Это море перекатывает на языке мое имя и забавляется, встряхивая в воде песок и камешки. Я смеюсь, играя с ним, дразню волны и отбегаю подальше, когда они подбираются слишком близко. Белая пена облизывает берег и мои ноги. Мне весело, мне очень весело! В первый раз в жизни меня привезли на море, и я был удивлен, насколько этот мир отличается от того, к которому я привык.

До трех лет меня решались вывозить только в Баден. Там был густой, биологически скорректированный лес и в нем причудливые, медленно двигающиеся тени деревьев, с которыми тоже можно было играть, хоть и не так увлекательно, как здесь с морем. Там жили специально обученные звери и птицы. Там было безопасное и закрытое от чужих глаз пространство…

А здесь все было по-настоящему. Бескрайнее море и небо, свободный ветер, горизонт насколько хватало взгляда. И то, как я это чувствовал.

Море и небо дышало и двигалось со мной в унисон. Или это я угадывал их ритм и не желал отставать?

Мне было три года, и я еще не задумывался, почему я такой, какой есть.

Я просто чувствовал эмоциональную наполненность мира вокруг, и она делала меня счастливым… или несчастным, в зависимости от ситуации.

Играя с морем, я не чувствовал никакой агрессии. Все, что было в нем страшного или опасного, находилось так далеко от меня, что пугаться совсем не следовало. А то, что близко, – я знал, совсем не опасно. Чувство вечного голода, исходившее от мелких рыбок и птиц, не могло мне угрожать. Мир был растворен в шорохе песка и воды. А я растворялся в мире. Пока пронзительный звук не заполнил его.

Кричала моя мать. Я знал это совершенно точно.

Молодая женщина, спотыкаясь, бежала по песку, неловко путаясь в складках длинной кружевной юбки. Широкополая шляпа норовила слететь с головы, и женщина придерживала ее рукой. Медовые вьющиеся волосы трепал ветер. Тонкая фигура в белом, казалось, сейчас улетит, подхваченная теплым сильным бризом. Но она не улетала. Ее тонкое лицо выражало ту степень материнской озабоченности, что может, в конце концов, вызвать раздражение у кого угодно. Несмотря на то, что лицо было красивым, эта гримаса почти стирала его природное обаяние.

Маленький мальчик, игравший с прибоем, это чувствовал и потому не спешил поворачиваться на крик или еще хоть как-то выказывать свою реакцию на появление матери…

Я чувствовал ее приближение с разочарованием и неудовольствием. Это было уверенное предчувствие того, что меня опять лишат свободы и целого мира вокруг. Но уже тогда я знал, что пока не могу с этим спорить.

Для споров с целым миром в детстве обычно не хватает силенок. Да и дальше – я почему-то знал это еще тогда – все будет не так уж просто.

Последняя волна ткнулась мне в ноги, окатывая до колен, и отползла, дружелюбно и спокойно шипя. Волне было все равно, но она была не против поиграть еще. Она, но не моя мать.

Меня подхватили на руки и оттащили подальше, нашептывая что-то привычно-успокаивающее. Но меня не надо было успокаивать, и я довольно резко вывернулся. Я слышал голос матери, чувствовал ее, опять отчего-то расстроенную – похоже, бабушка снова выговаривала ей в своей обычной манере, что-то насчет ее положения в доме. А я не мог ничем помочь. Я мог только со-чувствовать.

Хотя этот термин я придумал много позже.

Я не мог тогда сказать матери, как я ее люблю, и что бабушка мне тоже не нравится, и, самое главное, чтобы она не расстраивалась из-за пустяков. Я мог только обнять ее колени и посмотреть в лицо снизу вверх. Правда, от такого моего взгляда она всегда вздрагивала и старалась отстраниться. Она боялась меня, и я это чувствовал детским своим, сходным со звериным, чутьем. Она не очень-то понимала, что же такое у нее получилось и что из этого вырастет. Но я был ее ребенок, и не любить меня она не могла.

У нее были такие же медово-золотистые волосы, как и у меня, и голубые глаза. Склонность к авантюрам тоже передалась мне от нее. А вот телосложением я пошел в отца и все его семейство. Мать была хрупкой и тонкокожей, почти полупрозрачной, словно созданной из розоватого фарфора. Тогда как отец передал мне из своего генного набора молочную кожу, не сгорающую на солнце, и мышцы, при малейшем переборе нагрузки раздувающиеся как на дрожжах, норовя сделать из меня Геракла или, того хуже, Гефеста. С этим справляться было труднее всего, но мне пока удавалось.

