Ну вот что, ребята, — сказал Симон, — давайте мы сейчас поиграем в старую добрую игру под названием «Вопросы здесь задаю я». Ладно? Уважьте старого брюзгливого жандарма.

— Хорошо, — согласился Давид, — только скажи, ты не знаешь случайно, какому идиоту пришло в голову называть уголовную полицию жандармерией, а госбезопасность — полицией? В России спокон веку было наоборот.

— Ну вот, — обиделся Симон. — Ты с самого начала нарушаешь правила игры. Вопросы-то здесь задаю я.

— Ну извини, пожалуйста.

— Извини его, Сим-Сим, он не нарочно, — улыбнулась Анна. — Так кто же все-таки обозвал вас жандармами?

— За абсолютную точность не поручусь, но, кажется, впервые предложение такое внес бывший тогда депутатом парламента Борис Шумахер.

— Здорово! На него похоже, — прокомментировала Анна.

А Давид засмеялся:

— Правильно говорили черносотенцы: нельзя евреев до управления Россией допускать!

— Фи, гусар! Как вам не стыдно?! — всплеснула руками Анна.

— Стыдно. Зато как приятно почувствовать себя националистом в этом новом прекрасном мире! Надеюсь, ты уже поняла, что именно благодаря Шумахеру здесь перестали понимать, что такое национальность, и все люди мира, сливаясь в экстазе, образовали две новые общности (по примеру ранее известной) — великий российский народ и великий британский народ.

— Постой, постой! — вскинулся Симон. — О чем ты говоришь? В каком это смысле благодаря Шумахеру?

— В самом прямом, — ответила почему-то Анна, — но не лучше ли будет послушать самого Бориса?

— А он что, здесь?

Похоже, и Давид был не в курсе.

— Нет, но с минуты на минуту появится. Мы так договаривались, — решила добавить Анна.

С этими странными ребятами игра в вопросы и ответы явно не получалась, и Симон почел за лучшее промолчать и послушать, о чем ещё они станут говорить.

Но они ни о чем говорить не стали. Потому что в комнате… да нет, не в комнате — в окнах, среди бела дня погас свет, словно весь отель кто-то накрыл черным колпаком, потом под колпаком этим заструилось мертвенное голубое свечение, очевидно, монохроматическое, ведь краски исчезли полностью, и ещё движение вокруг исчезло: Давид, Анна, его собственное тело — все превратилось в черно-белые фотографии, а завершением этой дикой картины стала безмолвно повисшая перед глазами муха с остекленевшими крылышками, но она жужжала, тоненько-тоненько… Чем? Как у неё получалось? Да нет, это не муха — это просто тишина звенела в ушах, жуткая тишина…

Остановись, мгновение! Ты ужасно.

Он бредит, просто бредит от страха. Перед смертью? Да. Только перед смертью мира, ведь сам-то он в любом случае будет теперь жить вечно…

А потом голубой свет погас, и почти сразу из абсолютной тьмы вынырнули вновь обычные солнечные пятна на одеяле, живые люди и нормальная летающая, гудящая муха. Запахло горелым деревом.

— Идиот, — пробурчал Давид. — Не мог, как все нормальные люди, где-нибудь за городом воплотиться.

— Была охота! — улыбнулся Борис Шумахер, появляясь в комнате с полотенцем в руках.

Был он весь мокрый, и Симон подумал, что в том мире, из которого свалился на них великий химик прошлого, сейчас льет дождь. Но все оказалось несколько прозаичнее.

— Пожар ведь мог устроить, — пожурил Давид.

— Ерунда, — ещё раз улыбнулся Шумахер, — ну вспыхнула дверь в ванной, ну я её тут же и погасил водой из душа.

— Мы так договаривались, — повторила Анна фразу, с которой начала, повторила, словно они договаривались именно об этом — подпалить дверь и гасить её водой из душа.

— Я не знаю, как вы там договаривались, но сейчас сюда набегут пожарники, жандармы, осы, служба внутренней безопасности и черт знает кто там еще, — Давид продолжал ворчать.

