После отнюдь не триумфального возращения в Лаллиброх вскоре все благополучно устроилось. Джейми с головой окунулся в хозяйственные дела, будто никуда и не уезжал. Я тоже легко адаптировалась к фермерскому быту. Была ранняя осень, с частыми дождями, чередующимися с теплыми, солнечными днями, от которых становилось светло на душе.

Жизнь на ферме била ключом, полным ходом шла уборка урожая и подготовка к предстоящей зиме. Лаллиброх — довольно глухое место даже по меркам горных районов Шотландии. Оно фактически было оторвано от внешнего мира, но почту нам все же доставляли. Внешний мир казался чем-то нереальным, словно бы я никогда не танцевала в зеркальных залах Версаля. Но письма напоминали мне о Франции. Перед моим мысленным взором вставали улица Тремолин с тополиными деревьями, я слышала звон церковного колокола в «Обители ангелов».

У Луизы родился ребенок — мальчик. Ее письма, изобилующие восклицательными знаками, были полны описаниями ее божественного Генри или его отца, мнимого или настоящего, не имеет значения.

В письме Карла Стюарта, пришедшем на месяц позже, ничего не говорилось о ребенке, но, по словам Джейми, оно было более невразумительным, чем обычно, полным неясных планов и смутных надежд.

Граф Map писал серьезно и рассудительно, но его недовольство Карлом было очевидным. Красивый Принц ведет себя оскорбительно. Груб. и придирчив по отношению к самым верным своим сторонникам, не ценит своих истинных приверженцев, оскорбляет их, болтает всякий вздор и — как можно было понять, читая между строк, — основательно пьет.

Матушка Хильдегард писала время от времени лаконичные, но вместе с тем насыщенные информацией письма, видимо с трудом улучая для этого момент среди своих многочисленных повседневных дел и обязанностей. Каждое письмо неизменно кончалось одними и теми же словами: «Бутон тоже шлет свои наилучшие пожелания».

Мистер Раймон ничего не писал, но мне часто приходили посылки без обратного адреса и без подписи. В посылках содержались необычные вещи: редкие травы и мелкие граненые кристаллы, а также набор гладких камней размером с ноготь большого пальца Джейми в форме диска. На каждом была вырезана крошечная фигурка с надписью сверху или с обратной стороны. И еще там были кости — палец медведя с сохранившимся кривым когтем, позвоночник маленькой змейки, натянутый на кожаный ремешок так, что она казалась живой, а также целая связка зубов, начиная от круглых коротких, которые, по словам Джейми, могли принадлежать тюленю, и длинных, скошенных по бокам, они скорее всего принадлежали когда-то оленю, и, наконец, зубы, подозрительно напоминающие коренные зубы человека.

Время от времени я брала эти таинственные, необычные вещи и носила в кармане. Мне было приятно перебирать их, словно играя. Они были старинными. Я знала об этом. Они остались еще со времен римлян. А может быть, были даже еще более древними. И, глядя на маленькие фигурки, вырезанные на них — неважно, кто их вырезал, — я понимала, что тот человек хотел придать им магическую силу. Были ли они подобны травам, приносящим практическую помощь людям, или только символами, подобными каббалистическим знакам, я этого не знала. Они казались добрыми, и я носила их.

Кроме домашних дел, которые мне нравились больше всего, я получала огромное удовольствие от долгих прогулок по поместью. Отправляясь в очередное странствие, я всегда брала с собой большую корзину. И чего там только не было! Начиная с гостинцев для детей и кончая лекарствами, которые необходимы для лечения болезней, порожденных бедностью и отсутствием гигиенических навыков, а врачей от Форт-Уильяма на севере до Инвернесса на юге практически не было. Некоторые заболевания, такие, как, например, кровоточивость и воспаление десен, являющиеся признаком начинающейся цинги, я умела лечить. Другие болезни мне были неподвластны.