Характер отца строился на созерцательности и практицизме, мать же была склонна к романтике и фантазиям. Они совсем не походили друг на друга, и, наверное, именно это и сделало возможным их союз. Но разительное отличие моей матери от всего, к чему привык отец, не могло не сказаться на их совместной жизни. Отцовский клан не очень-то жаловал его вторую контрактную жену. Контракт в результате не был продлен, а я, получив генетическое наследство с обеих сторон, да еще и в нагрузку все семейное древо по отцу, остался странной, вывихнутой ветвью на этом древе спокойствия и размеренности.

От первой жены детей у отца не было. Горячая итальянка гордо хлопнула дверью, оставив в памяти отца несколько очень заковыристых выражений, которые я потом счел одной из лучших своих находок в области ругательств.

LII граф Кристиан Магнус фон Тойфельберг страстно мечтал о детях.

И я был его первым удачным проектом. Так он сам любил меня называть. Матери это не нравилось, мне же было все равно, ведь я чувствовал, что на самом деле стоит за этими словами. С тем же успехом он мог говорить «мой любимый сын», эмоции от этого не менялись. А для меня с самого начала были важны именно они. С них я начинал понимать мир. С непонятных, не очень уверенных ощущений, рождающихся где-то в теле и появляющихся в сознании уже набравшими силу и плотность знания-уверенности. Они могли быть любых цветов и вкусов и влияли на мое самочувствие всегда, сколько я себя помню. И именно с них все и началось.

Мать меня любила и побаивалась, отец гордился, и этого ему было достаточно, но вот бабушка…

О, это была примечательная женщина, и в детстве я был твердо уверен, что она ведьма. Достаточно было поглядеть, с какой легкостью она проворачивала все семейные интриги, чтобы убедиться в этом. Я никогда не забуду ее черные пронизывающие глаза, когда она вцеплялась взглядом в мои зрачки, как будто что-то выискивая на их дне. И кто знает, может быть, она что-то все же находила там?

Но бабка никогда не успевала вывернуть меня наизнанку своим взглядом. Когда я был еще совсем мал и беспомощен, я просто начинал кричать – она не выносила шума. Став же взрослее, я не давал ей дотронуться до себя и убегал раньше, чем ей снова захотелось бы нанизать меня на свою визуальную вилку. Я чувствовал, что она тоже хочет понять, что же получилось из союза ее сына и этой женщины – моей матери. И ее раздражение от этих неудач было таким же кислым и острым, как лимон, посыпанный перцем. Никогда не пробовал такое блюдо, но во вкусе этой ее эмоции был уверен всегда.

Море и солнце ласкали меня, пока мы с матерью шли по хрустящему песку к распахнутым воротам нашей летней резиденции. Белый кружевной костюм, развевающийся на ветру, и широкополая шляпа, которую она смешно придерживала рукой, – это, как стоп кадр, навечно врезалось в мою память. Более четких воспоминаний о моей матери у меня не было, хотя я очень старательно копался у себя в голове, чтобы найти еще хоть что-то такое же яркое.

Когда мне снилась мать, мне всегда снилась эта наша поездка: море, песок и шепчущая мне свои тайны вода, пронизанная солнцем.

Я любил эти сны.

Прозрачно-синее южное небо Франции залило мне глаза, когда я запрокинул голову вверх, и вспыхнуло под веками черно-белым солнцем. Мать крепче сжала мои пальцы в своей руке и потянула меня вперед, чтобы я шел быстрее. Но мне не хотелось уходить в тень, мне хотелось играть с волной и слушать, как она шепчет мое имя: «Маааррррттиииинн».

Несколько странно разрезанных кадров немого кино из сна.

…Мать сидит перед зеркалом и, закалывая свои густые вьющиеся волосы в несложную прическу, что-то говорит мне. И мое сердце бьется часто-часто, мне отчего-то больно, но я знаю, что плакать нельзя, потому что я уже взрослый и на меня возлагают большие надежды. Но мне кажется, что мое сердце сейчас разорвется, и я не выдерживаю и падаю рядом с матерью на колени, утыкаясь в складки ее длинной юбки. Вцепляюсь в нее и разражаюсь рыданиями. Мать не может успокоить меня. Я не хочу успокаиваться. Я знаю, что она скоро уйдет от нас. Срок ее контракта подходит к концу, и отец не хочет продлевать его – по настоянию моей бабки. По условиям я должен остаться с ним, а мать может со мной встречаться, как только пожелает. Но я знаю, что она уже не пожелает, потому что это будет так же разрывать ей сердце, как и мне сейчас.

