схватить за плечи и отшвырнуть, загородить собой оказалось таким сильным, что он стиснул зубы. Плевать мне, что он куда лучше приспособлен к здешним дракам, а я и мечом взмахнуть не сумею. Плевать.

Костер трещал и дымил, снежинки падали в него каплями. Из-под стаявшего снега показалась жухлая прошлогодняя трава. Налетевший ветер понес дым в их сторону — Эд закашлялся, отворачиваясь. Даже сам князь щурился, закрываясь рукавом, морщился и утирал слезы. Ингигерд уткнулась в покрывало. Но оратора и дым не брал — кашляя, он продолжал говорить, суча палкой. Снег вокруг него был изрыт.

Очередную тираду попик произнес, потрясая палкой над головой. Из толпы что-то выкрикнули — как показалось Эду, что-то одобрительное. Чего и следовало ожидать — Рогволд явно не пользовался народной любовью. Эд вспомнил разбитое лицо умалишенного нищего и вздохнул. Кривиться опасался — не отнесла бы власть на свой счет.

На княжеских плечах разлеглась волчья шкура — болтались мертвые лапы, и мертвая голова глядела стеклянными глазами. Ох, как он, Эд, понимал сейчас несчастного волка, как ему сочувствовал; как он ненавидел сейчас…

…О, как он умел ненавидеть! Как отчаянно он умел ненавидеть — куда лучше, чем любить.

Может, потому и любовь получилась такая вот — от неумения?

…примесь ненависти, и обреченности, и тоски… Ты — гиря на моей шее, потому что без тебя я был свободен. Тебе дешево обошлась моя свобода — несколько улыбок, след перепачканных сажей пальцев на щеке… Ах, эти побелевшие пальцы на тусклом металле кубка — дурацкого кубка, похожего на вазочку для мороженого; кухонный чад пиршественного зала… Никто. Никого. Никогда.

…Попика-аборигена сменил другой — католик, духовник Ингигерд. Бывший, кажется, духовник, — кажется, она перешла в православие… Этот говорил по-латыни, и в паузах встревал худенький переводчик; иногда же сбивался на, видимо, датский — тогда столпившиеся позади княгининого кресла сослуживцы убитого принимались кричать и бить в щиты. Последним вылез русский в остроконечной шапке и в желтом плаще, расшитом золотыми цветами, картавый и вдобавок простуженный — чихал, всхлипывая и утираясь рукавом. Главный княжеский тиун. Говорил он долго, притоптывая узорными сапожками, но Эд не понял ни слова.

Белели, подолгу не рассеиваясь, облачка выдыхаемого пара. Темнело. В сумрачном небе таял дым. Пробегали слуги с охапками березовых дров — прогоревший было костер снова затрещал, взвились языки пламени, бросив отсветы на лица. Поднялся сам князь и сказал что-то Рогволду. Тот ответил — улыбаясь. Он очевидно огрызался — может быть, даже хамил; он засмеялся в ответ на какое-то замечание вскочившего попика — незнакомым, раздельным, кашляющим смехом. Он явно издевался — он слишком привык к безнаказанности. У него не было опыта страха.

И Ингигерд отняла от лица покрывало. В расширенных глазах чудились оранжевые отсветы. Вид у нее был такой испуганный, что Эд удивился. Но он почему-то верил, что никакие личные мотивы тут ни при чем. Что она искренна, эта девчонка, хорошая жена своему мужу, — она убеждена в своей правоте, но еще и добра, благородна и великодушна, — она боится, что правосудие в азарте пришибет грешников, а ведь им нужно только объяснить, и они раскаются и встанут на путь истинный…

Призрачная тень летящего снега струилась под ногами. А потом сбоку почудилось какое-то движение. Скрип шагов. И как-то очень светло стало — раздвинулись тени людей, только что окружавших их двоих. Охрана Рогволда расступалась, пятилась — один за другим разбойнички исчезали в толпе. Эд поймал неподвижный взгляд рыжего — лицо у того на секунду ожило. Бровями, глазами он сделал недвусмысленное движение — в сторону. Эд отвернулся.

Они с Рогволдом остались посреди вытоптанного круга — вдвоем. И ему, Эду, тоже советовали убраться, пока не поздно. Это ведь не тебя судят, ты — только свидетель…

Один пристальный взгляд власти — и мы лояльны, думал Эд, озираясь. Он не был удивлен. И оглянувшийся Рогволд, кажется, не удивился тоже — только передернул плечами, как от холода, и шагнул в сторону. Точно ему вдруг стало неуютно стоять к Эду спиной.

Эд понял.