Я пощупала лоб Рэбби Макнаба. Жесткие волосы у висков были влажны, рот открыт, и пульс едва слышен.

— Сейчас ему лучше, — сказала я. Его мать понимала это и без меня. Он лежал, разметавшись во сне. Щеки порозовели от тепла горящего камина. Тем не менее она стояла, склонившись над постелью сына, не отрывая от него глаз. Она поверила в то, что видела собственными глазами, только после того, как я подтвердила это. Ее поникшие плечи, скрытые шалью, постепенно расправились.

— Спасибо Святой Деве, — пробормотала Мэри Макнаб, истово молясь, — и вам, миледи.

— Меня не за что благодарить, я ничего не сделала, — возразила я.

И это была сущая правда. Единственная услуга, оказанная мною, состояла в том, что мне удалось уговорить его мать оставить его в покое. И в самом деле, мне стоило немалых усилий убедить ее не давать ему снадобье, представляющее собой смесь отрубей с петушиной кровью, не махать у него перед носом сожженными перьями и не брызгать на него холодной водой. Ведь все эти средства ничуть не помогают при эпилепсии. Когда я пришла, Мэри громко стенала по поводу того, что никак не может напоить его ключевой водой из черепа самоубийцы, считая это средство самым эффективным из всех существующих на свете.

— Мне так страшно, когда он лежит вот так неподвижно, — говорила Мэри, с надеждой взирая на сына. — В прошлый раз я позвала к нему отца Макмуртри, и он долго молился и опрыскивал мальчика святой водой, чтобы изгнать дьяволов. Но ничего не получилось, они опять в него вселились. — Она взмахнула руками, как будто желая дотронуться до сына, но не посмела.

— Никакие это не дьяволы, — пыталась пояснить я. — Это болезнь, и к тому же не смертельная.

— Да, да, миледи, вы правы, — бормотала она, не желая мне противоречить, но вряд ли веря моим словам.

— Он непременно поправится, — не сдавалась я. — Ведь он всегда поправляется после таких приступов, не так ли? — Такие приступы начались у Рэбби два года назад. Возможно, из-за травмы головы, которую нанес ему отец. Но так как приступы случались редко, мать каждый раз страшно пугалась.

Она неуверенно кивнула:

— И еще я очень боюсь, когда при этом он бьется головой обо что попало.

— Да, это действительно опасно, — терпеливо объясняла я. — Поэтому в следующий раз проследи, чтобы он не повредил голову обо что-нибудь острое, и оставь его лежать — пусть все идет своим чередом, а когда он очнется, уложи его в постель, и пусть он спит. — Я понимала, что мои слова звучат не слишком убедительно и она нуждалась в каком-нибудь реальном подтверждении их правоты.

Я уже повернулась, чтобы уйти, и вдруг услышала, как звякнули камешки в кармане моей юбки. Тут меня и осенило. Я вытащила несколько мелких гладких камешков, из тех, что прислал мне Раймон. Выбрала один — молочно-белый халцедон с изображенной на нем крошечной фигуркой скорчившегося человека.

— Это защитит твоего сына от дьявола. Зашей это мальчику в карман. — Я прочистила горло и добавила: — Не бойся, если даже у него и случится снова приступ, все закончится благополучно.

Я ушла, несколько смущенная, но в то же время и довольная — мать Рэбби была просто счастлива и не находила слов для выражения благодарности. Кто же я такая на самом деле — умелая целительница или заурядная шарлатанка? Как бы там ни было, но если даже я не смогу исцелить Рэбби, я по крайней мере помогу его матери обрести спокойствие. Исцеление зависит от самого больного, а не от врача. Это доказал мне на практике мистер Раймон.