…Лицо отца я вижу в зеркале. Он входит в мою комнату, не постучав, потому что подозревает меня в чем-то недостойном и хочет поймать на неожиданности. Но ничего нет, и, задав пару незначительных вопросов, он уходит, отставляя после себя запах цитрусового одеколона и удивление, смешанное с радостью. Он просто не знает, что я чувствую его мысли. Я усмехаюсь, глядя на себя в зеркало. Моя инициация прошла успешно три года назад.

…Тогда я, бесшабашный одиннадцатилетний мальчишка, впервые вошел под своды старинных катакомб нашего фамильного замка. Конечно, соблюдая правила безопасности, ходить сюда не рекомендовалось. И, конечно же, именно сюда я и хотел попасть последние пять лет, как только узнал об этом месте. И более того, я знал, что эти сулящие безграничные приключения коридоры еще не все переоборудованы под хозяйственные нужды.

Обычно подземную часть замка отдают под гаражи и мастерские, но у нас все получилось иначе. Потом я узнал, почему, и пожалел, что я не знал этого раньше. Но тогда это было для меня подарком судьбы и самым крутым приключением, о котором я мог мечтать. Ну, не считая схваток с пиратами и заманчивой идеи уйти в разбойники.

Холод и сырость почти сразу же пробрали меня до костей, и я понял, что эта штука совсем не выдумка писателей и сценаристов. Но храбро решив, что тем лучше для настоящего приключения, я пошел дальше.

…Белый кружок света от маленького карманного фонаря скользил по стенам. Сначала это была привычная гелевая, тоннельная, отвердевшая формозаливка. Минут через сорок быстрой ходьбы облицовка стен стала постепенно меняться. Она сделалась более старой, и я постарался сдержать фантазию, чтобы даже не пытаться представить себе, сколько надо мной уже метров земли и камня. Нельзя было позволить чувствовать сплетающиеся и движущиеся корни деревьев, нельзя ловить тонкие ощущения подземных животных и насекомых, нельзя смешивать реальность и мои чувства. Это могло плохо закончиться. Например, банальным обмороком. Это я уже проходил, когда, играя, увлекался и старался прочувствовать сам и передать другим то, что должно было быть во время игры. Сейчас же я просто шел навстречу своим приключениям и старался изо всех сил не упустить ни мгновенья сладкой жути от охватывающей меня тьмы и тишины. Я уже прошел, почти пробежал используемую и более-менее оборудованную под современные нужды зону, где мне несколько раз приходилось прятаться от рабочих и слуг, и оказался под сводами старой части катакомб.

…Я считал шаги и старательно помечал светящимся маркером все пройденные мной повороты. В какой-то книге я вычитал, как легко заблудиться под землей, и там же давались практические советы, как этого не сделать. Было бы глупо пренебречь чужим опытом, это я уже знал, несмотря на юный возраст. Пол под ногами становился все более неровным. Я шел уже более часа. Совершенно забыв о том, что меня, возможно, хватились и мне наверняка влетит за долгое отсутствие, я завороженно шел вперед и думал только о том, что же будет за следующим поворотом.

Мне стоило не большого труда сбежать от репетиторов, я так делал не один раз, но сейчас я, кажется, решил влипнуть всерьез. Перерыв в занятиях был не более часа, а я шел уже гораздо дольше. А ведь надо было и возвращаться…

Но сейчас мне было все равно. Катакомбы притянули меня к себе безвозвратно. Я еще не знал тогда о странном завораживающем очаровании подземных строений, но уже почувствовал его на себе в полной мере. Я думал, как бы так устроить, чтобы остаться здесь жить навсегда.

…Коридоры не кончались, и появлялось все больше поворотов и ответвлений. В конце концов я захотел есть и, присев рядом со стеной на какой-то каменный обломок, вытащил из кармана куртки прихваченные из буфета энергетические фруктовые пластинки. Пару бутербродов и пластиковую флягу с кислородной водой я решил приберечь на потом. Я уже всерьез рассчитывал на то, чтобы не выбираться отсюда как можно дольше, и плевать мне было на последствия.

