— Боже ты мой, я просто ненавижу лодки!

И с этим прощально-напутственным восклицанием, еще долго звучавшим в моих ушах, мы отчалили от берега и поплыли прочь из порта Велмингтона.

После двух дней, потраченных на покупки и прочие приготовления, мы наконец направлялись к Кросскрику. Имея в руках деньги, вырученные от продажи рубина, мы оказались избавлены от необходимости продавать лошадей; в результате Дункана отправили с фургоном, нагруженным самыми тяжелыми вещами, и с Майерсом в качестве сопровождающего — им предстояла долгая сухопутная дорога; а все мы должны были добраться до места куда быстрее и более удобным способом: на борту «Салли-Энн», с капитаном Фриманом.

Судно единственное в своем роде и неописуемого типа, «Салли-Энн» обладала шириной, почти равной длине, низкой осадкой и тупым носом. Она хвастливо несла на себе крошечную каюту, едва ли в шесть квадратных футов; по обе стороны на палубе оставалось для прохода около двух футов свободного пространства.

В передней части палубы и на корме было немного просторнее, хотя в данный момент все свободное пространство было завалено узлами, мешками и бочонками.

С одиноким небольшим парусом болтавшимся на мачте над каютой, «Салли-Энн» издали была очень похожа на краба, машущего клешней. Коричневые, насыщенные торфом воды Кейпфира бились всего дюйма на четыре ниже края бортов, а доски дна были постоянно сырыми из-за хронических протечек.

И все равно я была счастлива. Пусть даже в отчаянной тесноте, но мы плыли по волнам, вдаль, — и неважно, что плыть нам было недолго, — удаляясь от заманчивого, как песнь сирены, зова губернатора.

Но Джейми счастлив не был. Он и в самом деле ненавидел плавательные средства, причем с искренней, глубокой и неумирающей страстностью, и начинал страдать от морской болезни так сильно, что даже зрелище взболтанной воды в стакане могло вызвать у него тошноту.

— Сейчас полный штиль, — сказала я. — Может, тебе и не станет плохо.

Джейми подозрительно скосился на шоколадно-коричневую воду, окружавшую нас, и тут же крепко зажмурил глаза, — потому что волна от какой-то встречной лодки набросилась на нас, толкнув «Салли-Энн» в борт и отчаянно встряхнув ее.

— Может, и нет, — проворчал он, однако по его тону было совершенно ясно, что такое предположение совершенно бессмысленно, и еще он явно думал об отдаленных последствиях качки.

— Хочешь, я тебя уколю немножко? — спросила я. — Лучше сделать это сейчас, не дожидаясь, когда тебя начнет тошнить всерьез.

Джейми неопределенно скривился, и я сунула руку в тот карман юбки, где лежали в маленькой шкатулке китайские иглы для акупунктуры. Именно эти иглы спасли жизнь Джейми во время нашего путешествия через Атлантику.

Но тут Джейми вздрогнул и открыл глаза.

— Нет, — сказал он. — Может, я и сам справлюсь. Лучше поговори со мной, Сасснек, — отвлеки мои мысли от желудка. — Ладно?

— Хорошо, — послушно кивнула я. — Что представляет собой твоя тетушка Джокаста?

— Я ее не видел с тех пор, как мне было два года, так что, мои впечатления несколько отрывочны, — с отсутствующим видом ответил Джейми; его глаза, не отрываясь, следили за длинным плотом, шедшим вниз по течению и явно намеревавшимся столкнуться с нами. — Как ты думаешь, этот негр вообще-то справится с рулем? Может, мне следует пойти, помочь ему?

— Может, лучше не надо, — ответила я, осторожно поглядывая на плот. — Похоже, он знает, что делает. — Кроме капитана — старой развалины с дурной репутацией, насквозь провонявшей табаком, — на «Салли-Энн» была еще и команда, состоявшая из пожилого чернокожего, который в одиночку управлялся и с рулем (выглядевшим ну просто как обычный длинный шест), и с такелажем, благо его было немного.

Тощие мускулы чернокожего напрягались и расслаблялись в некоем неопределенном ритме. Седая голова наклонялась от усилий, и он вроде бы не обращал особого внимания на паром, а просто опускал в воду и снова поднимал шест, как будто сросся с ним, как будто так называемый руль стал его третьей рукой.

— Оставь его в покое. Мне все-таки кажется, что ты кое-что знаешь о собственной тетушке, а? — добавила я, надеясь немного отвлечь его. Плот угрожающе и неотвратимо двигался в нашу сторону.

Выглядело это сооружение просто чудовищно. От кормы до носа в нем было не меньше сорока футов, плот низко сидел в воде, нагруженный бочками и горами шкур, увязанных в сетки. От плота, опережая его, исходил острый запах мускуса и крови, и прогорклого жира, — достаточно сильный, чтобы заглушить все остальные ароматы, витавшие над рекой.

— В общем, нет; она вышла замуж за Камерона из Эрраха и уехала из Леоха за год до того, как моя мать вышла за моего отца, — Джейми не смотрел на меня, и его голос звучал как-то безразлично; его внимание было полностью приковано к грозному плоту. Костяшки его пальцев побелели, так крепко он стиснул кулаки; я просто чувствовала, насколько ему хочется броситься к негру, вырвать шест из крепления на палубе и оттолкнуть плот. Я положила пальцы на его напряженную руку.

— И она никогда не приезжала к вам в Лаллиброх?

Я видела блеск солнечных лучей, освещавших тусклое железо зажимов вдоль края плота, и полуобнаженные тела троих матросов, потных, несмотря на ранее утро. Один из них взмахнул шляпой и весело ухмыльнулся, выкрикнув нечто вроде: «Эй, там, привет!» — когда они проплывали мимо нас.