Однажды я отправилась в свой очередной поход — на сей раз мне предстояло посетить две семьи, жившие на западной оконечности нашего поместья. У Кирбисов и Уэс-тон Фрэзеров все было нормально, и я сразу же пустилась в обратный путь. На вершине холма я присела под большим буковым деревом немного отдохнуть перед дальней дорогой. Солнце начинало клониться к закату, но еще не достигло макушек сосен, венчавших вершину горы Лалли-брох. Мир вокруг был полон волшебных красок осени.

Опавшие листья бука были холодными и скользкими. Но на дереве еще осталось много пожелтевших и покрасневших листьев. Я прижалась спиной к гладкому стволу дерева и закрыла глаза, неясно различая сквозь опущенные веки яркость спелого ячменного поля, переливающегося красно-желтым цветом.

В домах, которые я посетила, было душно. От спертого воздуха у меня заболела голова, и сейчас я сидела, глубоко вдыхая свежий, целительный воздух, и пыталась повторить то, что проделал со мной мистер Раймон в «Обители ангелов», а именно — исходя из собственных ощущений, представить себе, как выглядят мои внутренние органы, когда они функционируют нормально.

Я села, спокойно сложив руки на коленях, и прислушалась к биению собственного сердца. Сначала оно билось часто от напряжения при подъеме на холм, потом успокоилось и обрело нормальный ритм. Осенний ветерок играл моими кудряшками и охлаждал горящие щеки.

Закрыв глаза, я мысленно отправилась в странствие по собственному организму: от центра кровеносной системы — полого мышечного органа, разделенного на четыре камеры, темно-лиловая кровь по легочной артерии поступает в легкие, где кислород воздуха, аккумулирующийся в альвеолах, переходит в кровь, окрашивая ее в красный цвет, а двуокись углерода — из крови в воздух, а затем через дугообразную аорту по сложной системе кровеносных сосудов устремляется к различным органам, обеспечивая их жизнедеятельность. Я совершила весь этот сложный путь вместе с непрерывным потоком крови, заново испытав ощущение полноты жизни и здоровья. И спокойствия.

Я сидела неподвижно, стараясь дышать размеренно. Я была вялой и уставшей, как после любовного акта. Тело расслабленно, губы слегка набухли, а прикосновение одежды к телу было подобно ласкающим движениям рук Джейми. И я не случайно вспомнила Джейми. Я всегда мысленно призывала его, когда была больна или расстроена. Его любовь была необходима мне, как воздух. Я грезила о нем во сне и наяву. Мое тело вспыхнуло и запылало, и когда силы вернулись ко мне, я страстно возжелала близости с ним.

Головная боль постепенно прошла. Я еще посидела с минуту, дыша полной грудью. Затем встала и зашагала к дому.

У меня фактические никогда не было дома. Осиротев в пять лет, следующие тринадцать я провела со своим дядей Лэмом в палатках на пыльных площадках, в пещерах, в приспособленных под жилье отсеках пустых пирамид. Мой дядя Квентин Лэмбер Бошан, магистр естественных наук, доктор философии, член археологического общества и так далее — знаменитый археолог, предпринял множество археологических экспедиций, и результаты проведенных им раскопок сделали его имя известным всему миру задолго до того, как автомобильная катастрофа оборвала жизнь его брата, моего отца, и швырнула меня в его жизнь.

Не колеблясь, дядя решил отдать меня в пансион. Не склонная по натуре безропотно подчиняться судьбе, я категорически отказалась отправляться в какой бы то ни было пансион. Тогда дядя, разглядев во мне что-то, что действительно роднило меня с ним, избавил меня от общепринятого для детей моего образа жизни с определенным распорядком дня, предусматривающим занятия, чистые простыни и ежедневные ванны, и стал таскать с собой по всему свету.

Моя бродячая жизнь продолжалась и с Фрэнком, но теперь — по университетам, потому что раскопками на поприще истории обычно занимаются в кабинетах. Поэтому более спокойно, чем большинство людей, восприняла неудобства, связанные с войной, начавшейся в 1939 году.