— Не набегут, — сказал Симон уверенно. — Никто ещё не отменял моих полномочий. Вся охрана здания подчиняется только мне, и без моего ведома сюда имеют доступ лишь Государь Император да Микис Золотых.

— Ну, значит, набежит Государь Император, — сказал Давид, — а если серьезно, думаю, как раз Микис Золотых к нам и пожалует.

— Не пожалует, — возразил Шумахер. — Слишком занят. Именно сейчас у него более важные дела.

— А что, бывают такие? — удивился Симон.

— Бывают, — ответил Шумахер с улыбкой, — он на приеме у Демиурга.

На это сообщение неожиданной была реакция Давида и Анны. Они весело переглянулись и чуть не хрюкнули, сдерживая смех.

— А зря вы смеетесь, юные мои демиуржики. Или лучше сказать «демиуржата»? Хотите, я вам кое-что сейчас расскажу?

— Э нет! — решительно перебил Симон. — С меня хватит! Хозяин здесь я. И я выступаю против беспорядочной трепотни в трудную для Родины минуту.

Шумахер вздрогнул, и все трое повернули лица в сторону Грая.

— Я — жандармский штабс-капитан и поручик особой полиции, уполномоченный самим Государем вести расследование ваших… — он сбился на секундочку, — а хоть бы и наших с вами загадочных дел. Отечество в опасности, поэтому среди нас четверых решения буду принимать я. А если кто-то сомневается в моих правах, напоминаю, что я не только полицейский, но ещё и этот… Белый Орел Номер Три. Я правильно выражаюсь? И очень хорошо, товарищ Шумахер, что вы прилетели к нам с того света, хоть вы и хулиган. Надеюсь, теперь я получу на свои вопросы ещё больше вразумительных ответов. О кей. Сели, начали! И напоминаю: вопросы здесь задаю я!

Вот так и надо с ними! Ханурики. А то болтают, болтают, чудеса показывают, а я до сих пор с убийствами не разобрался. И смотри-ка ты, сели. Сели и молчат, ждут моих дальнейших указаний. Терпение, господа! Дайте собраться с мыслями.

И тут зазвонил телефон. Кто говорит? Нет, не слон. Это был Дягилев.

— Докладывайте, капитан, — солидно привнес Грай.

Мол, видите, пока вы тут ерундой занимаетесь, мои люди работают и исправно передают начальству информацию. И не осы какие-нибудь, а именно родная криминальная жандармерия.

— Господин штабс-капитан, вчера ночью, в самом центре, прямо на Ханзаплатц мы задержали тех троих на красном спортивном «опеле». Гражданин Лотошин Леонид Сергеевич, он же известный авторитет по кличке Ланселот, получил огнестрельное ранение ещё в Раушене и находился в тяжелом состоянии. Сами стрелявшие оказали ему первую помощь, вкололи что-то и собирались лететь в Метрополию, но я распорядился отправить пострадавшего в городскую больницу, тем более что он житель Кенигсберга. Двое других, задержанные по подозрению в организации уличных беспорядков, размахивали своими удостоверениями РВР — фамилии не называю, они все равно не настоящие, будем выяснять — и требовали связать их с местным представителем, мы разрешили, но связи все не было и не было, а наутро, как вы, наверное, слышали, объявили о расформировании Российской военной разведки. Сами понимаете, теперь мы этих голубчиков без суда не отпустим. Они, правда, молчат как рыбы и все ещё на что-то надеются. А вот с Леонидом Сергеевичем, пришедшим в себя довольно быстро, мне удалось поговорить в больнице. Он охотно идет на контакт. Протокол допроса я сброшу вам сегодня же, куда прикажете. А пока сообщаю суть: мичмана Гусева, Эжена Лано, неизвестного у вас в лифте и даже Кактуса, в общем, всех этих «двойников» убивали сотрудники РВР. Лотошин располагает на этот счет неопровержимыми доказательствами. Мы приставили к нему усиленную охрану и продолжаем расследование. Пока все. Господин штабс-капитан, не имея возможности связаться с вами, я взял на себя смелость по согласованию с Бжегунем сделать запрос в Метрополию. Расформированная разведка пока молчит. Думаю, у вас будет возможность встретиться с кем-то из них лично.