— Ну, потом Джон Камерон умер от дизентерии, и она вышла за его двоюродного брата, Черного Хьюго Камерона из Эберфилда, а потом… — Джейми непроизвольно зажмурился, когда плот проскользнул совсем рядом с нами, под веселые выкрики и смех его команды. Ролло, положив передние лапы на низкую крышу кабины, отчаянно облаял обитателей плота, и продолжал бы лаять им вслед, если бы Ян не шлепнул его по спине и не велел замолчать.

Джейми осторожно приоткрыл один глаз, потом, обнаружив, что страшная штуковина благополучно проскочила мимо, открыл второй и расслабился, выпустив край крыши кабины, за который до этого цеплялся яростно и упорно.

— Да, Черный Хьюго… его так называли из-за здоровенного черного жировика на колене, — он погиб на охоте, так что потом тетушка обвенчалась с Гектором Мором Камероном, из Лох-Эйлина…

— Похоже, она перепробовала всех Камеронов! — воскликнула я, совершенно очарованная этой историей. — А чем вообще славен этот клан… ну, я имею в виду, кроме склонности погибать от всяких несчастных случаев?

— Они, полагаю, умеют обращаться со словами, — ответил Джейми с неожиданной кривой усмешкой. — Все Камероны — поэты… и шуты. Иногда и то, и другое вместе. Ты помнишь Лохайла, да?

Я улыбнулась, разделяя с Джейми горечь и нежность воспоминания о Дональде Камероне Лохайле, одном из вождей клана Камеронов во время восстания. Это был яркий, интересный мужчина с выразительными глазами; но за его джентльменскими, элегантными манерами скрывался воистину огромный талант сочинителя похабных песенок, которые он с удовольствием исполнял на изредка случавшихся танцевальных вечерах в дни краткой удачи Карла Стюарта.

Джейми прислонился к крошечной каюте нашей лодки, опасливо наблюдая за движением на реке. Мы еще не выбрались из акватории порта Велмингтона, так что маленькие байдарки и двухвесельные лодки сновали вокруг нас, как водяные жуки, бесцеремонно проскакивая между более крупными неторопливыми судами. Джейми был бледным, но пока еще не зеленым.

Я тоже прислонилась к кабине, поставив локоть на крышу, и с наслаждением потянулась. Конечно, было жарко, но солнечные лучи приятно согревали мышцы, болевшие после ночи, проведенной на импровизированных постелях; лично я спала на твердой, как камень, дубовой скамье в пивном зале таверны, стоявшей у самой реки. При этом вместо подушки под моей головой были колени Джейми, который всю ночь продолжал укладывать вещи, не вставая с места.

Я застонала и выпрямилась.

— А кем был Гектор Камерон, поэтом или шутом?

— В данный момент он ни тот, ни другой, — ответил Джейми, машинально кладя руку на основание моей шеи и начиная массировать ее. — Он ведь умер, так?

— Ох, как хорошо… — пробормотала я и даже застонала от наслаждения, когда пальцы Джейми нашли особо чувствительную точку. — Я имею в виду, хорошо то, что ты делаешь, — уточнила я, — а не то, что твой дядя умер. Ой, не прекращай… Но как он оказался в Северной Каролине?

Джейми весело хмыкнул и придвинулся ко мне поближе, чтобы как следует размять мою шею и плечи, теперь уже двумя руками. Я прижалась к нему и блаженно вздохнула.

— Ты ужасно шумливая женщина, Сасснек, — заявил Джейми, наклоняясь и шепча мне прямо в ухо. — Я твою шею растираю, а ты издаешь такие звуки, как будто я… — он сделал движение бедрами, чуть подтолкнув меня, так что у меня не могло остаться сомнений в том, что именно он подразумевает. — А?

— Ммм… — ответила я и осторожно лягнула его в голень. — Ну и отлично. Если кто-нибудь сидит в каюте и подслушивает, он будет уверен, что ты именно растираешь мне шею, и ничего больше… тем более, что на этом плавучем корыте ничем другим и невозможно заняться. Так как насчет твоего покойного дядюшки?

— А, ты опять о нем… — Пальцы Джейми пробежались вдоль моего позвоночника, вверх и вниз, и снова вверх, как будто он пытался нащупать очередную нить в запутанной паутине своей семейной истории. Ну, по крайней мере, он не думал пока о своем желудке.

Более везучий — а может быть, более трезво оценивающий реальность или более циничный, — однако этот прославленный вождь Гектор Мор Камерон благоразумно и по-житейски мудро подготовился к неизбежному разгрому Стюарта. Он сумел ускользнуть с поля битвы при Калодене без единой царапины и добрался до дома, где поспешно погрузил в карету жену, слугу и кое-какие необходимые вещи, и ветром помчался в Эдинбург, а там, не задержавшись ни на одну лишнюю минуту, сел на корабль, отправлявшийся в Северную Каролину, едва успев сбежать от королевского правосудия.

Когда Гектор Камерон очутился в Новом Свете, он тут же купил большой кусок земли, расчистил его, выкорчевав деревья, построил дом и лесопилку, приобрел рабов, чтобы обрабатывать землю, засадил свою плантацию табаком и индиго и — без сомнения, в качестве приза за свою ловкость и предприимчивость, — умудрился скончаться от смертельной болезни горла в весьма почтенном возрасте, дожив до семидесяти трех лет. А Джокаста Маккензи Камерон-Камерон-Камерон решила, насколько то было известно Майерсу, что трех браков с нее довольно, отклонила очередное предложение руки и сердца и предпочла жить одна, хозяйничая в Речной Излучине.

— Ты думаешь, посланец с твоим письмом доберется туда раньше нас? — спросила я.

— Он доберется раньше, даже если будет всю дорогу ползти на четвереньках, — заявил юный Ян, внезапно возникая рядом с нами. Он с легким отвращением глянул на терпеливого рулевого, мерно поднимавшего и опускавшего шест, служивший одновременно и рулем, и мотором. — Если мы будем и дальше двигаться с такой скоростью, нам понадобится несколько недель. Я ведь говорил тебе, дядя Джейми, лучше нам было верхом отправиться!