Пластинки таяли на языке, оставляя приятный легкий вкус сока, и я, прислонившись к выеденным временем кирпичам, предался фантазиям. Фонарик я выключил и, закрыв глаза, представлял, что сейчас происходит наверху. Отцу ничего еще, конечно, не сказали о моей пропаже, но бабка наверняка уже в курсе. Мой старший компаньон наверняка в панике, а младший думает, насколько ему влетит на этот раз, и прикидывает, поделюсь ли я с ним тем, за чем удрал. Репетиторам все равно, и, может быть, они даже тихо вздохнут с облегчением, что им не надо по сотому разу разжевывать мои бесконечные «почему?» и «а если?».

Не заметив как, за этими мыслями я заснул. Полная темнота и тишина забрали мое сознание и заполнили его собой. Убаюкивая и уводя куда-то, куда я никогда не отваживался заглядывать, несмотря на все вопросы, которые мучили меня уже очень давно и которые даже я сам, бывало, отгонял от себя в страхе и неуверенности, что я хочу знать ответ. Мое подсознание всплывало на поверхность сна, как огромный фантастический монстр, и протягивало ко мне свои щупальца-мысли, наполняя их формой и смыслом.

…Медленно темнота под моими веками стала светлеть, и я начал узнавать проступающее сквозь этот свет лицо. Это было лицо моей бабки. Глаза ее были неестественно раскрыты и как будто слепы. Постепенно проявилась и сама фигура. Она двигалась, парила в воздухе, ловя что-то перед собой вытянутыми руками с постоянно шевелящимися пальцами. Как будто она хотела что-то нащупать, что-то найти. Губы ее беззвучно шевелились, и весь вид напоминал сейчас мне ужасные сказки про старых ведьм.

Бабка моя никогда не выглядела старой, хотя ей было уже далеко за сотню. Ведь любые достижения медицины и косметологии были доступны, и она этим, конечно, не пренебрегала. Внешностью она пошла в нашу женскую линию по отцу, а точнее, в нашу французскую прапрапрапрародительницу. Когда-то хладнокровный немецкий граф без ума влюбился в горячую француженку и увез ее в свой замок, отдав вместе с сердцем еще и приличное состояние. Молодая графиня и сама была не из простой семьи, и кроме ее южных генов в фонд семьи Тойфельбергов перешло неплохое приданое.

Но сейчас моя бабка была совсем не похожа на себя, зрелую подтянутую женщину с черными смоляными волосами и пылающими, как южная ночь, глазами. Сейчас она была похожа на ту нашу прапра… если бы та смогла дожить до ее лет. Волосы были седы, и кожа на лице имела неприятную дряблость, а рот… когда я увидел ее беззвучно раскрывающийся рот, я закричал в ужасе…

И проснулся. Сердце колотилось, виски были мокрыми, но я обрадовался тому, что проснулся, и тому, что кричал я, кажется, только во сне. Мне совсем не хотелось вспоминать причину моего пробуждения. И я постарался изгнать из своей памяти последний кадр сна.

Я сидел у холодной стены, и меня бил озноб. Руками я вцепился в камень, на котором сидел. Меня трясло с такой силой, что мне вдруг показалось, будто камень сдвинулся.

И тут я услышал шум. Кажется, прислуга все-таки вышла на мой след.

Несмотря на то, что я был до дрожи напуган сном, попадаться мне все еще не хотелось. Неожиданно сильно затекшее тело не очень-то собиралось мне повиноваться, и попытка вскочить с камня закончилась для меня подвернутой ногой и неприятным открытием, что бежать я, кажется, уже не смогу. Но когда я падал, я умудрился задеть свое каменное сиденье таким образом, что вот теперь точно заметил – оно двигается. Вне себя от паники и ужаса, я толкнул камень сильнее, и он поддался, сдвигаясь и открывая пахнувшую сыростью глубину колодца. Я включил фонарик, чтобы понять, куда собираюсь бежать на этот раз. Открывшаяся шахта была вовсе не так глубока, как мне показалось на первый взгляд, и имела какое-то подобие полусгнившей деревянной лестницы. Из глубины даже не пахло канализацией.