— Оставайтесь на связи, капитан! Сейчас я продиктую вам координаты.

Симон был поражен, несмотря на все, что случилось за последние сутки. Вот тебе и бродяга Лэн! Откровенничал, откровенничал, а оказалось… Куда бежать, куда лететь, с чего начинать? Бред собачий!

— Быстро уточните здешний номер! — бросил он сидящим перед ним Посвященным, словно своим сотрудникам. — Я должен принять шифровку по модему. Вам, кстати, тоже будет интересно.

Уточнили. Приняли. Прочли. Особо интересно никому, кроме Симона, не было. Но задумались.

Наконец заговорил Шумахер:

— Успокойтесь, господин Грай. Что вас так встревожило? Давайте поговорим в конце концов. Задавайте ваши вопросы.

Анна заказала всем кофе, который принесли быстрее, чем можно было себе представить. Грай даже подумал: «А что, если сейчас заказать тарелочку черепахового супа? У них там тоже прямо под дверью уже горячий стоит?» Но от супа решил пока воздержаться, попросил только соленых орешков и раскрыл окно пошире, так как Шумахер, Давид и даже Изольда уже вовсю дымили.

— Ну что ж, — сказал наконец Симон, — раз меня взбаламутили информацией от Ланселота, давайте с этого и начнем. Почему убийствами Посвященных занимались военные разведчики?

— Да потому, что никакие они не разведчики — обычные костоломы! — с неумеренной горячностью ответила Анна, нет, все-таки Изольда, ему теперь хотелось снова называть её этим романтичным именем.

Симон так и сказал, заодно пытаясь чуть притушить её эмоции:

— Можно, я буду звать тебя Изольдой?

— Разумеется. Ты ведь так и звал меня всегда. Забавно прозвучало это «всегда».

— Так что ты имеешь в виду, Изольда? Эрвэ-эровцы — просто исполнители?

— Ну конечно. У них есть такой эвфемизм для команды профессиональных убийц — спецподразделение отдела особых операций. Им все равно, на кого работать. Такие во все века просто выполняли приказ. Именно выполняли приказ, потому что им даже деньги за эту работу платят весьма скромные. Не то что мафиозным киллерам.

— Так кто же заказчик? Мафия?

— Пусть расскажет Тристан. Он с ними лучше знаком. С заказчиками. Его даже убивали совсем недавно. А меня на этот раз Бог миловал. Которого нет.

— Говори, Давид.

Симон подчеркнуто не хотел звать его Тристаном.

— Заказчики убийств всех Посвященных хорошо известны, — сообщил Маревич. — Я не говорю сейчас о тех давних временах, когда за нами охотились безумцы из КГБ. Я говорю о целенаправленных, четко спланированных и идейно подкрепленных преступлениях последних лет. Их авторы — Черная Конфессия, Владыки, посланные в мир Черными Рыбами Глубин…

— Стоп, стоп, стоп! — перебил Симон. — Про всяких рыб и птиц я уже давно слышу. Все это страшно красиво, но слишком далеко от жизни. Если мы начнем все наперебой цитировать Канонические Тексты, дело кончится чтением стихов. А я прошу не забывать — игра это или не игра — вы все на допросе в полиции.

— Слушайте, — заворчал Шумахер, — право слово, такого чудака среди Посвященных я ещё не встречал ни разу. Причем заметьте, Симон, до Посвящения вы были совсем другим, вы отлично понимали нас.

— А вы-то откуда знаете, каким я был до Посвящения? — недоверчиво поинтересовался Симон.

— От Владыки Уруса, милейший.

— Пардон, — не понял Симон, — но ведь Владыка все время здесь, а вы — только что оттуда.

— Ах, молодой человек! Вот мы сейчас с вами общаемся словами и через воздух. Правильно? А Владыки точно так же общаются мыслями через Космос.

— Допустим, — принял объяснение Симон. — Но вы-то разве Владыка?

— Я — нет, но я очень мощный экстрасенс. Это отдельная тема для беседы. А вы, кажется, хотели разобраться с убийствами.