Такое ощущение принято описывать как «душат чувства». Жалость, нежность, и еще что-то, и еще… Он ведь знал, он и не сомневался, что мы все разбежимся, и только это инстинктивное стремление уберечь спину от потенциального врага… Эд шарил по бокам в поисках несуществующих карманов. Спохватившись, опустил руки — медленно, пряча сжатые кулаки. Рукоять меча царапнула запястье.

Он вдруг ясно представил Рогволда на дыбе. Голым. Вывихнутые, посиневшие, со вздувшимися мышцами руки, ремни, врезавшиеся в распухшие, стертые в кровь запястья, и сквозь сосульки волос смотрящий глаз — едва, щелкой, раскрывшийся в сине-багровом отеке; и струйку крови на подбородке — из прокушенной губы, и спину — полосы синяков, а посередине каждой, в рваных краях, где плеть рассекла кожу — полосы запекшейся крови… Ты ведь знал, что так будет. Знал?! И лужа крови, впитывающаяся в доски пола, и как в ней отразится нога перешагивающего палача. Здешнего палача он видел — здоровенный (ну не попрешь против стереотипа — видать, работа такая), не в меру упитанный детина. Круглое, румяное и вполне доброжелательное к миру лицо.

…И ссадины на, как пишут в протоколах, «внутренних поверхностях бедер». И струйки крови. И как палач неторопливо развяжет пояс — расшитый, с веселыми шерстяными помпончиками на концах, — и пухлой ладонью погладит Рогволда по заду… Какого черта, так и будет. Все знают, что встает у него на мужиков, и все его ненавидят. Уж они постараются, чтоб у него из ушей полилось…

Он спохватился. Теперь пятилась, раздаваясь, сама толпа, и еще шире стало пустое пространство, в котором они остались вдвоем. И, расталкивая, заходя с двух сторон, в круг вступили княжеские стражники.

Эд сглотнул. Даже не оглядываясь, он знал, что сзади, у открытых ворот, привязаны лошади — чьи-то, кого-то из зрителей, — а толпа там как раз пореже, все подтянулись к огню… Я не смогу, думал он, глядя на стражников. Меня убьют. Сразу. Я не смогу, думал он, схватив Рогволда за рукав — разворачивая. И не узнал своего голоса в нечленораздельном крике, с которым прыгнул и в прыжке ногой ударил в чье-то лицо.

Он сразу понял, что ошибся — махать ногами не стоит, как раз промеж мечом и ткнут. Но человек повалился навзничь, и Эд ударил еще кого-то — кулаком в лицо, и еще кого-то… Он бил и бил — в бородатые оскаленные рты, пинал в животы под холщовыми рубахами; а потом увидел палки — у одного, у другого, третий взмахнул мечом, но он, Эд, сумел увернуться… «На копья поднимут», — подумал он и, только чтобы создать хоть какую-то дистанцию между собой и ими, выдернул меч.

Он не умел им пользоваться. И все они наверняка знали, что он не умеет — о нем наверняка уже легенды ходили среди княжеской охраны… И когда кто-то загоготал и надвинулся — без палки, без оружия, с голыми руками, — Эд прыгнул и крутанулся, как видел в кино, и в повороте полоснул мечом поперек чужого живота. Лезвие зацепило одежду, но рассекло ее неожиданно легко, длинный разрез брызнул кровью — и в этот момент Эда сзади ударили в голову. Он увидел тьму, полную ярких искр.

Единица — ноль с точки зрения природы. Самый умный, самый смелый, самый сильный, выживший из целого племени — все равно что если бы его уже и не было вовсе. Нужно, чтобы выжили хотя бы двое. Мужчина и женщина. Самец и самка. Чтобы было, кому продолжить род. Нужно заставить спасать друг друга, любой ценой… Чтобы потерять другого стало стократ страшнее, чем умереть самому; чтобы бежали, задыхаясь — не потому, что пряник сладок, а потому, что невыносимо жить под таким кнутом…

Бедные наши головы глючат сильнее пиратских программ в самопальных компьютерах — но эти, забитые в подкорку, инстинкты действуют даже оказываясь — с точки зрения первоначального предназначения — совершенно бессмысленными.

…Он очнулся быстро — должно быть, всего через несколько минут. Узрев перед носом огненные отсветы на обледеневших, серебристых от старости сучковатых досках, не сразу понял, что его успели отбросить под забор, в сугроб.

Снег перед глазами — нагромождение невесомых угловатых кристалликов. Эд заворочался. Перевернулся на спину, гудящим затылком в холод — стало хорошо, захотелось так и лежать долго-долго, глядеть на смутные разводы облаков в темном небе… «Вставай, сволочь! Вставай, они убьют его, вста-ать!»