— Не терзай себя, Ян, — посоветовал парнишке его дядя, выпуская мою шею из своих рук. Он усмехнулся, глядя на молодого племянника. — Скоро и твоя очередь придет взяться за этот шест, и уж я уверен — ты нас доставишь в Кросскрик еще до ночи!

Парнишка одарил дядю мрачным взглядом и побрел прочь, чтобы начать изводить капитана Фримана вопросами о диких краснокожих и не менее диких зверях, таящихся в лесах.

— Надеюсь, капитан не выкинет Яна за борт, — высказалась я, наблюдая за тем, как костлявые плечи капитана Фримана поднимаются все выше, приближаясь к ушам, — капитан явно пытался защититься таким образом от приближавшегося мальчишки. Мои собственные плечи, равно как и шея, чувствовали себя превосходно после оказанного им внимания; так же обстояли дела и с остальными частями тела. — Спасибо за растирание, — сказала я, подняв одну бровь и хитро глянув на Джейми.

— Ну, я ведь заставлю тебя вернуть мне услугу, Сасснек… когда стемнеет, — и Джейми склонился над бортом, хотя пока что и безрезультатно. В данный момент он был не в состоянии прикрыть один глаз, так что его привычное распутное подмигивание не состоялось, но он тем не менее умудрился выразить свои намерения всем своим видом.

— Да уж, конечно, — кивнула я. И хлопнула несколько раз ресницами, сделав глупые глаза. — И что бы такое растереть тебе как следует, когда настанет ночь?

— Когда настанет ночь? — переспросил Ян, снова внезапно появляясь рядом, как чертик из шкатулки, — до того, как его дядюшка успел ответить. — А что такое будет, когда ночь настанет?

— Тогда я порублю тебя на части и использую в качестве наживки для рыбы, — сообщил Джейми. — Какого дьявола, Ян, ты что, не можешь ни минуты посидеть спокойно? Что ты носишься по всей лодке, как перепуганная пчела? Иди и поспи на солнышке, как твоя зверюга, — вон, видишь, как отлично устроился Ролло? Очень рассудительный зверек. — И Джейми показал на пса, распластавшегося на крыше каюты, словно коврик; глаза зверя были томно полуприкрыты, и лишь время от времени от дергал ухом, когда мимо пролетало что-нибудь мелкое и крылатое.

— Спать? — Ян изумленно вытаращил глаза на Джейми. — Спать?!

— Это совершенно естественное и правильное занятие для людей, которые устали, — объяснила я мальчишке, демонстративно зевая. Впрочем, не совсем демонстративно, скорее вполне натурально. Жара становилась все сильнее, а медленное движение лодки действовало как отличное снотворное, в особенности после не слишком долгого ночного отдыха — мы ведь легли перед самым рассветом. К несчастью, узкие скамьи и грубые доски палубы «Салли-Энн» выглядели еще менее привлекательными, чем дубовые лавки в таверне.

— Ой, тетя, да я вообще ни капельки не устал! — клятвенно заверил меня Ян. — Не думаю, что я вообще буду спать в ближайшие дни!

Джейми скептически обозрел своего племянника.

— Посмотрим, будешь ли ты думать точно так же после того, как хорошенько поработаешь шестом. Ну, а пока я, пожалуй, найду кое-что другое, чтобы занять твой ум. Погоди-ка… — Джейми оторвался от поручня и нырнул в низкую каюту. Слышно было, что он роется там в нашем багаже.

— Господи, жарко-то как! — воскликнул Ян, подбадривая себя. — Интересно, что дядя Джейми ищет, а?

— Бог его знает, — пожала плечами я. Джейми притащил на борт некую корзину, о содержимом которой он предпочел умолчать. Накануне ночью, когда я уже засыпала, он играл в карты, и все, что я могла предположить, — это что он выиграл некий не слишком приличный предмет, который не хотел показывать Яну, чтобы не смущать ребенка.

Ян был прав; было действительно жарко. Я могла лишь надеяться, что попозже задует легкий бриз; но в данный момент парус висел над нами, как бесполезная старая ветошь, а подол моей юбки промок от пота настолько, что прилипал к ногам. Пробормотав извинение, я проскользнула мимо него и отправилась на нос, где стоял бочонок с водой.

На самом носу стоял Фергус, скрестив руки на груди; он выглядел просто замечательно, он походил на величественную носовую фигуру, с его суровым точеным профилем, с густыми темными волосами, отброшенными на плечи.

— А миледи! — Он приветствовал меня ослепительной белозубой улыбкой. — Разве эта страна не прекрасна?

Ну, положим, то, что я могла видеть в данный момент, вряд ли было особенно прекрасно, — ландшафт представлял собой огромные заиленные пространства, испускающие клубы пара под лучами солнца, — они открывались только во время отлива; там копошилось несметное множество чаек и прочих морских птиц, отчаянно гомонящих и бросающихся в драку из-за каждого лакомого кусочка, которым им удавалось найти у края воды.

— Милорд сказал мне, что тут любой человек может подать прошение, чтобы ему выделили чуть ли не пятьдесят акров земли, если только он обязуется построить там дом и пообещает работать не меньше десяти лет. Вы только вообразите — пятьдесят акров! — Фергус просто смаковал эти слова, он произносил их, как некую молитву высшим силам. И в самом деле, любой французский крестьянин был бы счастлив донельзя, имей он всего пять акров земли.

— Ну, в общем, да, — с некоторым сомнением произнесла я. — Я только думаю, что тебе следовало бы выбирать эти пятьдесят акров с большой осторожностью. В этих местах далеко не вся земля хороша для фермерского хозяйства, — я не рискнула при этом упомянуть о том, с какими трудностями может столкнуться Фергус, разрабатывая землю и строя дом в абсолютной глуши среди леса, имея всего лишь одну руку, пусть даже земля здесь родит сама собой.

Но Фергус, похоже, и не думал об этом, его глаза сияли, наполненные мечтой.