Один конец лестницы упирался в шершавые стенки рядом с моими руками, а другой виднелся на высвеченном фонариком дне. Не раздумывая, я сполз на ступеньки и, приложив все усилия, поставил камень на место. Оказывается, изнутри он двигался на чем-то вроде шарнирной системы – несколько, конечно, тугой, но исправно работающей.

Как мне удалось ее запустить, ума не приложу.

Шум из ближайшего тоннеля слышался почти рядом, что уже совсем отключило осторожность и оставило только одно желание – удрать как можно дальше.

Закрывая свое убежище, я успел заметить скользнувшие по стенам лучи мощных фонарей. Не раздумывая, я до конца захлопнул своеобразную крышку, разделяющую «там» и «здесь». Усилие было таким резким, что шаткая конструкция лестницы не выдержала, и я, услышав предательский скрип и треск, потерял опору и полетел вниз, успев только подумать, что если сломаю ноги, то вряд ли теперь вообще выберусь отсюда.

Ноги я не сломал, хотя изрядно отшиб ступни и колени с ладонями.

И вот тогда я пожалел, что так мало внимания уделял спорту и соответствующей экипировке. Был бы на мне сейчас какой-нибудь костюм из тех, что так любят таскать мои сверстники не только на тренировках, но и в обычной жизни. Что-нибудь такое, из легкоатлетического обмундирования. Я бы вряд ли мог получить какие-то ушибы. Обувь самортизировала бы падение, а куртка и перчатки защитили бы руки. И, кто знает, может быть, какой-нибудь из прибамбасов, что входят в такие костюмы, помог бы мне сейчас решить проблему с моим выходом обратно? Но я не любил следовать всеобщей моде, и потому моя одежда сейчас никак не подходила для таких экстремальных прогулок. Джинсы и полусапоги для верховой езды мало способствовали путешествию по катакомбам, а шелковая рубашка и куртка из тонкой кожи почти не защищали от промозглого холода каменного подземелья. Все это я понял очень быстро, когда выяснилось, что подняться обратно по стене к камню-входу мне уже не удастся. Я только зря изранил руки об обломки лестницы и острые камни кладки. Стены здесь были совсем не такие ухоженные, как в коридоpax наверху. Поняв, что единственный путь к спасению мной утрачен, и все еще не желая себя обнаруживать, и даже не задумываясь, как бы я мог это сделать, я стал исследовать место, в которое попал.

Фонарик высветил металлическую, в облупившейся краске, обратную сторону люка метрах в трех у меня над головой. Мне оставалось только вздохнуть и похвалить себя хотя бы насчет захваченной еды и воды. От квадратной площадки, на которую я свалился с лестницы, шел всего один коридор, и я было огорчился, подумав, что, наверное, мое приключение все-таки окончено. Но, к моему облегчению, метров через десять он разветвлялся еще на два. А потом тот, который я выбрал, крайний слева, еще на три, а дальше больше. В конце концов я почувствовал, что нахожусь как будто в каком-то огромном каменном кишечнике и что, вполне возможно, здесь и погибну, а потом щербатые камни сомкнутся надо мной и переварят, как некий очередной обломок, невесть как выпавший из стен. Мне очень быстро стало страшно по-настоящему. И вот теперь мне наконец-то захотелось вернуться как можно быстрее.

Прошло около полутора часов, как до меня дошло, что, кажется, мои приключения мне уже не нравятся. Хотя сам я тихо удивлялся такой резкой перемене во мне. Но моя интуиция всегда была сильнее. Она редко объясняла мне что к чему, но всегда тащила в нужную, как потом оказывалось, сторону. Если я, конечно, не сопротивлялся. Здесь я сопротивлялся ей целый час и потом очень пожалел об этом. Потому что когда я начал искать то место, откуда пришел, то выяснилось, что мой светящийся маркер не может долго держаться на этих отсыревших стенах. Разумеется, ведь он был не из профессиональной экипировки и не рассчитывался на любые поверхности. Но откуда мне было знать, что мои значки смогут держаться всего лишь около сорока минут, а потом впитаются в сырой вековой камень и исчезнут, оставляя меня в темноте и неизвестности? Я понял, что теперь не знаю, куда мне надо идти. И когда я понял это окончательно, меня охватил ужас.

