Ты, и никто другой
Монтировщики посмотрели, как уходит по коридору Андрей, и понимающе переглянулись.
— Она ему, наверное, сказала: бросишь пить — вернусь, — поделился догадкой Вася-Миша.
— Слушай, — встрепенулся Виталик, — а что это он в театре ночует? Она ж квартиру еще не отсудила.
— Отсу-удит, — уверенно отозвался два года как разведенный Вася-Миша. — Все они…
Андрею показалось, что левая фурка просматривается из зала, и он толчком ноги загнал ее поглубже за кулисы. Низкий дощатый помост, несущий на себе кусок дачной местности, отъехал на метр; шатнулся на нем тополек с листьями из клеенки, закивала гнутой спинкой кресло-качалка.
До начала вечернего спектакля оставалось около трех часов. Андрей вышел на середину сцены, присел на край письменного стола и стал слушать, как пустеет театр.
Некоторое время по коридорам бродили голоса, потом все стихло. Убедившись, что остался один, Андрей поднялся, и тут его негромко окликнули.
Вздрогнул, обернулся с напряженной улыбкой.
Возле трапа, прислонясь плечом к порталу, стояла Лена Шабина. Красиво стояла. Видимо, все это время она, не меняя позы, ждала, когда он обратит на нее внимание.
Тоскливо морщась, Андрей глянул зачем-то вверх, на черные софиты, и снова устроился на краешке стола.
Лена смотрела на него долго, уяснив, что со стола он теперь не слезет, оторвала плечо от портала и замедленной, немного развинченной походкой вышла на сцену. Обогнула Андрея, задумчиво провела пальчиком по кромке столешницы и лишь после этого повернулась к нему, слегка склонив голову к плечу и вздернув подбородок.
— Говорят, разводишься? — Негромкая, подчеркнуто безразличная фраза гулко отдалась в пустом зале.
Андрей мог поклясться, что уже сидел вот так посреди сцены, и подходила к нему Лена, и задавала именно этот вопрос.
— Ты-то тут при чем?…
— Хм… При чем… — повторила она весьма мелодично. — При чем?
Славно подбирала нужную интонацию.
— При чем!.. — выговорила она в третий раз. — Так ведь я же разлучница! Змея подколодная. А ты разве еще не слышал? Оказывается, я разбила твою семью!
Голос Лены был звонок и ядовит.
"Выслеживала… — думал Андрей. — Да что же это за обязанность такая — расквитаться за все, даже если тебе от этого никакой выгоды!.. Почему они так живут? Почему я сам так жил?…"
— Почему я должна впутываться в чьи-то семейные дрязги? — продолжала тем временем Лена. — Твоя история уже дошла до директора, и вот посмотришь, он обязательно воспользуется случаем сделать мелкую пакость Михал Михалычу!..
— Михал Михалычу? — не понял Андрей. — Он что, тоже разлучник?
— Но я же его сторон-ница! — негодующе воскликнула она.
Тут только Андрей обратил внимание, что Лена ведет разговор, почти отвернувшись. Обычно она стояла вполоборота или в три четверти к собеседнику, помня, что у нее тонкий овал лица. Сейчас она занимала самую невыгодную позицию — в профиль к Андрею. Внезапно его осенило: она стояла вполоборота к пустому зрительному залу.
— Так чем я могу помочь тебе, Лена? — и Андрей понял, что тоже подал реплику в зал.
"Сейчас сорвем аплодисменты…"
— Ты должен вернуться к семье, — твердо сказала она.
— Что я еще должен?
Лена наконец обернулась.
— Что ты делаешь? — прошептала она, и глаза ее стали проникновенными до бессмысленности. — Зачем тебе все это нужно? У тебя жена, ребенок…
Андрей опустил голову и незаметно повернул левую руку так, чтобы виден был циферблат, до начала спектакля оставалось чуть больше двух часов.
— …цветы ей купи, скажи, что пить бросил. Ну что мне тебя, учить, что ли?
— Ты не в курсе, Лена, — хмуро сказал он. — Это не я, это она от меня ушла. Забрала Дениса и ушла.
Лена опечалилась.
— Тогда… — Она замялась, опасливо посмотрела на Андрея и вдруг выпалила: — Скажи, что во всем виновата теща!
— Кому? — удивился Андрей.
— Н-ну, я не знаю… Всем. К слову придется — и скажи. Сам ведь жаловался, что теща…
Андрей молча смотрел на нее.
— Я нехорошая, — вызывающе подтвердила Лена. — Я скверная. Но если ты решил красиво пропадать, компании тебе я не составлю. Нравится быть ничтожеством — будь им, будь бездарностью, вкалывай до конца жизни монтировщиком!.. А моя карьера только начинается. Ты же мне завидуешь, ты… Ты нарочно все это затеял!
— Развод — нарочно?
Лена и сама почувствовала, что зарвалась, но остановиться не могла. Она уже не думала о выгодных и невыгодных ракурсах; уперев кулаки в бедра, она повернулась к Андрею искаженным от ненависти лицом.
— Спасибо! Сделал ты мне репутацию! Нет, но как вам это нравится: я разбила его семью! Между нами, можно сказать, ничего и не было!..
— Да, — не удержался Андрей. — Недели две уже.
Здание театра было выстроено в доисторические времена по проекту местного архитектора-любителя и планировку имело нестандартную. Неизвестно, на какой репертуар рассчитывал доисторический архитектор, только сразу же за сценической коробкой начинался несуразно огромный и запутанный лабиринт переходов и «карманов». В наиболее отдаленных его тупиках десятилетиями пылились обломки старых спектаклей.
Пьющий Вася-Миша божился, что там можно неделями скрываться от начальства. Насчет недели он, положим, преувеличивал, но были случаи, когда администратор Банзай, имевший заветную мечту поймать Васю-Мишу с поличным, в течение дня нигде не мог его обнаружить.
Острый на язык Андрей пытался прилепить за это Васе-Мише прозвище Минотавр, но народу кличка показалась заумной, и неуловимый монтировщик продолжал привычно отзываться и на Мишу, и на Васю.
Шаги разгневанной Лены сухими щелчками разносились в пустых коридорах театра.
Андрей достал сигарету, заметил, что пальцы у него дрожат, и, не закурив, отшвырнул. Полчаса! Если и ненавидеть за что-либо Лену Шабину, то именно за эти отнятые полчаса.
Он прислушался. Ушла, что ли? Ушла.
Андрей миновал пульт помрежа и неторопливо двинулся вдоль туго натянутого полотна «радиуса», пока слева в сером полумраке не возникло огромное черное пятно — вход на склад декораций. Не замедляя шага, он вступил в кромешную черноту и пошел по центральному коридору, который монтировщики окрестили на шахтерский манер «стволом». Потом протянул руку, и пальцы коснулись кирпичной стены.