Я переехала из снимаемой нами в то время квартиры в общежитие для медсестер при госпитале в Пемброке, а оттуда — в полевой госпиталь во Франции и затем снова в Пемброк уже перед окончанием войны. Потом последовали несколько коротких месяцев с Фрэнком, до того как мы отправились в Шотландию, чтобы заново обрести друг друга. Но мы потеряли друг друга навсегда. Тогда я по глупости отправилась в злополучный круг из гигантских каменных столбов и шагнула в прошлое, ставшее моим настоящим.

Мне казалось странным и удивительным просыпаться в верхней спальне Лаллиброха рядом с Джейми и наблюдать, как первые лучи солнца касаются его лица. Чудом мне казалось и то, что он родился на этой кровати. Все звуки старого дома, от скрипа половиц до шагов рано поднимающейся горничной, или дождя, барабанящего по крыше, были знакомы ему с детства. Он так привык к ним, что уже не замечал, а для меня они были внове.

Его мать, Элен, посадила когда-то перед входом в дом розовый куст, цветущий осенью. Его нежный аромат достигал окна спальни. Казалось, что это она сама приходит сюда, чтобы благословить нас.

Сразу за домом простирался Лаллиброх, его поля и амбары, деревня и небольшие фермы. Джейми ловил здесь рыбу в горных речках, залезал на высокие дубы и лиственницы, срубал сухие сучья, служившие топливом для очага. Это была его родина.

Но он тоже не жил здесь постоянно. Арест, преследование за нарушение закона, неприкаянная солдатская жизнь… Снова арест, тюрьма и пытки, жизнь в изгнании, закончившаяся совсем недавно. Но здесь он прожил первые четырнадцать лет своей жизни. И даже в этом возрасте, когда его, по установившейся традиции, послали на два года к дяде по материнской линии, Дугалу Макензи, Джейми прекрасно сознавал, что он, как и подобает мужчине, вернется в Лаллиброх, чтобы обосноваться там уже навсегда, заботиться о процветании поместья и благополучии всех его обитателей, стать неотделимой их частью. Ему судьбой было назначено постоянство.

Но так случилось, что он оказался не только за пределами Лаллиброха, но и самой Шотландии. Джейми довелось общаться с королевскими особами, заниматься торговлей, оказаться в тюрьме за нарушение закона, испытать немало удивительных приключений, подвергнуться насилию и чудесным образом преодолеть все беды.

Спускаясь с холма, я увидела Джейми внизу. Он заделывал трещины в каменной ограде небольшого поля. На земле у его ног лежала пара кроликов, аккуратно выпотрошенных, но шкурки с них еще не успели снять.

— Дом для моряка — море, для охотника — зеленые холмы, — процитировала я, улыбаясь.

Он улыбнулся в ответ, вытер пот со лба, затем изобразил внезапный страх:

— Не напоминай мне о море, Саксоночка. Я видел тут двух маленьких мальчишек, пускавших кораблики в пруду возле мельницы, так меня чуть не стошнило.

Я рассмеялась:

— Поэтому у тебя нет желания вернуться во Францию?

— О нет. Только не это. Не вернусь даже ради бренди. — Он положил последний камень поверх каменной ограды. — Ты домой?

— Да. Забрать кроликов?

Он покачал головой и нагнулся за ними:

— Не нужно. Я тоже иду домой. Айен попросил помочь ему с новым хранилищем для картофеля.

Через несколько дней в Лаллиброхе начнется уборка первого урожая картофеля, посаженного по моему настоятельному совету. Для его хранения строился погреб.

Глядя на картофельные поля, я испытывала противоречивые чувства. С одной стороны, густая сочная ботва вселяла надежду на хороший урожай, с другой стороны, я терзалась сомнениями, и меня охватывал панический страх при мысли о том, что питание шестидесяти семей будет зависеть от того, какие клубни окажутся на этих великолепных кустиках. Это по моему настоятельному совету поле, много лет подряд засеивавшееся ячменем, впервые было использовано под посадку картофеля — культуры, доселе неизвестной в северной Шотландии. Я знала, что со временем картофель станет одним из основных продуктов питания здесь, так как он менее капризен и более вынослив, чем овес и ячмень.