Перекатившись на бок, приподнялся на локте. В ушах звенело — тонко, по-комариному. У ворот дрались.

А потом в гомон, крики и, надо понимать, брань мужских голосов воткнулся одинокий женский — высокий, задыхающийся, и он увидел бегущую через двор Ингигерд — и, добежав, она врезалась в толпу, расталкивая дерущихся, пробиваясь вглубь…

Он снова увидел ее в просвете между оторопело расступившимися спинами — она стояла лицом к толпе, раскинув руки, заслоняя собой шатающегося Рогволда; а у того в руке был меч, причем в левой руке — а правую он прижимал к боку, рукав на ней висел кровавыми лоскутами, и кровь капала на снег. И затоптанные сугробы были испятнаны кровью, а в одном большом, глубоко проевшем снег пятне друг на друге лежали двое, и тот, что лежал ничком, был рыжим.

Ингигерд просила — он понял это, не понимая ни слова. Но не понимала и толпа — княгиня говорила по-датски. Твердила одно и то же — уже почти жалобно, взмахивая руками, запинаясь, вставляя, как ему показалось, русские слова; а толпа молчала в растерянности — будь на месте Ингигерд любая другая женщина, наверняка не стали бы и слушать, и не заметили бы, стоптав, — но княгиня… А стражники ошалело топтались, и даже отсюда было видно, как на другом конце двора растерянно моргает вскочивший князь.

А Рогволд озирался, высматривая кого-то, и Эд даже понял — кого.

Он шел сквозь толпу. Люди молча сторонились — и тошно было понимать, кем он выглядит в их глазах. И тошно было сознавать, что они вдвоем прикрываются девчонкой… а ей-то это зачем, совсем, что ли, сумасшедшая? И совсем непонятно, что теперь делать дальше…

Он шагнул прямо на какую-то женщину, и она шарахнулась в сторону — в расстегнутом вороте шубки мотнулись бусы. И Эд остолбенел. Те самые, проклятые пестренькие бусы, с которых все началось…

Горничная княгини. Камеристка, служанка, наперсница — он не знал ее должности, но визуально-то ее помнил еще со времен тюремного окошка… А он-то еще все думал — ведь для властительной особы побрякушка и вправду слишком дешевенькая…

Карие затравленные глаза. И бусы — он ни с чем их не спутает, даже если это принятая техника работы со стеклом, даже если каждый второй ремесленник валяет такое ящиками… Он запомнил, кажется, каждый завиток рисунка. Красненькое, зелененькое, желтенькое… Они.

Он подцепил бусы пальцем и легонько дернул к себе. Датчанка смотрела на него, в ужасе приоткрыв рот — он решил, что сейчас она завизжит в голос, но она молчала. Он подставил ей раскрытую ладонь — краем глаза видя сведенное напряжением лицо Рогволда, его сморщенный нос… а князь со стражниками уже бежали, и толпа заранее расступалась, давая им дорогу… Она поняла неожиданно сразу. Стянула бусы через голову. И положила в его руку. Он торопливо повертел их, соображая — надел на себя, под рубаху. Тем самым, вероятно, добавив в общественном мнении еще один штрих к и без того омерзительному образу. Плевать.

Он встал рядом с ними. Обеими руками вцепившись в здоровую руку Рогволда, Ингигерд что-то говорила. Убеждала. Уговаривала. Заклинала. В какой-то момент Эду снова показалось, что он понимает. Правосудие. И милосердие. Отдайтесь на волю. Потому что грешника нельзя же просто отпустить, его нужно перевоспитать…

А потом он вдруг в самом деле понял.

— Нельзя так, — по-русски повторяла Ингигерд. — Нельзя так. Нельзя так.

А Рогволд молча выдирал рукав из ее пальцев — а князь со стражниками были уже совсем близко, и Рогволд рванулся, замахнувшись мечом, — не удержавшись, Ингигерд упала на колени. Эд схватил ее за плечи, потащил — но ее пальцы вцепились намертво, и, уже осатанев, он разжимал их силой. Рогволд дернул рукой, треснула рубаха; а Эд был все-таки куда сильнее княгини — нежные пальцы, хрупкие косточки, он был уверен, что сейчас что-нибудь ей сломает… Княгиня зубами впилась ему в запястье — обалдевший, он инстинктивно вырвал руку и оттолкнул оскаленное лицо. Отступая, Рогволд волоком тащил ее за собой.

Творилось безумие.

И когда стражники, отшвырнув с дороги последнего зазевавшегося бородача, выскочили на финишную прямую, меч ударил.