Оглянулся на серый прямоугольник входа. Разумеется, никто за ним не шел, никто его не выслеживал, никому это не было нужно.
Крайнее правое ответвление «ствола» — неэлектрифицированное, заброшенное — служило свалкой отыгравших декораций. Андрей свернул именно туда.
В углу «кармана» он ощупью нашел кипу старых до трухлявости щитов, за которыми скрывался вход в еще один «карман», ни на одном плане не обозначенный. Андрей протиснулся между щитами и стеной. Остановился — переждать сердцебиение. Потом поднырнул под горбатый фанерный мостик.
…На полу и на стенах каменной коробки лежал равный зеленоватый полусвет. По углам громоздились мохнатые от пыли развалины деревянных конструкций. А в середине, в метре над каменным полом, парил в воздухе цветной шар света, огромный одуванчик, округлое окно с нечеткими, как бы размытыми краями. Словно капнули на серую пыльную действительность концентрированной кислотой и прожгли насквозь, открыв за ней иную — яркую, ясную.
И окно это не было плоским; если обойти его кругом, оно почти не менялось, оставаясь овалом неправильной формы. Окно во все стороны: наклонишься над ним — увидишь траву, мурашей, заглянешь снизу — увидишь небо.
Со стороны фанерного мостика просматривался кусок степи и — совсем близко рукой подать — пластмассовый, словно игрушечный, коттеджик, избушка на курьих ножках. Строеньице и вправду стояло на толстом металлическом стержне, распадающемся внизу на три мощных корня. Или когтя.
Ветер наклонял высокую траву, и она мела снизу по верхней ступеньке висячего крылечка-трапа.
Девушка сидела, склонив голову, поэтому Андрей не видел ее лица — только массу светлых пепельных волос.
Не отводя глаз от этого воздушного окошка, он протянул руку и нащупал полуразвалившийся трон, выдранный им вчера из общей груды хлама и установленный в точке, откуда видно коттеджик, крыльцо и — когда повезет — девушку.
Она подняла голову и посмотрела на Андрея. И он опять замер, хотя еще в первый раз понял, что увидеть его она не может никак.
Однажды вечером, после спектакля, они разбирали павильон, и мимо Андрея пронесли круглый проволочный куст, усаженный бумажными розами. В непонятной тревоге он проследил, как уплывает за кулисы этот шуршащий ворох причудливо измятой, грязновато-розовой тонкой бумаги, и понял вдруг, что все кончено.
Это было необъяснимо — ничего ведь не произошло… Правда, эпизодическую роль передали другому — недавно принятому в труппу молодому актеру… Правда, висел вторую неделю возле курилки последний выговор за появление на работе в нетрезвом виде… Правда, жена после долгих колебаний решилась-таки подать на развод… Неприятности… Просто неприятности, и только. Поправимые, во всяком случае, не смертельные.
Но вот мимо пронесли этот проклятый куст, и что-то случилось с Андреем. Вся несложившаяся жизнь (по его вине не сложившаяся!) разом напомнила о себе, и спастись от этого было уже невозможно.
…Рисовал оригинальные акварельки, писал дерзкие, благозвучные, вполне грамотные стихи, почти профессионально владел гитарой, пел верным тенорком свои и чужие песни… С ума сойти! Столько талантов, и все одному человеку!..
— Андрей, ну ты что стоишь! Помоги Сереге откосы снять…
…Как же это он не сумел сориентироваться после первых неудач, не сообразил выбрать занятие попрозаичнее и понадежнее? Ах, эта детская вера в свою исключительность! Ну конечно! Когда он завоюет провинцию, столица вспомнит, от кого отказалась!.. Отслужил в армии, устроился монтировщиком в городской театр драмы, где при возможности совершал вылазки на сцену в эпизодах и массовках… Это ненадолго. На полгода, не больше. Потом его заметят, и начнется восхождение…
— Ты что все роняешь, Андрей? После вчерашнего, что ли?
…Первой от иллюзий излечилась жена. "Ой, да брось ты, Лара! Тоже нашла звезду театра! Вбегает в бескозырке: "Товарищ командир, третий не отвечает!" Вот и вся роль. Ты лучше спроси, сколько эта звезда денег домой приносит…"
…Менялась репутация, менялся характер. Андрей и раньше слыл остряком, но теперь он хохмил усиленно, хохмил так, словно хотел утвердить себя хотя бы в этом. Шутки его, однако, из года в год утрачивали остроту и становились все более сальными…
…Машинально завяз в монтировщиках. Машинально начал выпивать. Машинально сошелся с Леной Шабиной. Два года жизни — машинально…
— Нет, мужики, что ни говорите, а Грузинов ваш — редкого ума идиот! Я в оперетте работал, в тюзе работал — нигде больше щиты на ножки не ставят, только у вас…
…Сегодня утром он нашел на столе записку жены, трясясь с похмелья, прочел — и остался почти спокоен. Он давно знал, что разрыв неизбежен. Случилось то, что должно было случиться…
Но вот пронесли этот безобразный розовый венок, и память предъявила счет за все. Она словно решила убить своего хозяина…
Монтировщики разбирали павильон, профессионально, без суеты раскрепляли части станка, перевертывали щиты, выбивали из гнезд трубчатые ножки. Громоздкие декорации к удивительной печальной сказке со счастливым, неожиданным, как подарок, концом; сказке, в которой Андрей когда-то мечтал сыграть хотя бы маленькую, в несколько реплик, роль…
Все! Нет больше Андрея Склярова! Нету! Истратился! Это не павильон — это разбирали его жизнь, нелепую, неполучившуюся.
Андрей уронил молоток и побрел со сцены с единственным желанием — уйти, забиться в какую-нибудь щель, закрыть глаза и ничего не знать…
Он пришел в себя в неосвещенном заброшенном «кармане» среди пыльных фанерных развалин, а прямо над ним, лежащим на каменном полу, парил огромный синий одуванчик, слегка размытый по краям овал неба, проталина в иной мир.
Девушка вскинула голову и чуть подалась вперед, всматриваясь во что-то невидимое Андрею, и он в который раз поймал себя на том, что невольно повторяет ее движения.
Наверное, что-нибудь услышала. Звук оттуда не проникал — кино было в цвете, но немое.
Девушка спрыгнула с крылечка, и ему пришлось подняться с трона и отступить вправо, чтобы не потерять ее из виду. Теперь в окошке появилась синяя излучина реки на горизонте, а над ней — крохотные отсюда (а на самом деле, наверное, колоссальные) полупрозрачные спирали: то ли дома, то ли черт знает что такое. Населенный пункт, скорее всего.
Прямо перед Андреем лежала очищенная от травы площадка, издырявленная норами, какие роют суслики. Он-то знал, что там за суслики, и поэтому не удивился, когда из одной такой дыры, прямо из-под ног девушки, выскочили и спрятались в соседней два взъерошенных существа — этакие бильярдные шары, из которых во все стороны беспорядочно торчат проволочки, стерженьки, стеклянные трубочки.
