С этого момента начинается очередное раздвоение личности, если не распад. Мне кажется, что я все еще находился в бильярдной, когда Мама начала раздражающе визжать от страха. Не знаю, кто держал свечу; во всяком случае, света было достаточно, чтобы я мог «видеть» зеркало. Зеркало, но не свое отражение в нем. Смуглого человека не было среди призраков амальгамы. Я протянул руку к женщине, стиснутой кубическими метрами пустоты, и прикоснулся к ее стынущему сердцу…

ЧТО ЖЕ ВСЕ-ТАКИ ТЫ ВИДЕЛА? И ПОТОМ – ВНУТРИ ИЛИ СНАРУЖИ?

Я стал ее страхом. Вскоре она кричала нестерпимо громко. Мои бесплотные пальцы сжимали пульсирующий мешочек, наполненный кровью, пока крик не прервался. В это же самое время я, отождествленный с Бальзамировщиком, двигался в полной темноте по мумифицированному лабиринту, набитому предметами варварского культа, который при обычных обстоятельствах называется бытом.

Дом превратился в нечто. Теперь это был гигантский спящий мозг, вывернутый наизнанку. Карусель кошмаров. Не приют, не убежище, а миксер вероятностей. Ловушка с миллионами входов, и где-то внутри поджидал обманутых странников прекрасный нераспустившийся цветок безумия…

Это была сногсшибательная вселенная босса, Фариа, латиноса, Клейна и им подобных: эманации вместо существ, неодолимые течения вместо угроз, разрушительные потоки психоэнергии в качестве оружия. А вечный плен заменял смерть.

Я брел сквозь тошнотворные приливы страха, разыскивая бронзовый гроб. Спрятанное в нем прежнее тело Макса. Фетиш, спящий в анабиозе. Мой пропуск в «Маканду»…

Кто-то схватил меня за руку и потянул за собой. Чертов Сусанин! Я узнал этого проводника-добровольца даже в полном мраке. Детская ручка, испачканная в чем-то липком, цепко держала меня за три пальца.

Я был похож на ощипанную курицу. Казалось, с позвоночника свешиваются сосульки и остриями царапают желудок…

Слепой и глухонемой мальчишка, зарезанный братом Анатолем под Лиаретом, должно быть, взял краткосрочный отпуск в раю, чтобы снова помочь заблудшей овце Максу. Но не вел ли он меня прямиком к волчьему логову?

Мальчишка тяжело дышал. Я догадывался, что он здесь транзитом и, скорее всего, рискует не меньше моего. Возьми меня с собой, маленький ангел-хранитель безумного века, а я готов нянчиться с тобой, когда ты опять соберешь вокруг себя паству параноиков!

Но пока что я был в единственном числе, и полный кавалер всех степеней инвалидности тащил меня на коротком поводке. Мимо опасностей, мнимых и реальных, которые хранились в складках моего серого вещества. По темным коридорам власти, которую имел надо мною придуманный кем-то мир и его бесчисленные искажения…

Вряд ли это было полноценное «перемещение», если придерживаться терминологии Клейна. Скорее сон после мгновенного гипноза. Общий сон, в котором мальчишка мог, по крайней мере, ориентироваться. Немного позже я вообще перестал слышать его дыхание и осязать своими пальцами чужую кисть.

Поскольку этот сомнительный союзник был слеп и глух, его кошмары не отличались внешним разнообразием. Я не припоминаю движения, а также ничего такого, что можно было бы назвать видениями или звуками. Только проекции чувств, по большей части нечеловеческих. Зато выяснилось, что от медленного убийства самого себя не спасают ни закрытые глаза, ни заткнутые уши…

И все же он вытащил меня за пределы «единственной стороны листа».

И сразу же исчез, как взявшаяся ниоткуда надежда.

Я вошел в дверь, которая снаружи казалась дверью, а изнутри – перепонкой в младенческом ухе, растущем прямо из стены. За нею была комната – в общем-то, обычная комната, если не считать того, что секундная стрелка находившихся тут маятниковых часов перемещалась в обратном направлении. Но кто скажет, какое из направлений «правильное»? Во всяком случае, не я…

Прямо под сияющей хрустальной люстрой стоял бронзовый саркофаг. На крышке поблескивал иней, рисунок которого повторял замысловатый узор на металле.