— Я, пожалуй, мог бы к Новому году построить маленький домик, — пробормотал он себе под нос. — А потом можно было бы вызвать сюда Марселу и малыша, весной. — Его рука машинально коснулась того места на груди, где с самого детства висело у него позеленевшее медное изображение святого Дисмаха, — но теперь его не было.

Фергус присоединился к нам в Джорджии, оставив на Ямайке свою молодую жену, ожидавшую ребенка. Он заверил меня, что нет никаких оснований тревожиться о ее безопасности, потому что он вверил жену заботам его святого покровителя, строго-настрого наказав жене ни в коем случае не снимать с шеи потертую медную пластинку, до тех пор, пока они не встретятся вновь.

Я лично несколько сомневалась, что молодая мать и ее дитя входят в сферу интересов святого покровителя воров, но Фергус был искусным карманником с самого раннего детства, и его вера в Дисмаха была непоколебимой.

— Если у тебя будет мальчик, ты, наверное, назовешь его Дисмахом? — спросила я, решив немножко подшутить над Фергусом.

Но он ответил с полной серьезностью:

— Нет, я назову его Германом. Герман Джеймс Ян Алоизий Фрезер… Джеймс Ян для милорда и мсье, — и Фергус, поясняя, кого он имеет в виду, широким жестом указал на Джейми и своего сводного брата, Яна Мюррея.

— Марселе нравится имя Алоизий, — добавил он снисходительно, давая понять, что тут уж он ничего не может поделать, хотя имя это явно не слишком выдающееся.

— А если у тебя родится девочка? — спросила я, и тут на меня внезапно нахлынуло яркое воспоминание. За двадцать лет до того Джейми отправил меня назад, сквозь те самые камни, беременную. И последнее, что он сказал, уверенный, что у нас будет мальчик, было:

— Назови его Брайаном, в честь моего отца…

— О! — Фергус явно даже не рассматривал такую возможность, поскольку на его лице отразилось сильное замешательство. Но через мгновение-другое он просиял. — Женевьева! — произнес он твердо. — В честь мадам, — теперь он подразумевал Дженни Мюррей, сестру Джейми. — Женевьева Клэр, так я думаю, — добавил он, снова просияв широкой улыбкой.

— О! — воскликнула я, чувствуя себя слегка польщенной. — Что ж… спасибо. Но может быть, тебе следовало бы вернуться на Ямайку и побыть это время с Марселой, как ты думаешь, Фергус?

Фергус решительно покачал головой.

— Я нужен милорду здесь, — сказал он. — Да и вообще здесь от меня будет больше пользы, чем там. Младенцы — это женское дело, а в этих неведомых местах мы можем столкнуться с любой опасностью, и кто может знать, что из этого выйдет?

Словно в ответ на его риторический вопрос чайки внезапно разом взлетели, словно оглушительно орущее облако, и принялись кружить над рекой и берегом, обнаружив нечто такое, что их заинтересовало.

В покрытый тиной и илом берег был вбит крепкий сосновый столб; он потемнел от облепившей его тины — весь, кроме самой верхней части, примерно в фут; это значило, что верхушка столба всегда остается над водой во время прилива. Сейчас вода стояла еще довольно низко, она не добралась и до половины высоты столба. А над ленивыми коричневыми волнами, лизавшими столб, висела некая фигура… это был человек, прикованный к столбу цепью, охватившей его грудь. Точнее, то, что когда-то было грудью.

Трудно было сказать, как долго он висел здесь, но явно достаточно долго, судя по тому, что от него осталось. Широкая белая полоса оголенной черепной кости сверкала там, где с головы были сорваны волосы и кожа. Просто невозможно было угадать, как этот человек выглядел когда-то; птицы уже хорошо потрудились над ним.

Рядом со мной Фергус негромко, себе под нос, пробормотал непристойное французское ругательство.

— Пират, — лаконично сообщил капитан Фриман, подходя и останавливаясь рядом со мной. Он умолк ненадолго, чтобы выпустить в реку длинную струю табачной слюны. — Если их не увозят в Чарльстон, чтобы там повесить, их иной раз вот так приковывают к столбам во время отлива, и оставляют на милость реки.

— И… а… много их тут? — Ян тоже увидел чучело на столбе. Он был достаточно большим мальчиком, чтобы удержаться и не вцепиться в мою руку, но тем не менее он придвинулся ко мне поближе, и даже сквозь загар было видно, как он отчаянно побледнел.

— Ну, не так уж и много, не так много. Военные моряки неплохо действуют, топят этих бандитов почем зря, отгоняют подальше. Но вот несколько лет назад — да, вы тогда могли бы тут на берегах увидеть четверых, а то пятерых пиратов за раз. Люди мне платили за то, чтобы я взял их в лодку и они могли бы вблизи увидеть, как те тонут. Любопытное зрелище, доложу я вам, — когда на закате вода поднимается… — говоря так, он медленно покачивал головой, предаваясь воспоминаниям. — Вода от солнца становится красной…

— Смотри! — вскрикнул Ян, забыв о своем негодовании и хватая меня за руку. У берега реки возникло какое-то движение, и мы увидели, как испуганные птицы с шумом и гамом умчались прочь.

Оно соскользнуло в воду — длинное чешуйчатое туловище, пяти или шести футов длиной, — оставив за собой неровную глубокую рытвину в мягком иле, покрывавшем берег. На противоположном конце лодки наш рулевой пробормотал что-то себе под нос, но продолжал орудовать шестом все так же без передышки.

— Это крокодил, — сказал Фергус, с отвращением сплюнул и тут же поспешил скрестить пальцы, словно защищаясь от нечистой силы.

— Нет, я так не думаю, — послышался за моей спиной голос Джейми, и я резко повернулась, чтобы увидеть его на крыше кабины, — Джейми всматривался в еще видное в воде туловище, движение которого обозначалось разбегавшимися в стороны волнами. Джейми держал книгу, заложив ее пальцем, чтобы не потерять нужное место, — и наконец, оторвав взгляд от реки, открыл том, чтобы свериться с ученым мнением.