Когда они так побежали в первый раз, он даже испугался (не за себя, конечно, — за нее), а потом пригляделся — ничего, симпатичные зверушки, металлические только…
Земля возле одной из норок зашевелилась, начала проваливаться воронкой, и три «ежика» вынесли на поверхность второй красный обломок, девушка схватила его; взбежав на крыльцо, наскоро обмела и попробовала приложить к первому. Обломки не совпадали.
Он вдруг понял, что у нее получится, когда она подгонит один к другому все осколки, и беззвучно засмеялся. Современный Андрею красный кирпич, ни больше, ни меньше. С дырками.
"Ах, черт! — развеселившись, подумал он. — Этак они и мой череп ненароком выроют… Йорик задрипанный!"
Все шло как обычно. Каждый занимался своим делом и не мешал другому: девушка, склонив голову, старательно отслаивала от обломка зернышки грунта, Андрей — смотрел.
Странное лицо. И даже не определишь сразу, чем именно странное. Может, все дело в выражении? Но выражение лица меняется, а тут что-то постоянное, всегда присущее…
Андрей попробовал представить, что встречает эту девушку на проспекте, неподалеку от театра — и ничего не вышло.
Тогда он решил схитрить. Как в этюде, допустим, что перед ним никакое не будущее, а самое что ни на есть настоящее. Наше время. Допустим, стоит где-нибудь в степи экспериментальный коттеджик, и девушка-программист испытывает автоматические устройства для нужд археологии. За контрольный образец взяли красный облегченный кирпич, раздробили…
Андрей почувствовал, что бледнеет. Мысль о том, что девушка может оказаться его современницей, почему-то сильно его испугала.
В каменном мешке время убывало стремительно. Хорошо, что он взглянул на часы. Пора было возвращаться. Там, за кипой старых щитов, его ждал мир, в котором он потерпел поражение, в котором у него ничего не вышло…
"Ствол" был уже освещен. Андрей дошел до развилки, услышал голоса и на всякий случай спрятался в еще один темный «карман», где чуть было не наступил на лицо спящему Васе-Мише.
Те, что привели и положили здесь Васю-Мишу, заботливо набросили на него из соображений маскировки тюль, который теперь равномерно вздувался и опадал над его небритой физиономией.
Все это Андрею очень не понравилось. Бесшумно они тащить Васю-Мишу не могли, значит, были и шарканье, и смешки, и приглушенная ругань, а Андрей ни на что внимания не обратил.
"Глухарь! — в сердцах обругал он себя. — Так вот и сгорают…"
Голоса смолкли. Андрей осторожно перешагнул через Васю-Мишу, выглянул в «ствол» и, никого не увидев, направился к выходу на сцену.
"Плохо дело… — думал он. — Если я случайно наткнулся, то и другой может. А там — третий, четвертый…"
Чудо исключало компанию. В каменной коробке мог находиться только один человек — наедине с собой и с этим. Андрей представил на секунду, как четверо, пятеро, шестеро теснятся словно перед телевизором, услышал возможные реплики и стиснул зубы.
"Нет, — решил он. — Только я, и больше никто. Для других это станет развлечением, в лучшем случае — объектом исследования, а у меня просто нет в жизни ничего другого…"
— Ага!!! — раздался рядом злорадный вопль. — Попался?! Все сюда!
Андрей метнулся было обратно, но, слава богу, вовремя сообразил, что кричат не ему.
— Утю-тю-тю-тю! — дурашливо вопил Виталик. — Как сам на сцене курит — так ничего, а меня на пять рублей оштрафовал!
Прижатый к голой кирпичной сцене пожарник ошалело озирался. Он нацеливался проскочить в свою каморку, не гася сигареты, но, как видим, был перехвачен.
— На пять рублей! — с наслаждением рыдал Виталик. — Кровных, а? И потных!
При этом он невольно — интонациями и оборотами — подражал Андрею: не сегодняшнему, что бледный стоял возле входа на склад декораций, а тому, недавнему, — цинику, анекдотчику и хохмачу.
Затравленный пожарник наконец рассвирепел, и некоторое время они орали друг на друга. Потом дискредитированный страж порядка ухватил Виталика за плечо и потащил к узкой железной двери. Свидетели повалили за ними, набили каморку до отказа да еще ухитрились захлопнуть дверь. Гам отрезало.
Пора было подниматься на колосники, но тут навстречу Андрею выкатился, озираясь, похожий на утенка администратор Банзай.
— Миша! — аукал он. — Ми-ша! Андрей, Мишу не видел?
— Только что мимо меня по коридору прошел, — устало соврал Андрей.
Администратор встрепенулся и с надеждой ухватил его за лацкан.
— А ты не заметил, он сильно… того?
— По-моему, трезвый…
Администратор глянул на Андрея с откровенным недоверием.
— А куда шел?
— На сцену, кажется…
Администратор отпустил лацкан и хищно огляделся.
— Его тут нет, — сухо возразил он.
Андрей пожал плечами, а Банзай уже семенил к распахнувшейся двери пожарника, откуда с хохотом высыпала толпа свидетелей. Потом появился и сам пожарник, он рубил кулаком воздух и запальчиво выкрикивал:
— Только так! Невзирая на лица! Потому что порядок должен быть!
К Андрею подскочил Виталик.
— Ну где ты был? Представляешь, брандмауэр сам себя на пятерку оштрафовал!
— Виталик, где Миша? — Это опять был Банзай.
— Миша? — удивился Виталик. — Какой Миша? Ах, Вася… Так мы же с ним только что груз на четырнадцатом штанкете утяжеляли. А он вас разве не встретил?
— Где он? — закричал администратор.
— Вас пошел искать, — нахально сказал Виталик, глядя на него круглыми честными глазами. — Зачем-то вы ему понадобились.
Вот и окунулся в действительность. До чего ж хорошо — слов нет!
На колосники вела железная винтовая лестница. Беленые стены шахты были покрыты автографами «верховых» — как местных, так и гастролеров. "Монтировщики — фанаты искусства". "Снимите шляпу, здесь работал Вова Сметана". Эпиграмма Андрея на главного художника Грузинова:
Ты на выезды, Грузин,
декораций не грузил.
Если б ты их потаскал,
ты б художником не стал.
"Наверное, это в самом деле очень смешно, — думал Андрей, поднимаясь по гулким, отшлифованным подошвами ступеням. — Оштрафовал сам себя…"
Он замедлил шаг, припоминая, и оказалось, что с того самого дня, когда Андрей открыл на складе декораций свой миражик, он еще не засмеялся ни разу.
Мысль эта пришла впервые — и встревожила. Пригнувшись, Андрей вылез на узкий дощатый настил, идущий вдоль нескончаемого двойного ряда вертикально натянутых канатов.