— Да уж где нам разобраться с убийствами! — пробормотал Давид. — Если человек отказывается слушать про то, кто такие Черные Рыбы Глубин, требуя упрощения терминов, допрос надо прекращать и открывать ликбез. Что ты заканчивал, штабс-капитан Грай?

— Заканчивал я Московскую, ныне Императорскую Военно-полицейскую Академию, — отчеканил Симон в запальчивости, — и между прочим, марксизмом-ленинизмом меня там не пичкали, как некоторых, так что с общим образованием и эрудицией. У штабс-капитана Грая все в порядке. Но и от ликбеза я не откажусь, только, пожалуйста, параллельно с допросом — у нас времени мало. И не надо пугать меня сложностью вашей философии. Кажется, Эйнштейн говорил, что грош цена научной теории, которую нельзя в доступных словах изложить какому-нибудь простаку.

— Симон прав, — неожиданно поддержала его Изольда. — Вы, мужики, любите все усложнять: рыбы, птицы, уровни бытия, транс-цен-ден-тальность… А дело-то выеденного яйца не стоит, если внимательно посмотреть. Зря я Тристану слово передала. У меня и покороче, и попроще получится. А если что не так — поправите.

Возражений ни у кого не было. И Изольда начала:

— Ну, в общем, так. Жили-были Посвященные, и все у них было хорошо. Это такой ликбез для начала. В этом мире, ну то есть на нашей Земле, одни из них ходили и проповедовали, другие просто жили тихо и незаметно. А в мирах иных пытались они решать судьбу этого мира. Спорили и даже воевали, потому что одни рвались всегда вперед и вверх и называли себя Белыми Птицами, а другие призывали к покою, порядку, неизменности и стремились от века только вглубь, в глубь себя. Они назывались Черными Рыбами. Да, иногда и те и другие нарушали Высший Закон и возвращались на Землю. Белые — чтобы создавать все новые и новые религии. Черные — чтобы скупать людские души и мешать движению человечества вперед. И так было всегда. Но в целом Вселенная находилась в равновесии.

«И это называется покороче и попроще? — думал Симон. — Я ведь, кажется, спрашивал об убийствах. Достойный ответ. „Этот стон у них песней зовется“. Перебить? Прервать? Прекратить?»

Нет. Ведь говорила Изольда. А он любил её. И хотел слушать.

— Потом наступил двадцатый век, — рассказывала она, — и равновесие нарушилось. Никто не знает точно, почему. Одни говорят: информационный бум. Другие считают: переполнилась чаша ненависти. Третьи ищут причину в массовом безверии. Ну и флаг им в руки, как говорится. Пусть ищут. Лично мне главное понятно: Посвященных сделалось несуразно много. Когда же чего-то или кого-то очень много, обязательно начинаются качественные изменения. Диалектика. Строго по Гегелю.

В общем, стали появляться не совсем правильные Посвященные. Или совсем неправильные. Такие, как я. Это уже потом, на небесах, какой-то Владыка сообщил мне, что я — то и есть, оказывается, Номер Один — самое первое и главное исключение из всех правил. А тогда…

Мне было четырнадцать лет, и я стала Посвященной без участия других. Никто мне ничего не рассказывал и не показывал. Вышла однажды ночью из дома, посмотрела на небо и в один миг все поняла. Я — бессмертна. Я не такая, как другие. Для меня не существует никаких законов. Только собственная воля и собственные чувства. И мне — можно все. Я не очень удивилась. Я ведь и так была не слишком такая, как другие, и мне безо всяких космических чудес дозволялось все. Ну а бессмертие… что бессмертие! В него же все дети верят, а я и была ещё почти ребенком.

Значит, ничего не произошло? Да нет, ещё как произошло! Иначе я не вспоминала бы на протяжении всех своих жизней тот краткий миг под черным небом Барвихи. В меня вошло Знание. Не бзик, не фантазия, не бред, не сон — Истинное Знание. Откуда оно взялось? Ниоткуда! От верблюда. От фонаря. От звезды. Я смеялась, когда придумала эту формулировку. Я стала Посвященной — вот главное, и этого ответа было вполне достаточно. Откуда пришло само слово «Посвященная»? Да все оттуда же.