Я вычитала это давно в каком-то учебнике географии и теперь сознательно брала на себя ответственность за жизнь людей, которые будут есть картофель. Я спрашивала себя, можно ли привыкнуть к риску. Для Джейми, например, риск был вполне привычным делом. Он постоянно рисковал, словно бы так ему было назначено судьбой. Впрочем, с Джейми и впрямь все обстояло именно так.

— А что, погреб уже почти готов? — спросила я.

— Да, Айен уже поставил дверь, но в задней части погреба слишком мягкая земля, и протез Айена утопает в ней. — Обычно Айен не испытывал особых неудобств со своим деревянным протезом, который носил на правой ноге, но в некоторых случаях, как, например, сейчас, возникали затруднения.

Джейми обернулся и задумчиво посмотрел на горы у нас за спиной:

— Нужно успеть завершить рытье погреба и настелить верх до вечера. На рассвете опять будет дождь.

Я проследила за его взглядом и ничего не увидела на склоне горы. Только траву и несколько деревьев да осколки гранита, проглядывающие сквозь траву.

— Откуда ты знаешь, что будет дождь?

Джейми улыбнулся:

— Видишь вон там невысокий дуб? И ясень рядом с ним?

— Вижу. Ну и что из этого?

— Обрати внимание на листья, Саксоночка. Видишь, они сейчас выглядят светлее, чем обычно. Когда в воздухе много влаги, листья дуба или ясеня разворачиваются обратной стороной, и поэтому все дерево кажется значительно светлее, чем обычно.

— Предположим, это так. Особенно если ты знаешь, какой у дерева обычно цвет.

Джейми засмеялся и взял меня за руку:

— Возможно, я не обладаю тонким музыкальным слухом, но глаза у меня есть. И я видел эти деревья тысячу раз и при любой погоде.

От поля до дома было рукой подать, и мы шли молча, наслаждаясь мягким теплом полуденного осеннего солнца. Я носом вдохнула свежий воздух и согласилась с Джейми по поводу дождя. Все витавшие в воздухе запахи — от сосновой смолы до спелого зерна, смешанного с запахом пыли, — приобрели особую остроту. Я подумала, что мне следует самой научиться чувствовать ритмы, ароматы и картины Лаллиброха. Возможно, со временем я буду их различать так же хорошо, как Джейми. Я взяла его за руку и в ответ почувствовала мягкое пожатие его руки.

— Ты скучаешь по Франции, Саксоночка? — вдруг спросил он.

— Нет, — не задумываясь, ответила я. — А почему ты спрашиваешь?

Он пожал плечами, не глядя на меня:

— Просто я подумал, какая ты красивая, когда увидел тебя спускающейся по холму с корзиной в руках. Солнце золотило твои волосы, и у тебя был такой вид, словно ты выросла здесь и никогда не уезжала отсюда. А затем мне вдруг в голову пришла мысль, что Лаллиброх не совсем подходящее место для такой женщины, как ты. Здесь жизнь простая, не та, что была у тебя во Франции, и нет даже интересной работы, такой, как в «Обители ангелов». — Он робко, искоса взглянул на меня. — Боюсь, со временем тебе наскучит здесь.

Я помолчала немного, прежде чем ответить, как будто бы сама никогда об этом не думала.