— Андрей, ты на месте? — негромко позвали из динамика. — Выгляни.
Он наклонился через перила площадки и махнул запрокинувшему голову помрежу.
"Просто я смотрю теперь на все как с другой планеты. Как будто вижу все в первый раз. Какой уж тут смех!.."
Он пошел вдоль этой огромной — во всю стену — канатной арфы, принес с того конца стул и сел, ожидая сигнала снизу.
— Андрей, Миша не у тебя?
Он выглянул. Внизу, рядом с помрежем, стоял, запрокинув голову, Банзай. Андрей отрицательно покачал головой и вернулся на место.
Долго же им придется искать Васю-Мишу…
"О чем я думаю?! — спохватился он вдруг. — Там же Вася-Миша каждую секунду может проснуться! И где гарантия, что он с пьяных глаз не попрется в противоположную сторону?…"
Второй звонок. Андрей вскочил, двинулся к выходу, возвратился, сжимая и разжимая кулаки.
"Да не полезет он за щиты! — убеждал он себя. — С какой радости ему туда лезть?… А проснется, услышит голоса, решит спрятаться понадежнее?… Какие голоса?! Кто сейчас может туда зайти!.."
Третий звонок.
— Андрей, готов? Выгляни.
Черт бы их драл, совсем задергали!..
— Андрей, давай! Пошел "супер"…
Музыка.
Андрей взялся обеими руками за канат и плавно послал его вниз. Сзади с легким шорохом взмыл второй штанкет, унося суперзанавес под невероятно высокий потолок сценической коробки.
Слушай, Андрей, а ведь все, оказывается, просто. Ты искал в ее лице какие-то особенные черты, а нужно было просто вспомнить о том, чего в нем нет.
Обыденность, будь она проклята! Она вылепляет наши лица заново, по-своему, сводит их в гримасы, и не на секунду — на всю жизнь. Она искажает нас: угодливо приподнимает нам брови, складывает нам рты — безвольно или жестоко.
И оглядываешься в толпе на мелькнувшее незнакомое лицо, и недоумеваешь, что заставило тебя оглянуться. Это ведь такая редкость — лицо, на котором быт не успел поставить клейма! Или еще более драгоценный случай — не сумел поставить.
Красиво они там у себя живут, если так…
Свет на сцене померк, и Андрей оказался в кромешной черноте. Четыре ничего не освещающие красные лампочки на ограждении канатов делали ее еще чернее.
— Ушла третья фурка…
Автоматически взялся за канат, приподнял «город» метра на три, пропуская фурку через арьерсцену. Опустил не сразу — попридержал, помня, что внизу на монтировщика меньше, да еще на такого, как Вася-Миша… Не должен он сейчас проснуться, не должен! Если уж свалился, то часа на два, на три, не меньше…
Дали свет. Андрей подошел к перилам — посмотреть, что там на сцене. На сцене разыгрывалась остросюжетная психологическая трагикомедия на производственную тему с элементами детектива (так было сказано в рецензии).
Ему несказанно повезло — нарвался на выход Шабиной. Лена, как всегда, норовила повернуться к залу в три четверти, и зритель, вероятно, гадал, с чего это посетительница воротится от предцехкома, который к ней со всей душой… Просто поразительно, что ей удается просочиться на сцену хотя бы в таких аптекарских дозах.
Он перестал смотреть и отошел от поручней.
"А у меня там, в окошке, вообще нет сюжета. Человек занимается своим делом, собирает кирпич. А я смотрю. И не надоедает. Почему?"
И Андрей почувствовал, как губы его складываются в двусмысленную улыбочку.
"Слушай, а ты не влюбился в нее случаем?"
…Самому себе по морде дать, что ли?
— Иди-от!.. — тихонько простонал неподалеку Виталик.
Андрей (он спустился помочь ребятам в антракте) оглянулся.
Возле входа на склад декораций стоял Вася-Миша и с недоумением разглядывал присутствующих. Тюль свисал с его правого плеча наподобие римской тоги.
— П-почему не работаем? — строго спросил Вася-Миша у невольно остановившихся монтировщиков. На него уже, распушась, летел с победным клекотом Банзай.
— Ну все, Миша! Я тебя, Миша, уволю! Ты думал, ты хитрее всех?…
И Банзай поволок нарушителя к выходу со сцены. Вася-Миша не сопротивлялся, он только хотел бы выпутаться из тюля, который тащился за ним из «ствола» подобно шлейфу. Забавная парочка налетела на Андрея.
— Андрей! — мгновенно переключился Банзай. — Я тебя накажу. Ты зачем сказал, что Миша трезвый?
— Вася! — изумился опомнившийся Виталик. — Ты когда успел? Ведь только что был — как стеклышко! — обратился он к окружающим, как бы приглашая их в свидетели, причем получилось, что в свидетели он приглашает именно Банзая.
— Чего тащить? — хрипло осведомился Вася-Миша.
— Как «чего», как "чего"? — вскинулся Виталик. — «Кабинет» — на сцену! Совесть иметь надо, пять минут уже тебя ищем!..
Вася-Миша оперся обеими руками на письменный стол, постоял так немного, потом неуловимым движением поднырнул под него и, пошатываясь, понес, куда было сказано.
Андрей смотрел ему вслед и понимал главное: Вася-Миша там не был. Оттуда так просто не уйдешь. Оно так быстро от себя не отпустит…
Но вместо облегчения пришла давящая усталость. Только сейчас Андрей почувствовал, как вымотала его за две недели постоянная боязнь, что на миражик набредет кто-нибудь еще.
Банзай сиял. Триумфатор. Интересно, что он будет делать, если Васю-Мишу и вправду уволят? За кем ему тогда охотиться, кого выслеживать? И вообще, "по ком звонит колокол"? Банзай, увольняя Васю-Мишу, ты увольняешь часть самого себя…
И вдруг Андрей вспомнил, что все это уже было. Банзай уже ловил Васю-Мишу с поличным год или полтора назад. Выходит, поймал, простил, и начал ловить по новой?…
Одно воспоминание потянуло за собой другое: не зря показалось сегодня Андрею, что разговор с Леной он уже когда-то пережил. Было — он действительно сидел однажды посреди пустой сцены, и подходила к нему разъяренная Лена Шабина и задавала очень похожий вопрос.
Обыденность… Бессмысленная путаница замкнутых кругов, и не сойти с них, не вырваться!..
"Хочу туда, — подумал он, словно переступил невидимую грань, разом отсекшую его от остальных. — Вот в чем, оказывается, дело… Я не могу больше здесь. Я хочу туда".
А больше ты ничего не хочешь? Кто тебе сказал, что там легче? Что ты вообще там видел? Коттеджик, девушку, металлических ежиков. Все? Ах да, еще спиральные сооружения на горизонте. Масса информации! Где гарантии, что через неделю ты не взвоешь: "Хочу обратно?"