— Уверен, это аллигатор. Они питаются падалью, так вот тут сказано, а свежего мяса не едят. Когда они хватают человека или овцу, то сначала утаскивают свою добычу под воду и топят, но потом вытаскивают к своему логову у берега и оставляют, пока мясо не испортится настолько, чтобы удовлетворить их изысканный вкус. Но, само собой, — добавил он, мельком посмотрев в сторону берега, — иногда им выпадает удача и они находят обед, который приготовил для них кто-то другой.

Тело на сосновом столбе слегка дрогнуло, как будто его подтолкнули снизу, и Ян, по-прежнему стоявший рядом со мной, как-то придушенно кашлянул.

— Где ты раздобыл эту книгу? — спросила я, не сводя глаз со столба. Верхушка деревянной дубины теперь тряслась, как будто некто, скрывшийся под волнами, пытался выдернуть ее из земли. Потом столб угомонился, а на поверхности воды снова возникли разбегающиеся буквой «V» волны, но острая часть буквы теперь была направлена на берег. Я поспешила отвернуться, пока огромная тварь не вылезла на сушу.

Джейми протянул мне книгу, но сам он по-прежнему пристально смотрел на черную грязь берега и на тучу горланящих птиц.

— Мне ее дал губернатор. Он сказал, что ему кажется — во время путешествия она может представить некоторый интерес.

Я посмотрела на книгу. На корешке простого холщового переплета красовалось тисненое золотом название: «Естественная история Северной Каролины».

— Ух ты! — воскликнул Ян, таращивший глаза на происходившее на берегу. — Ну, я, пожалуй, ничего страшнее в жизни.

— Некоторый интерес? — задумчиво повторила я слова Джейми, глядя на книгу. — Да, пожалуй, это будет интересно.

Фергус, которого вообще ничем было не пронять, следил за продвижением рептилии в грязи с нескрываемым любопытством.

— Аллигатор, вы говорите? — пробормотал он. — Ну, а разве это не то же самое, что крокодил?

— Да, пожалуй, — сказала я, содрогнувшись, несмотря на жару. И повернулась спиной к берегу. В Индии мне приходилось видеть крокодилов очень близко, и у меня не было ни малейшего желания возобновлять знакомство с любым из представителей этого вида.

Фергус смахнул пот с верхней губы, его темные глаза напряженно всматривались в отвратительную тварь.

— Доктор Стерн как-то рассказывал милорду, и я тоже слушал, о путешествиях некоего француза по имени Соннини, — тот побывал в Египте и написал о разных случаях, которым сам был свидетелем, и об обычаях тамошних народов тоже. Он сказал, что в той стране крокодилы спариваются на берегах рек, в иле, и самка в это время лежит на спине, а потом ей без помощи самца не перевернуться на ноги.

— В самом деле? — Ян весь обратился в слух.

— Да, правда! Он еще сказал, что там есть ужасно порочные и развращенные люди, неспособные устоять перед соблазном… они используют беспомощное положение самки, отгоняют или убивают самца, а потом занимают его место и наслаждаются извращенным совокуплением с рептилией. Ну, и еще говорят, что это одно из самых сильных колдовских средств для того, чтобы заполучить высокое положение и богатство.

Рот Яна медленно распахнулся во всю ширь.

— Слушай, ты это серьезно? — выговорил он наконец, недоверчиво таращась на Фергуса, потом повернулся к Джейми. — Дядя?..

— Ну, лично я предпочел бы, пожалуй, остаться живым и целомудренным, — усмехнулся Джейми, пожимая плечами. И посмотрел на меня, приподняв одну бровь. — Кроме того, мне почему-то кажется, что твоя тетя не одобрила бы меня, если бы я вдруг бросился в объятия крокодилихи.

Чернокожий, слышавший со своего места всю эту болтовню, покачал головой и сказал, не оглядываясь:

— Любой человек, которому вздумалось бы трахнуть крокодила, чтобы разбогатеть, тут же угодил бы ему в пасть, если хотите знать.

— Думаю, ты совершенно прав, — сказала я, но при этом вспомнила почему-то обаятельную зубастую улыбку губернатора. Я посмотрела на Джейми, но он уже отвернулся. Его взгляд устремился вверх по течению, как будто желая различить будущее, и книга вместе с аллигатором были в данный момент забыты. Ну, по крайней мере, Джейми заодно забыл и о своей морской болезни.

Прилив подхватил нас и увлек за собой в миле над Велмингтоном, несколько умерив опасения Яна относительно скорости нашего передвижения. Кейпфир была рекой, подверженной влиянию приливов и отливов, и уровень воды в ней ежедневно менялся на двух третях ее длины, — почти до самого Кросскрика.

Я чувствовала, как движение воды под нами ускорилось, лодка поднялась выше на дюйм или два, потом начала медленно набирать скорость, когда приливная волна выплеснулась из залива в узкое русло реки. Чернокожий облегченно вздохнул и вытащил мокрый шест из воды.

Пока вода прибывала, не было нужды орудовать этим тяжелым шестом, — по крайней мере, пять или шесть часов. А потом нам нужно было или встать на якорь на всю ночь и ожидать следующего прилива, или поднимать парус, чтобы двигаться дальше, — если, конечно, поднимется попутный ветер. Шест, как я уже поняла, поневоле использовался только тогда, когда нужно было перебраться через песчаную отмель, или в безветренные дни.

На всех навалилась безмятежная дремота. Фергус и Ян устроились на носу, свернувшись калачиками, в то время как Ролло нес вахту, лежа над ними на крыше каюты и тяжело дыша; его язык свесился набок, истекая слюной, глаза полузакрылись на ярком солнце. Капитан и его помощник (к которому капитан обращался не иначе как: «Эй, Троклус!», хотя на самом деле чернокожего звали Этруклусом) скрылись в крошечной каюте, откуда вскоре отчетливо донеслись музыкальные звуки разливаемой жидкости.