Почти пустая комната: часы, люстра, саркофаг, тени в углах… Чего-то не хватало. Когда я оглянулся, «уха» на стене уже не было. Оно выродилось в обыкновенную дверь, медленно поворачивавшуюся на петлях. За нею раздавались чьи-то не очень уверенные шаги.

В комнату ввалился Фариа – и ни капли не удивился, застав меня здесь. Из его щеки почему-то торчал огромный розовый шип, один рукав пиджака был оторван, а рука выглядела совсем новой – в буквальном смысле слова. Ни одного волоска не было на нежно-белой коже, ни одной царапины или ожога…

Подозреваю, что в окружающей среде имеется полный набор химических элементов, из которых можно слепить все что угодно – от револьвера до человеческой руки, – но сам я этому полезному искусству так и не научился. «Анхи»-реаниматоры проделывали нечто подобное в соответствии с неизвестной программой, и тот, кто владел ими, получал неизмеримо больше шансов дотянуть до старости. Сейчас я не входил в число счастливых обладателей крестов и очень переживал за свой крайне уязвимый организм. Поводов к этому было предостаточно.

Кстати, ввалился старик спиной вперед. И вообще, двигались мы странно – все это сильно напоминало фильм, прокручиваемый задом наперед. В каком-то смысле так оно и было. Зеркало событий отражало нас с идеальной отчетливостью. И хотя я ни черта не понимал, у меня появилось совершенно недвусмысленное предчувствие опасности. Времени – что бы с ним ни творилось, – осталось очень мало.

Я не собирался выяснять, где Фариа потерял свой товарный вид, и молча показал на саркофаг. С огромным трудом мы сдвинули его с места. Нести эту груду бронзы было все равно что двигать чугунную ванну, наполненную водой. Меня так и подмывало взглянуть на содержимое – в конце концов, не каждому удается законсервировать собственный труп до лучших времен. Но мои желания в расчет не принимались. Я был вроде попугая на плече у пирата – свидетель, соучастник, но никак не инициатор телодвижений. Попугаю нечего делать одному в открытом море. Ему остается только кричать: «Пиастры! Пиастры! Пиастры!..»

Мы выволокли саркофаг в опустевший холл. Муравейники мелькали снаружи – судя по всему, они занимали круговую оборону. Мамы нигде не было видно – вероятно, эта идиотка решила спрятаться на нижних, подземных этажах. Впрочем, плевать на Маму. Босса и Фариа гораздо больше беспокоила сохранность саркофага. Они носились с ним, как с хранилищем собственного генофонда.

У двери черного хода уже стоял «джип» со снятыми задними сиденьями. За рулем сидела Верка; по случаю срочной эвакуации она безбожно дымила косяком. В салоне витал устойчивый запах травки.

Втроем мы кое-как запихнули бесценный груз в полноприводной катафалк.

Я сел рядом с Веркой, а когда оглянулся, Фариа уже не было. Старик скрылся в глубине дома, и с этого мгновения течение времени снова совпадает с возрастанием энтропии. Препоганое сочетание для любого живого создания, а для мыслителей вроде меня – в особенности. Я так и не избавился от этой мазохистской привычки. Мне все еще казалось: раз мыслю, значит, существую…

Стояли промозглые сумерки, будто кто-то блевал с низко нависших туч. Фонари испускали слезоточивый свет. Но не везде – на бассейн, большую часть парка и оранжерею наступала ранняя зимняя темнота. Было так холодно, что стекла запотевали.

Верка включила обогрев и рванула к оранжерее. Хлипкие перегородки брызнули в стороны. Промчавшись по туннелю из пленки и кроша цветочные горшки, «джип» резко затормозил у противоположной застекленной стены. Зачем? Это стало ясно через полминуты. Верка оказалась ясновидящей – вернее, тот, кто управлял ею. Он спас нас от возвращения в газообразное состояние.

«Джип» был неплохо замаскирован. А из оранжереи открывался недурственный вид на фасад дачки, подъездную аллею и запущенный парк. И опять мне дали понять, что жив я только потому, что кому-то этого еще хочется.