Не взвою. Плевать мне, лучше там или хуже. Там по-другому. И все. И ничего мне больше знать не надо. Я же здесь не живу, я только смотрю в это «окошко», остальное меня не касается. Может быть, и я ожил бы, может быть, и вернулся бы на свой замкнутый круг, но теперь не могу. Потому что видел…
Все зачеркнуть и начать с чистого листа? Красиво. Молодец. Только, пожалуйста, не надо называть листом то, что тебя окружает. Ты сам и есть лист. Но какой же ты, к дьяволу, чистый? Одну свою жизнь проиграл здесь, другую проиграешь — там.
Возможно, и проиграю. А возможно, и нет. А здесь я уже проиграл. Что ж я, не знаю цену этого шанса?…
Ну, допустим. Попал ты туда. В будущее. А дальше? Пойми, дурак: твое место в витрине, рядом со склеенным кирпичом. Ты посмотри на себя! Был ты когда-то чем-то. А теперь ты алкаш… Ну ладно. Положим, уже не алкаш. Положим, трезвенник. Все равно ведь ни гроша за душой: ни доброты, ни дара божьего — ни черта!..
— "Супер" вниз! — испуганно ахнул динамик. — Андрей! Заснул? «Супер» вниз давай!
Он вскочил и метнулся к канатам. Суперзанавес спикировал из-под потолка и с шелестом отсек от зрительного зала актеров, не решивших еще: держать ли им паузу до победного конца или же начинать плести отсебятину, пока наверху разберутся с "супером".
Динамик некоторое время продолжал ругаться, а Андрей стоял, ухватившись обеими руками за канаты, и заходился тихим лишающим сил смехом.
Дурак! Господи, какой дурак! Раскопал себя чуть ли не до подкорки, до истерики довел, а подумал о том, как туда попасть? Это тебе что, калитка? Вспомни: оттуда даже звук не проникает!
…И терминология дивная: «калитка», "окошко"!.. Собственно, над физической стороной явления Андрей не задумывался, да и не имел к этому данных. Дыра представлялась ему чем-то вроде прозрачного пятнышка на старом детском надувном шарике, когда уставшая резина истончается, образуя бесцветную округлую точку, мутную по краям и ясную в центре.
Андрей, зябко горбясь, сидел в комнате монтировщиков и думал о том, что сегодня обязательно надо пройти мимо вахтера. Вчерашняя ночевка в театре успела стать темой для сплетен.
Бедная Ленка! Положение у нее, прямо скажем, дурацкое. Ну, я понимаю, разбить семью главного режиссера — это престижно, это даже в некоторой степени реклама, карьера наконец. Но разбить семью рабочего сцены… Фи!
Андрей обратил внимание, что пальцы его правой руки в кармане легкого пальто машинально ощупывают какой-то маленький округлый предмет, видимо, завалявшийся там с весны. Вроде бы галька. Откуда?
Вынул и посмотрел. Да, это был гладкий коричневый камушек. Четырехлетний Денис находил их на прогулках десятками и набивал ими карманы Андрея, каждый раз серьезно сообщая, что это "золотой камушек". Чем они отличаются от простых камней, Андрей так и не постиг.
Да-да, именно "золотой камушек".
Все, что осталось у него от Дениса.
Ну что ж, жены мудры. Женам надо верить. Сказала: "Не выйдет из тебя актера", — и не вышло. Сказала: "Никакой ты отец", — значит, никакой.
— Андрей!
В дверях стояли Виталик и Серега, оба в пальто.
— Может, хватит, а? Кому ты что так докажешь!
— Да, — Андрей очнулся и спрятал камушек. — Пошли.
На первом этаже он свернул в туалет, подождал, пока ребята отойдут подальше, и сдвинул на окне оба шпингалета.
— Вась, ты когда на складе спал, что во сне видел? Не премию, нет?
— Да, Вася, премию ты проспал…
Они обогнули театр и вышли на ночной проспект. Дождя не было, но асфальты просыхать и не думали. Действительно, стоит ли? Все равно мокнуть…
Андрей шел молча, слушал.
— А говорил-то, говорил! "Банзай меня до пенсии ловить будет!", "У Банзая нюха нет!"…
— Не, Банзая не проведешь. Банзай кого хочешь сосчитает, верно, Вась?
— Да поддался я ему, — хрипловато отвечал трезвый и печальный Вася-Миша. — Что ж я, изверг — администратора до инфаркта доводить…
— Ну ладно, мужики, — сказал Андрей. — Мне налево.
Остановились, замолчали.
— Ты меня, конечно, извини, Андрей, — заявил вдруг Серега, — но дура она у тебя. Какого черта ей еще надо! Пить из-за нее человек бросил… Это я вообще не знаю, что такое!
— Если домой идти не хочешь — давай к нам, в общежитие, — предложил Виталик.
— Спокойно, мужики, — сказал Андрей. — Все в норме.
Он действительно пошел влево и, обогнув театр с другой стороны, остановился возле низкого окна с матовыми стеклами. Впереди по мокрым асфальтам брела поздняя парочка.
"В самом деле сочувствуют… — думал Андрей. — Они мне сочувствуют — а я им?… Ладно. Пусть я хуже всех, пусть я эгоист, но если только догадка моя правильна, — простите, ребята, но я устал. От вас ли, от себя — не знаю. Надеюсь, что от вас…"
Парочка свернула в переулок, и Андрей открыл окно.
Девушки нигде видно не было, летательный аппарат — ни на что не похожая металлическая тварь — тоже куда-то исчез. В прошлый раз из-за коттеджика, поблескивая суставами, выглядывала его посадочная опора.
Значит, улетела хозяйка на день, на два. Или на неделю. Или навсегда. И будет стоять посреди степи брошенный коттеджик с настежь распахнутыми стенами, и на полу будет оседать пыль, а может, и не будет — если какой-нибудь пылеотталкивающий слой…
Андрею понравилось, как спокойно он подумал о том, что девушка, возможно, улетела навсегда. Иными словами, опасение, что он в нее влюбился, отпадало на корню. Все было куда серьезнее… И слава богу.
На лысой издырявленной норами площадке сидели, растопырясь, металлические зверьки — то ли грелись, то ли отдыхали. Солнце там еще только собиралось идти к закату.
— Перекур с дремотой? — усмехнувшись, сказал Андрей «ежикам». — Сачкуем без прораба?
Он медленно обошел этот все время поворачивающийся к тебе овал, внимательно его изучая. Впервые. Раньше он интересовался только тем, что лежало по ту сторону.
Закончив обход, нахмурился. Ничего, кроме ассоциации с прозрачной точкой на старом надувном шарике, в голову по-прежнему не приходило.
"Окошко"… Теоретик! Эйнштейн с колосников! Да разве он когда-нибудь в этом разберется!