И Джейми тоже ушел в каюту, якобы затем, чтобы взять что-то из своей таинственной корзины. Я только надеялась, что содержимое корзины вполне приличного качества и его действительно можно пить; жара ведь стояла такая, что даже сидя на краю кормы и болтая ногами в воде, я непрестанно обливалась потом, как будто и не было легкого ветерка, чуть заметно шевелившего мои волосы.

Из каюты доносилось неразборчивое бормотание мужских голосов, время от времени раздавались взрывы смеха. Потом на палубу вышел Джейми и направился в мою сторону, осторожно пробираясь между грудами всяческого барахла, — как клейдесдальский тяжеловоз среди лягушек, — и в руках он держал большую деревянную шкатулку, почти ящик.

Он осторожно поставил свою ношу ко мне на колени, снял башмаки и чулки, и уселся рядом со мной, опустив ноги в воду и испустив счастливый вздох; вода была прохладной и доставляла истинное наслаждение.

— Что это такое? — спросила я, с любопытством трогая шкатулку.

— О, всего лишь маленький подарок. — Джейми не смотрел на меня, он уставился на воду, но уши у него подозрительно порозовели. — Откроешь, а?

Шкатулка была довольно тяжелой, широкой и глубокой. Ее сделали из плотной, тщательно обработанной и отполированной темной древесины, и стенки шкатулки несли на себе следы долгой и активной жизни: где-то можно было заметить трещинки и сколы, но все это ничуть не портило блистающую красоту. Вообще шкатулка обладала замком, но он не был заперт; крышка откинулась легко, повернувшись на медных смазанных петлях, и изнутри вырвался сильный запах камфары, плотный, словно невидимый джинн.

В дымчатых от жары лучах солнца блеснули инструменты, — светлые, несмотря на налет, покрывший их от того, что они слишком долго пролежали без дела. Каждый уютно расположился в своем собственном гнездышке, аккуратном, обитом зеленым бархатом.

Вот маленькая, но острозубая пила; вот ножницы, вот три скальпеля — круглая кюретка, прямой ланцет и выпуклый, так называемый «брюшистый»… вот серебряная плоскость шпателя для прижимания языка… вот держатели и зажимы…

— Джейми! — восхищенная, я достала из шкатулки короткий эбонитовый стержень, на конце которого был укреплен плотный шар из того же зеленого бархата, набитого конским волосом; я уже видела такой в Версале, это была версия молотка невропатолога, применявшаяся в восемнадцатом веке. — Ох, Джейми! Это просто чудесно!

Он дрыгнул ногой, явно довольный.

— Да? Они тебе нравятся?

— Я от них просто в восторге! Ох, посмотри-ка… тут еще что-то, на крышке подвешено, вот, прикрыты… — Я несколько мгновений тупо таращилась на развинченные трубки, оправы, подставку и зеркала, пока наконец перед моим внутренним взглядом все это не сложилось в единое целое. — Микроскоп! — выдохнула я, с благоговением прикоснувшись к одной из деталей. — Боже праведный, микроскоп!

— И это еще не все, — сообщил Джейми, горя желанием продемонстрировать мне остальное. — Вот тут… передняя стенка откидывается, и внутри еще другие инструменты.

Они и в самом деле там лежали — и среди многого прочего там нашлись миниатюрные весы с бронзовыми противовесами, трубка для изготовления круглых пилюль и покрытая пятнами мраморная ступка; пестик был завернут в лоскут, чтобы не разбился при перевозке. И еще внутри, над инструментами, стояли в несколько рядов маленькие каменные и стеклянные пузырьки, плотно закрытые пробками.

— Ох, это потрясающе! — сказала я, осторожно вертя в пальцах маленький скальпель. Полированное дерево рукоятки легло в мою руку так, как будто его вытачивали специально для меня; лезвие было тяжелым и безупречно сбалансированным. — Ох, Джейми, как я тебе благодарна!

— Ну, значит, они тебе действительно нравятся? — Его уши стали ярко-красными от удовольствия и волнения. — Я в общем так и подумал, но… Я на самом деле понятия не имею, для чего они все предназначены, просто увидел, что работа очень хорошая.

Даже я понятия не имела, для чего предназначены некоторые из этих предметов, но все равно они были прекрасны сами по себе; они были изготовлены человеком, любившим свое дело, — или для человека, любившего свое дело, — их делали с душой.

— Кому они принадлежали, хотела бы я знать? — Я с силой дохнула на поверхность двояковыпуклой линзы и, протерев ее подолом своей юбки, заставила ослепительно засверкать.

— Та женщина, которая мне их продала, не знала; но вместе с ящиком была еще и тетрадь записей его владельца. Я и тетрадь прихватил — может, там найдется имя.

Приподняв верхнюю доску с инструментами, Джейми открыл углубление под ним, в котором и лежала толстая квадратная тетрадь, наверное, дюймов восьми в ширину, переплетенная в черную потертую кожу.

— Я подумал, вдруг эта тетрадь тоже тебе пригодится, как та, что была у тебя во Франции, — пояснил Джейми. — Ну, та, в которой ты делала рисунки и записи о людях, которых ты видела в тамошнем госпитале. В этой написано немного, зато хватает чистых страниц для твоих собственных заметок.

Тетрадь была заполнена едва ли на четверть; страницы покрывали строчки, тесно сидящие друг на друге, написанные отличными черными чернилами. Там и сям мелькали небольшие зарисовки, привлекшие мой взгляд своей клинической иллюстративностью: вот изъязвленный большой палец ноги, вот раздробленная коленная чашечка, с аккуратно отодвинутой кожей; гротескно разбухший, запущенный зоб; рассеченные мышцы икры, на каждой — аккуратная надпись.

Я вернулась к началу тетради, чтобы посмотреть, не написано ли что-нибудь на внутренней стороне обложки или еще где-то; и в самом деле, имя владельца было начертано в верхней части первой страницы, маленькими аккуратными буквами с завитушками: «Доктор Даниэль Роулингс, эсквайр».