Я постигала мудрость древних. Во сне я запоминала диктуемые мне из космоса священные строки Законов, но днем жила как все, как если бы ничего не случилось. Фактически я соблюдала все девять заповедей, невольно, естественно, не думая о них. Вот с десятью Христовыми было у меня похуже. На них я поплевывала, как на советы взрослых и законы страны Советов. Я могла это себе позволить. И позволяла. Что мы творили на наших дачах — лучше не вспоминать.

Женщиной я стала в четырнадцать. Бисексуалкой — в пятнадцать. Садисткой — в восемнадцать, а в девятнадцать — убийцей. В пьяном угаре зарезала очередного слишком наглого и противного партнера. После такого обычно остается два варианта: тюрьма или монастырь. Но тюрьма мне не грозила как дочке Неверова, а монастырь… Для Посвященных этот путь исключен. Дорога ведет сразу на небо, а туда ещё не хотелось, даже с поправкой на возможное возвращение.

Узнала я и про Особые дни. Я ждала этих дней, я ждала встреч с такими, как я, но почему-то они меня не чувствовали, а я не чувствовала их, мы не находили друг друга, особый день все не наступал, не наступал, а умирать не хотелось, не хотелось… Вот почему к двадцати трем я стала законченной алкоголичкой, к двадцати пяти — наркоманкой. Я кололась зверски, и это не могло продолжаться долго.

Когда появился Давид, я ещё только-только села на иглу. Я ещё была ого-го какая здоровенькая! Впрочем, на самом деле ведь это было совсем не важно. Там, в розово-бордовой комнате, среди золота канделябров, под хрустальной люстрой, общались не мы, а наши астральные тела, наши alter ego или как их там ещё называют все эти высоколобые умники. Ведь оба мы были пьяные в умят, а там, наверху, это все ушло, осталась только любовь, Великая Неземная Любовь, потому что мы действительно нашли друг друга, нашли, как было предначертано кем-то, может быть, тем самым Богом, которого нет. И я сделала его Посвященным. Только его одного. Знаете, бывают женщины, которые испытывают оргазм по двадцать раз за ночь, а бывают наоборот — не всякий раз и не со всяким партнером приходит, но зато уж если испытывают, то такой!.. Я отношусь именно ко второй категории. И если эту земную жизнь считать ночью любви, то я как Посвященная могла «кончить» в ней только один раз. Это Посвящение, этот оргазм состоялся. Я узнала, что такое любовь.

Дальше жить было явно незачем. Но я жила. Только наркотики держали меня в этом мире. А Давид, дурачок, позвонил. Если б он знал тогда, как я любила его, как рвалась к нему, и когда мне было плохо без «лекарства», и даже когда было хорошо под кайфом, и в постели с другими. Но я не имела права встречаться с ним в этой жизни! Я это слишком хорошо понимала: он молод, он должен очень многое сделать, может быть, стать Владыкой, а может, перевернуть вверх дном всю эту проклятую страну, весь этот мир. В нем ощущалась огромная сила, и я не имела права мешать. Но и любовь ко мне была в нем удивительно сильной, я чувствовала её на расстоянии и, может, поэтому вкатывала себе все большие и большие дозы. А мамочка с папочкой — идиоты, светлая память! — пытались меня лечить. Даже возили во Францию, в знаменитую клинику Шарап-тон, где, казалось, ещё витал дух Владимира Высоцкого. Но излечиваются обычные люди — такие, как Высоцкий, не лечатся. И такие, как я, — тоже.

Четырех мучительных лет мне хватило, чтобы однажды зимой прыгнуть в окошко из московской квартиры. Был Особый день, я это чувствовала и боялась, что любимый придет. Ведь он сумасшедший: захотел бы, точно нашел меня. Был мороз, казалось, лютый мороз — в ночнушке перед открытым настежь окном, и была жуткая, чудовищная, запредельная ломка — Мавр, козел, педрила, обещал достать «лекарство» и третий день, гадина, не мог принести…

А в полете было здорово: не страшно и не холодно. До того здорово, что даже подумалось: не ради ли таких мгновений и живут люди на свете? Вот оно — нарушение седьмой заповеди! «Не люби смерть, ибо сладость её мимолетна…» Не нами сказано.