…Между прочим, если шарик очень старый, в середине прозрачной точки иногда образуется крохотная дырочка, через которую можно без последствии опустить внутрь иголку и вытянуть ее потом за нитку обратно.
Он завороженно смотрел в самый центр воздушного окошка и не мог отделаться от ощущения, что между ним и вон той длинной суставчатой травинкой, по которой ползет самая обыкновенная божья коровка, ничего нет. Хотя что-то там, конечно, было, что-то не пропускало звук.
Андрей опасно увлекся. Он совершенно перестал себя контролировать и слишком поздно заметил, что его правая рука — сама, не дожидаясь приказа — поднялась над молочно-мутной верхней границей миражика. Он посмотрел на нее с удивлением и вдруг понял, что сейчас произойдет. Но пальцы уже разжались, выпуская округлый коричневый камушек.
Рука опомнилась, дернулась вслед, но, конечно, ничего не успела. И за те доли секунды, пока камушек падал в прозрачную пустоту центра, Андрей смог пережить две собственные смерти.
…сейчас этот пузырь с грохотом лопнет, разнося на молекулы «карман», его самого, театр, город, вселенную…
…сейчас «окошко» подернется рябью и начнет медленно гаснуть, а он останется один, в темноте, среди пыльных обломков декораций…
Камушек пролетел центр и беззвучно упал в траву.
"Ну и как же я его теперь достану? — приблизительно так сложилась первая мысль обомлевшего Андрея. — Хотя… на нем ведь не написано, что он отсюда…"
И вдруг Андрею стало жарко. Не сводя глаз с камушка, он попятился, судорожно расстегивая пальто.
Камушек лежал в траве.
Андрей не глядя сбросил пальто на трон, шагнул к миражику и осторожно протянул руку. И кончики пальцев коснулись невидимой тончайшей пленки, точнее — они сразу же проткнули ее, и теперь каждый палец был охвачен нежным, как паутина, колечком.
Андрей стиснул зубы и потянулся к камушку. Кольцо из невидимой паутинки сдвинулось и, каким-то образом проникнув сквозь одежду, охватило руку у локтя.
И тут он почувствовал ветер. Обычный легкий степной ветерок тронул его ладонь. Не здесь — там.
Андрей отдернул руку, ошеломленно коснулся дрожащими пальцами лица.
— Та-ак… — внезапно охрипнув, выговорил он. — Ладно… Пусть пока полежит…
"Знаешь что, — сказал он себе наконец. — Иди-ка ты домой, выспись как следует, а потом уже думай. Ты же ни на что сейчас не годен. Руки вон до сих пор трясутся…"
Однако Андрей прекрасно знал, что никуда отсюда не уйдет, пока не дождется ночи, когда «окошко» затянет чернотой и будут светиться лишь спирали на горизонте — с каждой минутой все тусклее и тусклее. Потом они погаснут совсем и останутся одни звезды… Интересно, что они там сделали с луной? Андрей еще не видел ее ни разу… Впрочем, это неважно.
Во-первых, если он исчезнет, то будет розыск, и обязательно какой-нибудь умник предложит обшарить склад декораций. Значит, прежде всего — сбить со следа. Скажем, оставить часть одежды на берегу. Продумать прощальную записку, чтобы потом ни один порфирий не усомнился… И врать почти не придется: вместо "Ухожу из жизни" написать "Ухожу из этой жизни". Этакий нюансик…
Теперь второе. На планах «карман» не обозначен, стены на складе декораций кирпичные, неоштукатуренные… Замуровать вход изнутри — и полная гарантия, что в пределах ближайших десяти лет никто сюда не сунется. Что-то вроде «Амонтильядо» наоборот. "Счастливо оставаться, Монтрезор!" И последний кирпич — в последнюю нишу… Каждый день приносить в портфеле по кирпичику, по два. Кладку вести ночью, аккуратно. Ну вот, кажется, и все. Остальное — детали…
Андрей вознамерился было облегченно вздохнуть, но спохватился.
Это раньше он мог позволить себе такую роскошь — повторять горестно, а то и с надрывом, что терять ему здесь больше нечего. Теперь, когда "золотой камушек" лежал в пяти метрах от металлических «ежиков», а правая рука еще хранила ощущение порыва сухого теплого ветра, подобные фразы всуе употреблять не стоило.
Так что же ему предстоит оставить такое, о чем он еще пожалеет?
Любимую работу? Она не любимая, она просто досконально изученная. А с любимой работой у него ни черта не вышло…
Друзей? Нет их у него — остались одни сослуживцы да собутыльники. Впрочем, здесь торопиться не стоит. И Андрей вспоминал, стараясь никого не пропустить…
"Матери сообщат обязательно. Ну ничего, отчим ей особенно горевать не позволит…"
"Денис? Его у меня отняли. Ладно, ладно… Сам у себя отнял. Знаю. Все отнял у себя сам: и семью, и друзей, и работу… Что от этого меняется? Нет, ничего я не потеряю, да и другие мало что потеряют, если меня не станет…"
"…А ребята будут жалеть, а у Ленки уже всерьез начнутся неприятности, а у жены угрызения совести, а мать все равно приедет… да, пожалуй, имитация самоубийства не пройдет. Начинать с подлости нельзя… Тогда такой вариант: все подготовить, уволиться, квартиру и барахло официально передать жене и якобы уехать в другой город…"
Внезапно лицо Андрея приняло удивленное выражение. Казалось, что он сейчас оскорбленно рассмеется.
Оказывается, его побег можно было рассматривать еще с одной точки зрения. Раньше это как-то не приходило в голову: мелкий подонок, бежавший от алиментов в иное время…
Андрей не рассмеялся — ему стало слишком скверно.
"Чистеньким тебе туда все равно не попасть, — угрюмо думал он, глядя, как на висячее крылечко карабкается один из «ежиков». — Что же ты, не знал этого раньше? Что оставляешь здесь одни долги — не знал? Или что обкрадывал не только себя, но я других? Виталик, сопляк, молился на тебя. Вот ты и оставил заместителя в его лице, вылепил по образу и подобию своему…"
"Ежик" покрутился на верхней ступеньке, в комнату войти не решился, упал в траву и сгинул. Закопался, наверное.
Андрей поднялся и подошел к "окошку".
А что если наведаться туда прямо сейчас? Пока никого нет. Страшновато? Кажется, да.
"В конце концов, должен же я убедиться, что строю планы не на пустом месте! — подхлестнул он себя. — А то сложу стенку, и выяснится, что туда можно только руку просовывать да камушки кидать… Кстати, камушек надо вынуть. Нашел что бросить, идиот!"
Андрей присел на корточки и некоторое время рассматривал овал синего неба. Потом осторожно приблизил к нему лицо, и волосы коснулись невидимой пленки.