Ужас пронизал меня до костного мозга, и я сполз на пол, царапая куртку о стену. Поворот был последним из отмеченных. Я нашел его с крестом уже угасающего маркера. Мне бы следовало бежать вперед в надежде поймать еще хотя бы один, но мои ноги стали ватными, и я в оцепенении просто плюхнулся на пол, где меня и накрыло окончательное осознание того, во что я вляпался.

Я заблудился, окончательно и бесповоротно.

Самым ожидаемым было бы сейчас закричать или разреветься. Но я знал, что кричать бесполезно, а плакать я себе запретил еще тогда, когда понял, что расстаюсь с матерью навсегда. Тогда это были мои последние слезы. И сейчас я просто застыл в шоке и страхе. И мысли мои тоже застыли, как впавшие в анабиоз, лишь на окраине сознания редкими искрами проблескивали задавленные эмоции.

Из ступора меня вывело то, что я почувствовал, как от перенапряжения все-таки свалились мои защитные установки, сделанные для того, чтобы не чувствовать, чего и сколько интересного происходит постоянно вокруг меня.

Странно, но теперь это не пугало.

Я был так рад, как будто почувствовал приближение старого друга, который, может, и не вытащит меня отсюда, но с которым уже не так одиноко и страшно. Про смерть от банального голода и жажды я старался не думать.

Я вслушался в подземный мир, окружавший меня.

В тишине и темноте сосредоточиться оказалось гораздо проще. Даже лучше, чем ночью, когда все спят.

Я прислушался к своим ощущениям, и сердце почему-то заныло, как перед плохой погодой, у меня такое бывало. Кажется, со мной должно было случиться что-то очень нехорошее, почти такое же плохое, как то, что я заблудился. Но в то же время это предчувствие приносило странное облегчение.

…Я потерял счет времени. Я забыл о нем, погруженный в странное состояние оцепенения и невероятной эмоциональной ясности. Я как будто растворился в мире вокруг. Это было странное, жутковатое и вместе с тем знакомое еще с детства состояние. Чем я становился взрослее, тем больше меня пугало ощущение ясного понимания поступков других людей, их эмоций и мира вокруг меня. Я опасался, что кто-то узнает мой секрет, и прятал все в себе, но никогда не мог покончить с этим полностью. И вот сейчас оно наконец-то выбралось на волю, и я полностью погрузился в него. Я не думал, я чувствовал. И подчинялся этим чувствам как единственному оставшемуся у меня компасу.

Я встал и пошел, держась рукой за стену. Не зная, куда иду и что будет со мной дальше. Шок выбил платформу реальности из-под ног, и со мной начало происходить нечто странное.

Я не знал, куда и сколько уже иду. Про свой хронометр я просто забыл, как и про все его мало-мальски полезные функции. Все равно на такой глубине локальная связь не работала, а времени для меня уже не существовало.

Темные коридоры, сплетающиеся друг с другом и переходящие сами в себя. Тьма, чернотой разлившаяся под веками. Иногда я включал фонарик, но только для того, чтобы убедиться, что еще не ослеп, и, сохраняя заряд, почти сразу же выключал. Ноги казались деревянными, и я стал чаще спотыкаться. Но идти не переставал.

В конце концов я свалился около очередного поворота, не в силах пошевелиться, привалился к стене и моментально заснул. Но я знал, что ведущий меня инстинкт засыпать не будет и поднимет меня при малейшей опасности. Хотя какая может быть опасность в заброшенных подземельях?

Опасность была во мне самом, и только потом я это понял.

Мне снился сон. Я знал, что это сон, и знал, что никто в этом сне не может меня увидеть. И я полностью контролировал свое сознание в нем. Я как будто смотрел очередную постановку, только со знакомыми участниками.

Бабка у себя в будуаре раскладывала пасьянс древним, как мир, способом – используя красивые, рисованные от руки карты. Она вообще не очень-то жаловала технику, а в таком деле, как гаданье, говорила, что техникой могут пользоваться только лишь желающие легких развлечений дилетанты, смыслящие в хорошем гаданье не более дохлой рыбы.

Мне показалось, что всю ее фигуру как будто опутывает огромный моток разноцветных нитей. Все они постоянно двигались, ни на минуту не останавливаясь и переплетаясь между собой. Бабка напомнила мне трубочку актинии, вокруг которой шевелятся ее щупальца. Но если потревожить ее, раз – и все щупальца втянутся. Важно было так дотрагиваться до них, чтобы сама «актиния» и не догадывалась об этом. Эта задачка и сравнение почему-то очень развеселили меня. Я решил проверить свою догадку, но не мог пока сообразить, как же это проделать во сне.