— Интересно, что же могло случиться с доктором Роулингсом? Та женщина, у которой остался этот ящик, ничего тебе не сказала?

Джейми кивнул, слегка наморщив лоб.

— Этот доктор останавливался у нее всего на одну ночь. И сказал, что прибыл из Виргинии, там у него дом, а здесь он по некоему делу… по поручению, а инструменты он, конечно, как всегда, взял с собой. Он искал какого-то человека по имени Гарвер — по крайней мере, той женщине так запомнилось. Но вечером после ужина он ушел — и больше не вернулся.

Я уставилась на Джейми.

— Больше не вернулся? А она что, даже не знает, что с ним случилось?

Джейми покачал головой, вспугнув небольшую стайку комаров. Солнце уже садилось, окрашивая поверхность речной воды в нежные золотые и оранжевые тона, и всякая кусачая дрянь, почуяв приближение вечера, начала роиться вокруг нас.

— Нет. Она ходила к местному шерифу, и к судье, и полицейские обыскали все вокруг, до последнего кустика, — но никаких следов этого человека так и не нашли. Они искали его целую неделю, а потом, конечно, перестали. Он не сказал хозяйке, из какого города в Виргинии он приехал, так что они даже не смогли навести справки на тот счет, вернулся ли он домой.

— Как это странно… — я вытерла капли влаги, выступившей на моем подбородке. — И когда пропал этот врач?

— Год назад, так она сказала. — Джейми посмотрел на меня с легкой тревогой. — Ты ведь ничего не имеешь против? То есть я хочу сказать — ты будешь пользоваться этими инструментами?

— Да, конечно, — я прикрыла глаза и осторожно погладила медицинскую шкатулку; темное дерево было теплым и гладким, пальцы скользили по нему легко, не задерживаясь. — Если бы они были моими… ну, я хотела бы, чтобы они кому-нибудь пригодились.

Я живо припомнила свою собственную докторскую сумку — кожаный саквояж, с моими инициалами, выгравированными золотом на его ручке. То есть когда-то они были позолоченными, так будет правильно; от долгого ношения саквояжа золото стерлось, его тисненая кожа стала гладкой и блестящей… Этот саквояж подарил мне Фрэнк, когда я получила диплом врача; а я оставила его своему другу Джо Эбернети, надеясь, что он пригодится кому-нибудь, кто будет так же беречь его, как берегла я.

Джейми заметил легкую тень, пробежавшую по моему лицу, — я это поняла по тому, как потемнели его глаза, — но я взяла его за руку, улыбнулась и сжала его пальцы.

— Это прекрасный подарок. Но как ты его нашел?

Он ответил на улыбку. Солнце висело совсем низко — огромный, сияющий оранжевый шар, почти скрытый от нас вершинами деревьев.

— Я увидел этот ящик, когда ходил к золотых дел мастеру… он, собственно, и хранился у его жены. А вчера я туда снова зашел, хотел купить тебе какое-нибудь украшение, может быть, брошку… и пока эта добрая женщина показывала мне всякие побрякушки с драгоценными камнями, мы как-то разговорились, и она рассказала мне о докторе, ну, и… — Джейми пожал плечами.

— С чего это ты решил покупать мне драгоценности? — удивленно спросила я, глядя на него. Да, продажа рубина принесла нам неплохие деньги, но подобные траты были совершенно не в стиле Джейми, а уж при нынешних обстоятельствах…

— О! Ты хотел вроде как извиниться за то, что послал деньги Лагхэйр? Но я же ничего не имею против, я уже говорила тебе, что не возражаю!

Дело в том, что Джейми — хотя и с явной неохотой — переслал часть денег, полученных нами за камень, в Шотландию, выполняя обещание, данное Лагхэйр Маккензи Фрезер — чтоб у нее глаза лопнули! — на которой он женился по настоянию свой сестры и по тем соображениям, что хотя я вроде бы и не умерла, но по крайней мере и не вернулась обратно. Мое недавнее воскрешение из мертвых привело к немалой путанице и создало множество проблем, из которых Лагхэйр была далеко не последней.

— Да уж, ты говорила, — не скрывая язвительной насмешки, бросил Джейми.

— Я действительно имела это в виду… ну, более или менее, — со смехом сказала я. — В конце концов, ты не можешь просто бросить эту стерву умирать с голода, как ни заманчиво это звучит.

Он едва заметно улыбнулся.

— Нет. У меня такого и в мыслях не было. И хватит об этом. Но я совсем не потому решил сделать тебе подарок.

— Тогда почему? — Ящик был тяжелым; приятный, ощутимый, доставляющий удовольствие вес на моих коленях… и такое гладкое теплое дерево под моими ладонями…

Джейми повернулся прямо ко мне, внимательно посмотрел в глаза; его волосы сверкнули огнем в прорвавшемся сквозь деревья луче заходящего солнца, лицо смутно виднелось в тени.

— Сегодня день нашей свадьбы, Сасснек, — негромко сказал он. — Двадцать четыре года прошло с тех пор, как мы поженились. И я надеюсь, что ты никогда не пожалеешь об этом.

Берега этой реки были сплошь обжиты, от Велмингтона до Кросскрика вдоль них тянулись плантации. Но плантации не спускались прямо к воде, между ними и рекой стояла полоса леса, и лишь время от времени сквозь бреши между деревьями можно было заметить обработанные поля, но, куда более часто, плантацию обозначал лишь простой деревянный причал, полускрытый в пышной листве.

Мы медленно ползли вверх по реке, используя волну прилива, пока она не иссякала, и останавливаясь на ночевку, когда вода начинала двигаться в обратную сторону. Мы разводили на берегу небольшой костер, готовили еду, но спать укладывались в лодке, потому что Этруклус как-то мимоходом упомянул о множестве мокасиновых змей, живущих вдоль реки, и добавил, что эти змеи вообще-то обитают в норах в нижней части берега, но очень любят вылезать оттуда, чтобы погреть свои холодные тела возле теплых, беспечно спящих людей.