А потом сразу стало очень больно. Очень. Но ненадолго. Бог, которого нет, улыбнулся мне…

… Рассказывали, был случай: девушка бросалась из окна и не заметила внизу проводов. Упала на них, как на батут. Электрошок, конечно, но не смерть, а отбросило её на стенку дома, и в сознание она пришла быстро — от боли, потому что напоролась на торчащий из стены, острый от проржавелости костыль, он глубоко под ребра ушел. Так и висела на этом костыле почти час. «Скорая» — то быстро приехала, но что «скорая» — пожарников надо было вызывать, а сразу не сообразили. Когда сняли её, ещё живая была, врачи подтвердили…

Этим каждый самоубийца рискует. Или ещё хуже — остаться жить инвалидом и мучиться. На то есть шестая заповедь: «Не зови смерть». Не нами сказано.

Но мне повезло. Боль сделалась сильной, очень сильной, невыносимой, а затем — сладкой. Все кончилось, прошла не только боль, прошла ломка. Вам этого не понять. Ломка никогда не проходит, она только отступает, чтобы прийти снова. А тут — прошла. Вот когда я поняла, что я уже не здесь, что я уже там, что я — уже не я.

Не было больше Анны Неверовой. Была просто я. Меня ещё никак не звали. И был яркий, ослепительно яркий розовый свет вокруг, и новая жизнь, и радость, и я — один на один с бесконечностью! И больше ничего…

Анна вдруг словно очнулась:

— Слушайте, это кому-нибудь интересно?

— Ну конечно, — торопливо ответил Симон, боясь, что она перестанет рассказывать, и нервно переходя на «вы». — Продолжайте, продолжайте, Изольда, я все записываю.

— В каком смысле? — не понял Шумахер.

— А, — отмахнулся Симон, — не обращайте внимания. Привычка. Мы всегда так говорим на допросах, чтобы люди не забывали, где находятся. Продолжайте, Изольда.

Он верил, что она, пусть и не очень скоро, все-таки доберется и до последних событий. Но он уже чувствовал, что никакой это не допрос, это исповедь или — может, так точнее — покаяние. Она ведь не отвечала на его вопросы, она просто говорила, выплескивалась вся наружу, и выплеск этот был предназначен не только ему — да где там! — вообще не ему и даже не Давиду. Слова этого странного покаяния предназначались кому-то, кого здесь не было, скорее всего Богу, далекому и всепрощающему Богу, которого нет.

— Продолжай, Изольда, — повторил Симон уже на «ты».

— А что, собственно, продолжать. Ну, я от них быстро рванула. Как только поняла, что я и там изгой. Опять я оказалась не такой, как все. Мне было плевать и на их законы, но теперь уже слишком многим было не плевать на меня. И это непривычно тяготило. Там все выглядело настолько новым и странным, что я не просто не могла любить никого из них, я даже не могла спать с ними. А они мне талдычили про какой-то божественный секс и про то, что я создана как раз для него, они пытались меня убедить, что назад действительно нельзя, в смысле невозможно. Аи, как нехорошо врать девушке, которая ещё маленькой девочкой, ещё на земле, узнала, что путь назад есть! Но они как-то очень хитро, как-то очень дружно охраняли от меня тайну этого возвращения, а я догадывалась, что секрет прост, как репа, что разгадка, по сути-то, во мне самой, но все никак не удавалось ухватить за хвост эту разгадку. И тогда я сказала: «Лучше умереть». А они рассмеялись ангельским смехом и объяснили, что вообще-то на втором уровне бытия в полном смысле умереть невозможно. «Вообще-то», «в полном смысле»! А мне и не надо в полном, мне частичного хватит, я по-нашему, по-простому…