И тут меня потянуло в другую сторону, картинка с бабкой начала отдаляться и видоизменяться, как будто ее смазывало ветром и уносило прочь. Вместо этого наносило, как песочную мозаику, совсем другой рисунок.

Я увидел своего отца. Он стоял на балконе башни обсерватории и настраивал один из своих телескопов. Его тоже окружала похожая картинка из нитей, как и у бабки, только цвета отличались насыщенностью и гаммой. И я решил провести свой эксперимент немедленно, пока меня не утащило дальше. Я потянулся к самой привлекательной для меня нити салатного цвета.

…И тут случилось нечто головокружительно невероятное. Я как будто превратился в мелкую пылинку, которую салатный цвет спокойно всосал и понес на себе, как река лодку. Я не успел и опомниться, как оказался втянут в переплетения цветного клубка.

Если я когда-нибудь захочу понять, как думает машина, мне будет достаточно вспомнить склад мышления моего отца. Это уже гораздо позже, набравшись информации и научившись с ней обращаться, я начал классифицировать стили мышления. И сейчас бы я сказал, что это был классический машинный тип.

Это трудно объяснить тем, кто не обладает Даром. Это невозможно передать словами и описать даже на уровне отдаленных аналогий. Это можно только еще раз пережить и ужаснуться или восхититься, вновь пропуская сквозь себя весь спектр эмоций и напряжения, сопутствующих пробуждению Дара. Детское сознание, как выяснилось, может мягко и безболезненно вместить очень многое. Вместить, обработать и выдать нужный результат на выходе. Поначалу интуитивно, но потом все более и более осознанно управляя тем, что получилось.

…Недалеко от нашего замка проходили ландшафтные работы. Мне не стоило большого труда заронить в некоторые горячие головы идею стащить оттуда взрывчатку и поразвлекаться с ней в нужном мне месте.

Я уже знал, что прямого выхода из той части моего подземелья, где я оказался, нет, единственная лестница была мной же и обрушена. Пришлось срочно придумывать способ, как выбраться на волю. Время поджимало, я почти допил всю воду, а запас еды закончился еще раньше. Я больше не бегал по коридорам, в панике ища выход. Нет. Я уютно устроился в наиболее сухом месте под стеной, сверившись с планом подземелья, который мне удалось выудить из головы начальника технического обслуживания замка. Шла ночь и третьи сутки, как я устроил себе это приключение, навсегда изменившее мою жизнь и жизни многих близких мне людей. Мне пора было выбираться. Но уже не тем мальчишкой-приключенцем, а молодым паранормом со свежепроснувшимся Даром.

Моя семья тогда еще не знала, что потеряла меня как наследника. А я их. Навсегда.

Но паранормы не должны быть близки с людьми. Рано или поздно люди могут почуять, что что-то не так, и начнется самое неприятное – уничтожение прокола в информации. С которой ты справишься сам. Или тебе помогут. И неизвестно еще, что хуже.

Неписаные законы тем точнее надо соблюдать, чем реже о них упоминают вслух.

…Я сидел на своей кровати, сжавшись в комок, подтянув колени к подбородку и обняв их руками. Меня трясло. Даже несмотря на то, что я убил почти час, чтобы вырваться из кошмара, накрывающего меня после или перед любой запланированной нервной встряской. Несмотря на то, что вот уже полчаса я в очередной раз раскладывал сон по кусочкам, вспоминая начало моей жизни и пробуждение Дара. Так, как учил меня психоаналитик, правда не зная, зачем мне это надо, и не понимая, что он на самом деле делает. Несмотря на то, что сейчас я знал – мне ничего не грозит, и все уже прошло. Меня трясло.

К некоторым вещам тяжело приспособиться тому, кто вырос среди людей. И даже внесенные со временем изменения не всегда помогают, когда вновь и вновь твои воспоминания задевают тебя. Никому из паранормов, я знал, не хочется вспоминать моменты становления Дара. Это всегда шок, это всегда маленький шажок рядом со смертью – не важно, физической или духовной, – это всегда болезненный момент, о котором хочется забыть, и никогда это не получается. Эмоции в пике своей активности – это основа любого Дара.