— Со временем, — многозначительно повторила я. — Джейми, я много чего видела за свою жизнь и много где побывала. Там, откуда я пришла, было много такого, чего мне порой не хватает. Мне хотелось бы проехать в омнибусе по Лондону или поднять телефонную трубку и поговорить с кем-нибудь, кто находится далеко-далеко. Мне хотелось бы отвернуть кран и чтобы из него потекла горячая вода, вместо того чтобы носить воду из колодца и греть ее на огне. Я хотела бы иметь все это, но коль скоро это невозможно, я принимаю все как должное. Что же касается роскошной жизни, то я в ней не нуждалась, даже когда имела ее. Красивая одежда — это очень приятно, но если при этом необходимо постоянно следовать строгому этикету, терпеть интриги, и злословие, и скучные вечеринки… нет, тогда и она не нужна мне. Лучше я буду жить, как захочу, и буду говорить, что захочу.

Он рассмеялся, а я снова взяла его за руку.

— Что же касается работы, у меня и здесь ее хватает. — Я кивком указала на корзину с травами и лекарствами, которая была у меня в руке. — Я чувствую, что нужна здесь. И если я скучаю по матушке Хильдегард и другим своим друзьям, то хотя здесь и нет телефона, зато время от времени приходят письма. — Я остановилась, держа его за Руку и глядя на него снизу вверх. Солнце садилось, освещая лишь одну сторону его лица. — И потом, Джейми, единственное, чего я хочу, это всегда быть рядом с тобой. Больше мне ничего на свете не надо.

Он стоял с минуту молча, затем наклонился и нежно поцеловал меня в лоб.

— Забавно, — сказала я, когда мы миновали вершину небольшого холма и стали спускаться к дому. — Я как раз собиралась задать тебе те же самые вопросы. Счастлив ли ты здесь после той жизни, которую вел во Франции.

Он улыбнулся в ответ и задумчиво посмотрел на трехэтажный дом из белого камня, отливающий золотом в лучах заходящего солнца.

— Но ведь здесь мой дом, Саксоночка. Мое место здесь.

Я мягко коснулась его руки:

— Ты хочешь сказать, что это твое родовое поместье?

Он глубоко вздохнул и положил руку на деревянный забор, огораживавший ближайшее к дому поле.

— Не совсем так, Саксоночка. По праву этот дом должен был принадлежать Уилли. Если бы он был жив, я бы скорее всего стал солдатом, а может быть, купцом, как Джаред.

Уилли, старший брат Джейми, умер от оспы, когда ему было одиннадцать лет, и таким образом наследником Лаллиброха стал его младший брат, шестилетний Джейми.

Он передернул плечами, как бы пытаясь освободиться от тесной рубашки. Это был характерный для Джейми жест в минуты душевной тревоги и сомнений. Я уже многие месяцы не замечала его.

— Уилли умер. А я стал лэрдом. — Он взглянул на меня, слегка смутившись, потом полез в свою кожаную сумку и вынул из нее маленькую змейку, искусно вырезанную из вишневого дерева. Змейку вырезал Уилли и преподнес ее Джейми в день рождения. Сейчас змейка лежала у него на ладони. Головка змейки была повернута назад, как будто она удивленно рассматривала свой хвост. Джейми задумчиво погладил змейку. От прикосновения дерево зашевелилось, переливаясь мягким светом.

— Я иногда мысленно беседую с Уилли, — сказал Джейми, слегка подбрасывая змейку на руке. — Если бы ты был жив, брат, и был бы лэрдом, ты вел бы хозяйство, как я, или как-то иначе? — Он взглянул на меня и слегка покраснел. — Это очень глупо с моей стороны, а?

— Нет. — Я коснулась гладкой головки змеи кончиками пальцев.

С дальнего поля послышался чей-то звонкий смех. Он прозвучал в вечернем воздухе подобно тронутой ветром струне.

— Я часто делаю то же самое… — мягко сказала я после короткой паузы. — Разговариваю с дядей Лэмом. Или с родителями. Особенно с мамой. Я не очень часто думала о ней, когда была маленькой, только иногда видела во сне какую-то ласковую, нежную женщину с приятным певучим голосом. Но во время болезни, когда у меня был жар… порой мне казалось, что она со мной рядом. — Меня захлестнула внезапно нахлынувшая волна горестных воспоминаний. Воспоминаний о потерях, совсем недавних и давнишних.

