Когда в голове и вокруг головы прояснилось, оказалось, что я стою на четвереньках посреди улицы, а это, согласитесь, поза бесперспективная и даже немного унизительная. От Веркиного дворца с висячими садами конопли остались только дымящиеся развалины, а от вертолета – куски обшивки. Все остальное было погребено под рухнувшими стенами.

Тем не менее я понял, что и теперь отдохнуть не удастся. В конце улицы показались тачки, поблескивавшие оскаленными зубами своих радиаторных решеток (особенно злобно в этом смысле выглядел передний «чероки»). Почти наверняка то была наземная команда загонщиков, потому что менты обычно не отличаются подобной оперативностью. В любом случае Фариа не ошибся насчет того, что придется побегать.

Для меня это упражнение привычное и многократно отработанное. В чересчур свободных «кирзах» я бежал несколько медленнее, чем Карл Льюис на предпоследней Олимпиаде, зато мне было где спрятаться. Через двадцать метров я нырнул в какой-то захламленный дворик и перелез через низкий забор, использовав в качестве подставки собачью конуру. Не знаю, какой черт дернул меня посмотреть на небо, но я увидел там бесцельно порхающую птицу – серый призрак на фоне чуть более темных облаков. Лети, голубь сизокрылый, лети куда угодно, только не за мной…

У этих маньяков из «Маканды» наверняка хватило ума оцепить весь район, поэтому я не обольщался. Рано или поздно мне придется выйти из трущоб, и хорошо бы сделать это ближайшим вечером – у меня уже сводило желудок от голода. Впрочем, ощущения были неоднозначные: тошнота, колики, какое-то набухание внизу живота, короткие вспышки резкой боли… Может, вообще все напрасно, и я сдохну скоро от уникальной разновидности кишечной инфекции? О больнице я не смел и думать – попасть туда было равносильно самоубийству. Волку – волчья судьба. И собачий конец. Так что беги, волчара, беги. Подальше от всех, в самую мрачную чащу, – пока не закончилась облава.

По этому поводу уважаемый мною Э.Л. Мастерс, чью книгу я четыре года хранил в больничной тумбочке, высказался несколько иначе – разродился изящной эпитафией, которую я с беззастенчивостью и наглостью душевнобольного украл для своего неизящного повествования (понимайте как эпиграф):

«Ум ангела»! Ну и претензия! Во-первых, что бы это значило? Во-вторых, хорошо это или плохо?..

Бэм-с! Повернув за угол, я врезался в разоренную и поваленную набок телефонную будку. Говорил же: надо поменьше думать и повнимательнее смотреть. Впитывать миазмы большой помойки, которая зовется городом; следить за уродливыми тенями, крадущимися в отдалении; ловить немузыкальное эхо. И тогда все будет хорошо – до самой смерти.

Я попал в переулок, посреди которого торчала старая водокачка – черный обелиск из полузабытого сна, пограничный столб зловещей страны. Я инстинктивно подался в другом направлении, оставив темный знак за спиной. Сколько заброшенных двориков, сколько печатей индивидуализма, сколько мертвых судеб, законсервированных в ставших ненужными предметах!

Искалеченный детский велосипед – напоминание о трагедии пятнадцатилетней давности. Пронизанная солнцем акварель в сломанной рамке – глоток лета посреди бесприютной осени. Горшки, полные перегноя. Надпись на заборе – короткое предложение, заключившее в себе раздавленную страсть. Втоптанные в землю клавиши аккордеона – как выбитые зубы. И деревья, которые все-таки дождутся весны…

В некоторых предметах до сих пор гнездилось зло; другие были словно взяты из старого рваного фильма о счастливой любви, уютном доме, доброй семье. Но почему-то добро всегда принадлежало прошлому, а зло – будущему. О добром можно лишь вспоминать с печалью; зла нужно опасаться… и ждать его прихода.