…Во время взрыва обвалился потолок в одном из ближайших ко мне переходов, и люди, быстро – не без моей помощи – сообразив, что к чему, полезли выяснять, что же там такое. «Такое» оказался, конечно же, я, свернувшийся калачиком за два поворота от огромной дыры в потолке, проделанной взрывом. Я примерно рассчитал расстояние, где меня не заденет взрывная волна. И только увидев над собой встревоженное лицо с горящими любопытством глазами, я разрешил себе отключиться.

Люди уже знали, что три дня назад из замка пропал мальчишка, и потому им не составило труда сообразить, что к чему, и сообщить моему отцу о своей находке.

Из-под замка, как потом выяснилось, мне удалось уйти довольно далеко. Видимо, это был один из тех ходов на случай бегства, вырытый еще в незапамятные времена и обновленный в XX или начале XXI века.

Целый месяц потом меня заставили лежать в клинике. Вылечить подхваченную простуду потребовалась всего неделя, но вот все остальное заняло гораздо больше времени. Меня только что не разобрали и не собрали по запчастям, отец не хотел ни единого возможного упущения в здоровье своего пока единственного генофонда, и я получил свой первый осознанный опыт обращения с Даром. Это если не считать того, что, чтобы выйти из моего подземелья, мне пришлось изрядно покопаться в чужих мозгах, собирая информацию.

Добрый доктор «Франкенштейн», как раз пишущий диссертацию по отклонениям детской психики вследствие стресса, был очень настроен со мной пообщаться, и не только потому, что ему хорошо платили, но и потому, что действительно заинтересовался моим случаем. Я даже чуть ему не проболтался про свои видения, и разноцветные клубки, и как можно их настроить по своему желанию. Но стоило мне чуть заикнуться об этом, как я сразу уловил волну нездоровой радости и неприятного любопытства. На этом наши откровения закончились. Он задавал вопросы, а я просто отвечал так, как было надо, для того чтобы меня побыстрее выпустили. Угадать нужные ответы не составляло труда, и этот первый опыт впоследствии также оказался очень полезен.

Доктор посоветовал моему отцу отправить меня куда-нибудь на отдых. Для смены обстановки, как он выразился, которая должна помочь хрупкой детской психике забыть шоковые ощущения.

Но моей хрупкой психике было уже настолько понятно, кто, что и зачем от меня чего-то хотел, что на едва уловимый намек на возможность ссылки я устроил настоящий дебош с вцеплянием в бабкино кресло, умоляющими взглядами на отца и полноценной атакой на их сознание. Мне никак нельзя было уезжать. Неизвестно было, чем меня будут пичкать и какой у меня останется доступ к информации. То, что всякие успокаивающие таблетки действуют на меня крайне плохо, я понял еще в клинике. Голова становилась тяжелая, и вялые мысли никак не хотели строиться рядами для выполнения своих задач.

Меня оставили в замке. И я продолжил разбираться в своем Даре.

Я перерыл всю нашу огромную библиотеку, выбирая близкие, по моему мнению, тематики для чтения. Магия, психология, медицина – все, что хоть как-то могло объяснить нечеловеческие способности. Я добрался даже до книг, напечатанных на бумаге. Узнав о моих интересах, отец, немало удивленный – потому что в нашем роду никогда не было медиков, – немного осторожно заметил мне, что в любом случае основной моей специальностью в университете будет юриспруденция. Мне было все равно, и я успокоил его, что ничего не имею против этого.

Бабка была не так доверчива, и почти каждый вечер зазывала меня к себе для задушевного, как она это называла, разговора. Я эти выматывающие своим однообразием беседы таковыми не считал, но, зная, какое влияние имеет она на отца, старался быть пай-мальчиком, чтобы и без того узкие рамки фамильных традиций не стали для меня еще уже.

От младшего компаньона пришлось отказаться. С ним оказалось невыносимо скучно. Его мысли можно было читать по его лицу, даже не особо углубляясь в сознание по цветным нитям.

Я как-то стремительно и бесповоротно повзрослел после своего приключения. Хотя и старался, чтобы это было не очень заметно. Пока у меня неплохо получалось.

Моя семья прекрасно могла научить лгать, лицемерить и проводить интриги любой степени жесткости, если они шли на пользу личному благополучию.