В общем, я испробовала на себе всякие муки ихнего ада, однако, далеко не пройдя всего, что там полагалось, скакнула-таки на третий уровень, прямо на глазах у восхищенной публики. Вот уж они не ожидали. Я бы и на четвертый ушла, но тут у них что-то схлопнулось, и Владыки эти мне сказали: «Дуй назад». И разрешили самой выбрать дату возвращения на Землю, хотя я ещё не была независимой от времени — только от пространства. А я сказала: «К нему. К нему за сутки до смерти». Они все ахнули от такой просьбы: неможно это — предсказывать чью-то смерть Но был среди них один — Избранный Владыка. Он улыбнулся и спросил: «Чьей смерти?» А я сказала: «Нашей!» Как будто знала. Ни черта я тогда ещё не знала. Но Избранный знал и почувствовал во мне нечто. Силу невиданную почувствовал. А я… мысли его читала, что ли? Вообще-то не знаю, можно ли читать мысли Избранных? Да и какая разница?!

Они отправили меня.

В лесу хорошо было, тихо так. Даже птички какие-то пели. Только от опаленных адским пламенем деревьев запах шел очень грустный, как поздней осенью, когда по московским дворам сжигают опавшую листву.

Я вышла на шоссе и тормознула машину. Был жаркий и дождливый июнь девяносто первого года.

Я ваших академиев не кончала, поэтому не знаю, вели меня от самого леса или сели на хвост позже, когда Давида стала искать. Я ведь, дура, и не удосужилась узнать, где теперь Давид, чем занимается, как искать его. Чуть было не позвонила кому-то из общих знакомых. («Здрасте, это Аня Неверова…») В последний момент хватило ума придумать имя и легенду. Двушку собиралась выклянчить, но повезло — нашла на асфальте. Да еще, по счастью, автомат не проглотил её, а подарил мне разговор на халяву. «Аркадий?» «Да». «Это Ленка из Барвихи». «Какая Ленка?» «Ну, ты меня не помнишь, наверное. Ши-зовали вместе лет пять назад. С вами ещё приезжал такой парень с редким именем Давид, кажется, твой одноклассник». «А-а, Давид, был такой. Ну и что?» «Мне нужен его телефон. Ты не знаешь?» «Я — нет. Витьке Голубеву позвони».

Витьки не оказалось дома.

То и дело начинался дождь. Я шаталась по Москве, балдея от происшедших изменений: ларьки, магазины, иномарки, вывески, рекламы. Пообедала в кооперативном кафе на Покровке, то есть тогда ещё улице Чернышевского, красиво пообедала, с французским шампанским, рублей на триста. И ещё взяла у них с собой бутылку роскошного ликера «Адвокат» Я ведь воплотилась такой, какой была в восемьдесят третьем, — все: и прическа, и одежда, и сумочка с деньгами, лекарствами и редчайшей по тогдашним временам игрушкой — газовым баллончиком для самообороны. Баллончик не понадобился, а вот деньги — безусловно. Правда, вечером в «Людмиле» получилась забавная история. Я стала платить за сигареты и протянула кассирше полтинник. «Что вы мне даете, милочка?» «Я вам даю пятьдесят рублей». «Это не пятьдесят рублей, их ещё в январе обменяли». «Ах, извините, я почти год была за границей». «За границей, за границей… Радио надо слушать!» Слава Богу, у меня ещё оставались четвертаки и червонцы.

Наконец Витька дал телефон и примерно объяснил адрес. Я ещё раз сумела сообразить (это без всяких ваших разведшкол!), что звонить по телефону как раз и не надо. Лучше сначала подойти, тем более что я случайно знала этот дом, в нем жил некий Пашка — мой давний, забытый приятель, номер которого отличался всего на одну цифру.

Все получилось правильно, только с точностью до наоборот. Но можно ли теперь говорить, что я ошиблась?

У подъезда стоял человек. Лет сорока пяти, мужественный, как Марлон Брандо, обаятельный, как Ален Делен, с ясными и честными глазами, как у Никеле Плачидо.

— Вы к Давиду? — спросил он, точно привратник.

— А вы его знаете? — вопросом на вопрос ответила я, сразу во всем признаваясь.

— Его тут нет. Но я жду его. Давайте подождем вместе.