Джейми нежно коснулся моего лица, смахнув слезинку, появившуюся в уголке глаза.

— Мне порой кажется, что мертвые так же любят нас, как мы любим их, — тихо сказал Джейми. — Пойдем, Саксоночка. Прогуляемся перед обедом.

Он обнял меня за плечи, плотно прижав к себе, и мы медленно пошли вдоль забора. Сухая трава шуршала у нас под ногами.

— Я знаю, что ты имеешь в виду, Саксоночка, — продолжал Джейми. — Иногда где-нибудь в поле или на ферме я вдруг слышу голос отца, хотя в тот момент даже и не думаю о нем. Мне кажется, я слышу, как он разговаривает с кем-то, смеется или успокаивает лошадь у меня за спиной. — Он улыбнулся и кивнул в сторону пашни, расстилавшейся перед нами. — Как ни странно, чаще всего я слышу его голос именно здесь.

— Правда, и что же он говорит?

— Обычно «если ты проходишь мимо, Джейми, остановись и постой здесь», что-то в этом роде.

Мы засмеялись и остановились, облокотившись о забор. Джейми провел рукой по ветхому дереву:

— Лазая через забор, мы постоянно загоняли себе занозы, так что приходилось просить миссис Крук или Дженни вытащить их, а заодно и выслушать очередную нотацию.

Я посмотрела в сторону дома, где уже зажгли свечи В окнах кухни виднелись фигуры хлопотавших на кухне миссис Крук и горничных, занятых приготовлениями к обеду. Вдруг в одном из окон гостиной четко обозначился силуэт высокой, статной мужской фигуры. Это был Айен. Он постоял минуту, затем задернул занавеси.

— Я всегда радовался, когда Айен был рядом, — сказал Джейми, продолжая смотреть в сторону дома. — Особенно когда нас заставали за какой-нибудь проказой, а потом всыпали за это.

— На миру и смерть красна, — заметила я с улыбкой.

— Отчасти. Я не чувствовал себя таким уж чудовищным нечестивцем, когда мы бедокурили вдвоем, тяжесть вины делилась на двоих. Но главное, потом, когда дело доходило до разборок, я мог целиком положиться на него — чего-чего, а шуму будет с избытком.

— Ты хочешь сказать, что он плакал и оправдывался?

— Да он не просто плакал. Он выл и вытворял что-нибудь совершенно невероятное, так что и мне уже тоже не было стыдно плакать.

Стало довольно темно, и я не видела лица Джейми, но тем не менее уловила тот характерный жест плечами, с котором говорилось чуть выше.

— Я изо всех сил крепился, стараясь не плакать, но мне не всегда это удавалось. Если отец считал, что я заслужил порку, он осуществлял ее тщательно, как делал любую другую работу, да и у отца Айена была тяжелая рука.

— Послушай, — сказала я. — Мне вдруг пришло в го лову: а почему отец порол тебя именно здесь, у забора? Разве мало места в доме или на ферме?

Джейми помолчал с минуту, потом снова передернул плечами:

— Я никогда не спрашивал его об этом. Но думаю, в данном случае в его поведении было нечто от короля Франции.

— Короля Франции?! — удивленно воскликнула я.

— Ну да, — сухо пояснил Джейми. — Своеобразный ритуал, наподобие того, как тот умывается, одевается, карает и так далее. Но так или иначе, весьма неприятно стоять перед одним из фермеров и объяснять, за что тебе предстоит порка по голой заднице.

— Бедняжка, — сочувственно проговорила я, — наверное, он поступал так потому, что тебе предстояло в будущем стать лэрдом. Он, так сказать, играл на публику?

— По-видимому, так. И еще он хотел показать всем, что превыше всего ставит справедливость.