Я и ждал. Поэтому не расслаблялся. Предполагалось прочесывание территории вооруженным отрядом «Маканды» численностью от десяти до пятидесяти человек. Поглубже забиться в какой-нибудь погреб я посчитал глуповатым, очевидным и потому самоубийственным вариантом; хотелось оставить себе пространство для маневра. Продержаться семь-восемь часов до темноты – задача трудная, но выполнимая. Просто еще одна слишком долгая игра в прятки; надо только вспомнить детство и, по возможности, впасть в него, чтобы страх не так сильно сушил глотку.

Я спрятался, как мне показалось, в самую глухую часть трущоб, где охотнички могли перемещаться только на своих двоих. Или… четырех? Я осознал, что уже некоторое время слышу отдаленный собачий лай. И похолодел. Никто и ничто не могло помешать Виктору привезти сюда целую свору.

Все-таки в нас есть что-то от травоядных животных. Перспектива получить пулю в голову неприятна нам гораздо менее, чем угроза быть растерзанным псами или другими клыкастыми тварями. Я принялся поспешно отдирать кол от покосившегося забора, потом заметил кое-что получше – обрезок дюймовой водопроводной трубы длиной около метра. Жалкое оружие. Слабое утешение…

Вспомнился тот мир, в котором убили Клейна. Моя предпоследняя реальность. Или сон? Какая разница, если реальными были жизнь и смерть? Пустыня, Лиарет, трупы, стаи диких собак, бой с неверными, возвращение в пустой лагерь… ТАМ, по крайней мере, у меня было оружие и был «призрак». А также союзник, водивший своих смертельно опасных тварей на приступ. Только благодаря ему я уцелел тогда.

Сейчас, здесь, в родном городишке, помощи ждать было неоткуда. «Обложили меня, обложили», как пел Владимир Семенович, земля ему пухом…

Теперь я старался двигаться исключительно по лужам и с угасающей надеждой поглядывал на провалившиеся крыши. Жаль, но Карлссона из меня не выйдет.

Наконец я забрался в крепкий с виду домишко, чтобы передохнуть и поберечь ноги, стертые чуть ли не до костей. В единственной комнате из предметов обстановки сохранились только железная кровать, столешница с матерной резьбой по дереву и довоенный радиоприемник с выжженными потрохами.

Кровать показалась мне слишком казенной, поэтому я сел на радиоприемник. Антиквариат выдержал, хотя и жалобно скрипнул. С него как раз просматривался дворик через низкое окно, а сам я оставался в глубокой тени.

И медленно падал дождь…

Я сидел, обреченно сгорбившись, копил силы и прислушивался к приближающемуся лаю. Обычно ищейки, занятые делом, не лают. Виктор на психику давит? Тут он явно перестарался – я и без того был раздавлен одиночеством и страхом, и теперь любая дополнительная нагрузка была для меня все равно что гирьки аптекарских весов поверх стотонного пресса.

По моим подсчетам оставалось шесть-семь часов до наступления темноты. Слишком много, чтобы пронесло. От нечего делать я вспоминал уроки Фариа – те три, которые он успел мне преподать. «Мертвое возвращается к жизни». «Опыт фиктивного бессмертия». «Концентрация». Сейчас я не видел пользы ни в одном из них…

Что-то тихо зашипело возле моих ног. От этого знакомого звука меня передернуло. Я бросил быстрый взгляд вниз.

Шкала радиоприемника тускло светилась. Шипение доносилось из пробитых динамиков.

Я вытер внезапно выступивший на лбу пот и специально заглянул в деревянный ящик, открытый сзади. Внутри него не осталось ни одной целой лампы, не говоря уже о сетевом шнуре. Шасси было покрыто бархатистыми вуалями пыли.

И все же эта штука работала. Переключатель диапазонов стоял на девятнадцати метрах, а нитка указателя пересекала надпись «Берлин». Зеленый глазок на передней панели мигнул и засиял ярче.

После блуждающих по телу «жучков» и бутылок типа «земля-воздух» удивляться такой мелочи, как работающий без питания и ламп радиоприемник, было бы смешно. Я и не удивился, а только подумал: «Зачем?». Мое серое вещество все еще протестовало против абсурдности происходящего, но где-то в самой глубине бессловесной «души» мое истинное «я» уже не задавало глупых вопросов.