Ключевым было слово «вместе». Очень скоро Марлон Плачидо перестал ждать Давида и предложил поехать в одно уютное местечко. («Нет, не ресторан. Зачем? Просто квартира хорошего друга. Время-то позднее, может, и не придет уже наш Давид».)

Такая внезапная перемена планов убедила меня в «чистоте» его помыслов. То есть я решила, что это обычный мужик, какой-нибудь Давидов знакомый, наклеивший меня на ночь глядя из самых примитивных соображений. К тому же мужик был сексапильный, интеллигентный на вид и вообще понравился мне. Да ещё и дождь ливанул как из ведра, а этот пижон был на машине. В общем, я поехала. Я ведь должна была катиться по воле волн. Не везет — так не везет, но надо ведь где-то ночь провести, не на вокзале же! Красавец мужчина устраивал меня полностью.

Но как же странно повел он себя, когда мы пришли на эту квартиру. Едва захлопнулась дверь, мой красавчик сказал: «Подожди». Сам скрылся на кухне, а из комнаты вышел «хороший друг», неожиданно оказавшийся дома. У меня бешено заколотилось сердце: это был слишком хороший друг — Посвященный Черной Конфессии.

«Иди сюда», — шепнул он мне властно. Я подошла. Он обнял меня. И был божественно прекрасный, фантастически долгий поцелуй, во время которого он запустил руку мне под юбку, стянул трусы, они упали на пол, а потом, заставив широко раздвинуть ноги, делал буквально чудеса одними только пальцами. И вот, когда я уже начала стонать, он вдруг отпустил меня, оттолкнул легонько и сказал: «А теперь иди к нему». «Куда, куда идти?» — я бормотала как во сне. «Иди на Покровский бульвар. Ты встретишь его и приведешь сюда. Ты поняла?» Я ничего не поняла. «Зачем? Кто вы такие?» «Меня зовут Роджер Трейси. Агентство национальной безопасности США. Мы хотим помочь вам».

Я вдруг сразу поверила ему, хотя Посвященные не должны работать на конторы типа АН Б. «Иди, а то опоздаешь», — повторил он. И я пошла. Вот так…

Господи! Зачем я все это рассказываю?

Изольда замолчала, и Давид сказал тихо:

— Я никогда не мог понять, почему ты врала мне про гэбэшника, который хотел тебя изнасиловать. Почему сразу не могла сказать правду?

— Не знаю, — потерянно проговорила Изольда. — Наверное, так было надо… А Давид буркнул раздраженно:

— И никакой он не Роджер Трейси. Его зовут композитор Достоевский.

Вот когда Симон решил, что ему пора проснуться.

И он действительно проснулся. То есть окончательно осознал, где он и сколько времени прошло с момента тех выстрелов на Октябрьской, двадцать три. И чтобы убедиться в своей правоте, он спросил (тихо так, как ночью в казарме, когда все спят и не хочется никого беспокоить):

— Эй! А какое сегодня число?

— Девятнадцатое, — в тон ему шепотом поведал Шумахер.

Число Симону не понравилось. Во-первых, это была слишком известная историческая дата — Девятнадцатое августа. (Забавно: демократия победила двадцать второго, а отмечают все равно девятнадцатое. Кто его знает, что там и когда на самом деле победило, а вот переворот случился именно девятнадцатого — это все помнят.) А во-вторых, число было вообще неправильное, завтрашнее это было число. Ведь обычно — как у людей полагается? — после вчера наступает сегодня, а тут — бац! — и сразу завтра. Целые сутки провалились куда-то. Вот о чем спрашивать надо, а ты привязался к несчастной девушке, объясни, дескать, милая, кто кого убил и зачем. А разве дело в этом, когда уже время целыми сутками воровать начали?!

С чего это он решил? Во бред-то. Какое время? Какие сутки? Обычная амнезия. Или ещё примитивнее — запой.

— Когда меня привезли сюда? — все так же шепотом.

— Вчера, — ответил опять Шумахер. (Он-то откуда знает?)

— И что?

— Ничего. Вы хотите дослушать, как все было? Изольда готова наконец рассказать о событиях в Кенигсберге.

— Ну что ж, — устало согласился Симон. — Пусть расскажет.