Он отодвинулся и тревожно осмотрел руку. Вроде без последствий… Хотя одно дело рука, а другое — мозг. Где-то он что-то похожее читал: кто-то куда-то сунулся головой, в какое-то там мощное магнитное поле — и готово дело: вся информация в мозгу стерта. И отпрянешь ты от этой дыры уже не Андреем Скляровым, а пускающим пузыри идиотом…
Сердце билось все сильнее и сильнее. Андрей не стал дожидаться, когда придет настоящий страх, и рывком подался вперед и вверх. Щекотное кольцо скользнуло по черепу и сомкнулось на шее, но это уже была ерунда, уже ясно было, что оно безвредно. Андрей выпрямился, прорываясь навстречу звукам, солнцу, навстречу теплому степному ветру.
И возник звук. Он был страшен.
— А-а-а!.. — на одной ноте отчаянно и тоскливо кричало что-то. Именно что-то. Человек не смог бы с таким одинаковым, невыносимым отчаянием, не переводя дыхания, тянуть и тянуть крик.
Глаза у Андрея были плотно зажмурены, как у неопытного пловца под водой, и ему пришлось сделать усилие, чтобы открыть их. Он увидел жуткое серое небо — не мглистое, а просто серое, с тусклым белым солнцем.
В лицо ударил ветер, насыщенный песком. Песок был везде, тоже серый, он лежал до самого горизонта, до изгиба пересохшего русла реки. А посередине этой невозможной, словно выдуманной злобным ипохондриком, пустыни торчало огромное оплавленное и расколотое трещиной почти до фундамента здание, похожее на мрачную абстрактную скульптуру.
Наверху из трещины клубилась варварски вывернутая арматура. И какая-то одна проволока в ней звучала — тянула это односложное высокое "а-а-а!..", и крик не прекращался, потому что ветер шел со стороны пересохшего русла ровно и мощно.
Наконец Андрей почувствовал ужас — показалось, что мягкая невидимая горловина, охватывающая плечи, сначала незаметно, а потом все явственней начала засасывать, стремясь вытолкнуть его туда — на серый обструганный ветром песок.
Он рванулся, как из капкана, с треском влетел спиной в фанерные обломки, расшиб плечо.
…А там, среди летней желто-серебристо-зеленой степи, снова стоял игрушечный коттеджик на металлической лапе, и высокая трава мела по нижней ступеньке висячего крылечка-трапа, а на горизонте сверкала излучина реки, не совпадающая по форме с только что виденным изгибом сухого русла.
"Вот это я грохнулся!.."
Шумно барахтаясь в обломках, встал, держась за плечо, подобрался поближе к миражику, заглянул сверху. Камушек лежал на месте. Серого песка и бесконечного вопля проволоки, после которого каменная коробка звенела тишиной, просто не могло быть.
— Значит, пленочка, — медленно проговорил Андрей. — Ах ты, пленочка-пленочка…
А он считал ее безвредной! Что же это она сделала такое с его мозгом, если все его смутные опасения, которые он и сам-то едва осознавал, вылепились в такой реальный пугающий бред!.. Самое обидное — выпрямись он до конца — пустыня наверняка бы исчезла, снова появился бы коттеджик, река, полупрозрачные спирали на том берегу…
Андрей машинально провел ладонью по лицу и не закончил движения. Между щекой и ладонью был песок. Жесткие серые песчинки.
Тяжелое алое солнце ушло за горизонт. На теплом синем небе сияли розовые перистые облака. Полупрозрачные спирали за рекой тоже тлели розовым. Но все это было неправдой: и облака, и спирали, и речка. На самом деле там лежала серая беспощадная пустыня с мутно-белым солнцем над изуродованным ощерившимся зданием.
И можно было уже не решать сложных моральных проблем, не прикидывать, сколько потребуется времени на возведение кирпичной стенки, потому что возводить ее теперь было незачем. Издевательская подробность: камушек все-таки лежал там, в траве.
— Ах ты, с-сволочь!.. — изумленно и угрожающе выговорил Андрей.
Ему померещилось, что все это подстроено, что кто-то играет с ним, как с котенком: покажет игрушку — отдернет, покажет — отдернет…
В руках откуда-то взялся тяжелый брус. Лицо сводила медленная судорога.
Андрей уже размахнулся, скрипнув зубами, когда в голову пришло, что за ним наблюдают и только того и ждут, хихикая и предвкушая, что он сорвется в истерику и позабавит их избиением ни в чем не повинного миражика, пока не сообразит, что бьет воздух, что брус пролетает насквозь.
— Все! — злобно осклабясь, объявил Андрей невидимым зрителям. — Спектакль отменяется. Больше вам здесь ничего не покажут…
Он бросил брус и, дрожа, побрел к трону. Не было никаких невидимых зрителей. Никто не станет буравить туннель между двумя — или даже тремя — эпохами ради того, чтобы поиздеваться над монтировщиком сцены А.Скляровым.
Какие-нибудь штучки с параллельными пространствами, ветвящимся временем и прочей научно-фантастической хреновиной. Видишь одно время, а пытаешься пролезть — попадаешь в другое.
— И все. И незачем голову ломать… — испуганно бормотал Андрей.
А ветерок? Тот легкий летний ветерок, которым почувствовала его рука? Он был.
Но тогда получается что-то страшное: Андрей еще здесь — и будущее существует. Он попадает туда — и будущего нет. Вернее, оно есть, но мертвое.
"А-а-а!.." — снова заныла в мозгу проклятая проволока из руин еще не построенного здания.
Андрей плутал в тесном пространстве между загроможденными углами, троном и миражиком. Иногда останавливался перед синим вечереющим овалом, и тогда губы его кривились, словно он хотел бросить какой-то обидный горький упрек. Но, так ничего и не сказав, снова принимался кружить, бормоча и оглядываясь на "окошко".
…Туда падает камень, и ничего не происходит. Туда проникает человек… Стоп. Вот тут нужно поточнее. Какой именно человек туда проникает?
Во-первых, ты не Трумэн и не Чингисхан. Твой потолок — машинист сцены. Бомбу ты не сбросишь, полмира не завоюешь…
Итак, туда проникает случайный, ничем не выдающийся человек. И его исчезновение здесь, в настоящем, немедленно отзывается катастрофой… Но нас — миллиарды. Что способна изменить одна миллиардная? Это почти ноль! Каждый день на земном шаре десятки людей гибнут, пропадают без вести, и что характерно — без малейшего ущерба для истории и прогресса…
А откуда ты знаешь, что без ущерба?
Знаю. Потому что вон они — светящиеся спирали вдалеке, и коттеджик еще можно рассмотреть в сумерках…
Ах, проверить бы… Только как? "Вася, помнишь, я тебе неделю назад занял трояк и до сих пор молчу? Так вот, Вася, я тебе о нем вообще не заикнусь, только ты, пожалуйста, окажи мне одну маленькую услугу. Просунь вон туда голову и, будь любезен, скажи, что ты там видишь: степь или пустыню?" Глупо… Вот если бы дыра вела в прошлое — тогда понятно. Личность, знающая наперед ход истории, — сама по себе опаснейшее оружие. А здесь? Ну, встанет меньше одним монтировщиком сцены…
Так-так-так… Становится меньше одним монтировщиком сцены, вокруг его исчезновения поднимается небольшой шум, кто-то обращает внимание на то, что часть стены в одном из «карманов» новенькая, свежесложенная, стенку взламывают, приезжают ученые, а там — публикации, огласка, новое направление в исследованиях, изобретают какую-нибудь дьявольщину — и серая пустыня в перспективе… Ну вот и распутал…
Нет, не распутал. В том-то и дело, что не сложена еще эта стенка, и никто не поднимал еще никакого шума. Единственное событие: А.Скляров перелез отсюда туда.
"Не надо было дотрагиваться. — Андрей с ненавистью смотрел на темно-синий овал. — Наблюдал и наблюдал бы себе… Нет, захотелось, дураку, чего-то большего! Потрогал руками? Прикоснулся? Вот и расплачивайся теперь! Был ты его хозяином, а теперь оно твой хозяин".
Так что же от него зависит? Андрею нет и тридцати. Неужели что-то изменится, неужели какой-то небывалый случай поставит его перед выбором — быть этому миру или не быть?…
Но нет ведь такого случая, не бывает! Хотя… в наше время, пожалуй, и один человек может натворить черт те что…
Скажем, группа террористов угоняет стратегический бомбардировщик с целью спровоцировать третью мировую… Точно! И надо же такому случиться: на борту бомбардировщика оказывается Андрей Скляров. Он, знаете ли, постоянно околачивается там после работы. Производственная трагикомедия с элементами детектива. Фанатики-террористы и отважный монтировщик с разводным ключом…
Андрей подошел к гаснущему миражику. То ли пощады просить подошел, то ли помощи.
— Что я должен сделать? — тихо спросил он. И замолчал.
А должен ли он вообще что-то делать? Может быть, ему как раз надо не сделать чего-то, может быть, где-то впереди его подстерегает поступок, который ни в коем случае нельзя совершать?
Но тогда самый простой вариант — это надежно замуровать «карман», только уже не изнутри, а снаружи; разослать, как и намечалось, прощальные письма и в тихом уголке сделать с собой что-нибудь тоже очень надежное.
Несколько секунд Андрей всерьез рассматривал такую возможность, но потом представил, что вот он перестает существовать, и в тот же миг в замурованном «кармане» миражик подергивается рябью, а когда снова проясняется, то там уже — пустыня.
— Господи… — тихонько проскулил Андрей. — За что? Я же не этого хотел, не этого… Ну что я могу? Я хотел уйти, начать все сначала и… и все. Почему я? Почему опять все приходится на меня?…
Он плакал. А в черно-синем «окошке», далеко за рекой, медленно, как бы остывая, гасли бледно-голубые спирали.
Было около четырех часов утра, когда Андрей вылез через окно на мокрый пустой тротуар. Постоял, беспомощно поеживаясь, совсем забыв, что можно поднять воротник. Отойдя шагов на пятнадцать, догадался вернуться и прикрыть окно.
Сапер вынесет бомбу на руках, бережно уложит ее в наполненный песком кузов и взорвет где-нибудь за городом… Ходячая бомба. Бомба, которая неизвестно когда взорвется, да и взорвется ли?… Уйти, унести себя подальше от людей и без жалости обезвредить — он теперь не имел права даже на это.
Не было сил уже ломать голову, строить предположения, даже прибавить шагу — и то не было сил. И, словно сжалившись над Андреем, истина открылась ему сама собой, незаметно, безо всяких там «неожиданно», «внезапно», "вдруг"…
Он не удивился и не обрадовался ей, он подумал только, что все, оказывается, просто. И что странно, как это он сразу не сообразил, в чем дело.
Монтировщик сцены А.Скляров — далеко не обыкновенный человек. Мало того: он — единственный, кто нашел «окошко» и видел в нем будущее.
Мир был заведомо обречен, и в миражике, возникшем однажды в заброшенном «кармане» захолустного драмтеатра, месяцы, а может быть, и годы отражалась серая мертвая пустыня. Пока не пришел человек… Требовался ли здесь именно Андрей Скляров? Видимо, этого уже никто никогда не узнает — случай неповторим… Но он пришел, и сразу же возникла большая вероятность, что этот увидевший сможет что-то изменить. Андрей лежал тогда на каменном полу, жалкий, проигравший дотла всю свою прежнюю жизнь, никому ничем не обязанный; он не видел еще «окошка», а оно уже менялось: в нем таяло, пропадало исковерканное здание и проступали цветные пятна неба, травы, проступали очертания коттеджика и спиралей на том берегу…
Город спал. Город был огромен. И казалось невероятным, что на судьбу его мажет как-то повлиять человек, одиноко бредущий по светлым от влаги и белых ламп асфальтам.
Он должен был что-то сделать. Какой-то его не совершенный еще поступок мог спасти летнюю желто-серебристо-зеленую степь и хозяйку забавных металлических зверьков…
Когда это должно случиться? Через год? Через десять лет? Завтра? Или, может быть, сейчас — через несколько шагов?
Он замуровал себя в себе самом, в своей обиде на жизнь. Теперь предстояло взломать эту уютную обжитую обиду: снова всматриваться в лица, вслушиваться в разговоры, сопоставлять строчки газетных сообщений… И так — пока не почувствуешь, как чувствуют боль ампутированной руки, огромный живой организм — человечество.
И все это для того, чтобы понять однажды: вот оно! Пора. Сейчас его слабенький своевременный рывок вызовет цепную реакцию, даст поправку, и мир — эта невообразимая громада — пройдет по краешку мимо серой песчаной смерти.
…И никто не поможет, не посочувствует, потому что придется обо всем этом молчать, хотя бы из боязни: не убьешь ли ты миражик тем, что расскажешь о нем еще кому-нибудь…
…И пробираться время от времени к своему «окошку» со страхом и надеждой: не пропустил ли ты решающее мгновение, жива ли еще степь, светятся ли еще спирали на том берегу?…
Андрей остановился посреди пустой площади и поднял голову.
— Дурак ты, братец, — с наслаждением выговорил он в проясняющееся, со смутными звездами, небо. — Нашел, кого выбрать для такого дела!
В бога он, естественно, не верил — следовательно, имел в виду весь этот запутанный клубок случайностей, привязавший к одному концу нити человека, к другому — целую планету.
— Я попробую, — с угрозой пообещал он. — Но если ни черта не получится!..
Короткими злыми тычками он заправил поплотнее шарф, вздернул воротник пальто и, снова запрокинув к небу бледное измученное лицо, повторил, как поклялся:
— Я попробую.