Я проснулась перед самым рассветом, все мои мышцы окаменели и ныли от сна на твердых досках, и лежала, прислушиваясь к мягкому плеску воды, к шуму шестов и весел тех судов, что проплывали мимо нас, ощущая, как корпус нашей лодки слегка покачивается на поднятых ими волнах. Джейми, почувствовав мое движение, тут же шевельнулся во сне, повернулся и прижал меня к груди.

Его тело, прижимавшееся к моему, слегка дрогнуло, — Джейми пребывал в том странном утреннем состоянии, которое не назовешь ни сном, ни пробуждением. Он что-то проворчал сонно, и его рука требовательно дернула подол моей юбки.

— Стоп! — выдохнула я, отталкивая эту нахальную руку. — Ты что, забыл, где мы находимся, черт тебя побери!

До меня доносились крики Яна и лай Ролло, — они носились взад-вперед по берегу, я чувствовала легкое движение в каюте, характерное покашливание и фырканье, говорившие о том, что капитан Фриман уже проснулся и вот-вот выберете наружу.

— Ох, — пробормотал Джейми, окончательно просыпаясь. — Ну да, конечно. Но как жаль!

Он потянулся ко мне, обхватил мои груди ладонями и лениво прижался ко мне всем телом, заставив меня во всех подробностях вообразить то, чего я в данный момент была лишена.

— Ну, ладно, — неохотно сказал он, но и не подумал отодвинуться. — Foeda est in coitu, a?

— Что это значит?

— Foeda est in coitu et breois voluptas, — грустно продекламировал он. — Et taedat Veneiis statim peractae. Когда этим занимаешься — это грязное наслаждение… и очень короткое. А когда все кончается — мы начинаем раскаиваться в содеянном.

Я бросила взгляд на покрытые разнообразными пятнами доски под нами.

— Ну, возможно, слово «грязное» в данное случае нельзя считать ошибочным, — начала я, — но…

— Вовсе не грязь меня беспокоит, Сасснек, — перебил Джейми, сердито глядя на Яна, который как раз прыгнул в воду, громким криком подбадривая Ролло, чтобы тот последовал его примеру. — А именно краткость.

Он перевел взгляд на меня и сердитое выражение его лица сменилось одобрительным, когда он оценил мой жутко растрепанный вид.

— Я имею в виду то время, которое мне удается потратить на это занятие, ясно?

Столь классическое начало дня, похоже, оказало некое особое воздействие на ум Джейми, заставив его обратиться к классике литературной. Я слышала голоса его и Яна, сидя на полуденном солнце, листая тетрадь с записями доктора Даниэля Роулингса, — и одновременно то сочувствуя, то восхищаясь, то ужасаясь тому, что я читала.

Голос Джейми ритмично вздымался и падал, произнося древнегреческие строфы. Мне уже приходилось слышать их прежде — это был «Одиссей». Но вот голос Джейми замер на вопросительной интонации.

— Э-э… — откликнулся Ян.

— Что там дальше, Ян?

— Э-э…

— Так, давай еще раз, — сказал Джейми с оттенком легкого нетерпения в тоне. — Будь внимательнее, юноша. Я ведь говорю не ради удовольствия слышать самого себя, а? — Он начал снова, и строгие, чеканные стихи оживали по мере чтения.

Может быть, он читал это и не ради удовольствия слышать сажного себя, но я наслаждалась звуками. Я не знала греческого, но мерные слоги, произносимые его мягким, глубоким голосом, действовали успокаивающе, как плеск волн о борта лодки.

В конце концов смирившись (хотя и с трудом) с присутствием племянника, Джейми всерьез взялся за его воспитание, и терзал мальчишку науками все то время, пока мы плыли по реке, используя для этого каждую свободную минуту и уча Яна — или пытаясь научить — основам греческой и латинской грамматики, а заодно стараясь несколько увеличить его познания в математике и разговорном французском.

К счастью, Ян схватывал математические законы с такой легкостью, как и его дядя; стенка кабины рядом со мной была сплошь покрыта строгими доказательствами Эвклидовых теорем, начертанных куском древесного угля. Но когда дело касалось языков, парнишка проявлял куда более скромные способности.

Джейми был самым настоящим полиглотом; он заучивал новые языки и диалекты без видимых усилий, улавливая идиомы с той же легкостью, с какой гончая улавливает запах лисицы, мчась вслед за своей жертвой по полям. Кроме того, он изучал классические языки в парижском университете, и — расходясь во мнении с некоторыми римскими философами, — относился к Гомеру и Вергилию как к своим лучшим друзьям.

Ян говорил на гэльском и английском, потому что это были языки его детства, и на одном из провинциальных диалектов французского (этому он научился у Фергуса), и считал, что этого вполне достаточно для его личных нужд. Вообще-то, честно говоря, он обладал еще солидным репертуаром ругательств на шести или семи других языках, — научившись им от разных нехороших и невоспитанных людей, с которыми имел дело в недавнем прошлом (хотя и Джейми был не последним из тех, кто пополнял запасы дурных слов Яна), — но при всем при том парнишка лишь смутно улавливал тайны латинских спряжений.

И еще меньше он был способен понять необходимость изучения языков, которые в его представлении были не просто мертвыми, но и — эта мысль то и дело проскальзывала в его словах, — давным-давно забытыми, абсолютно бесполезным в обычной жизни. Гомеру не под силу было состязаться с это новой страной, где приключения ждали на любом из берегов реки, маня всех и каждого зелеными руками деревьев.

Джейми дочитал греческую строфу и приказал Яну открыть латинскую грамматику, взятую взаймы в библиотеке губернатора Трайона; с того места, где я сидела, мне отлично был слышен шорох страниц и недовольное бурчание мальчишки. Поскольку божественные стихи больше не отвлекали меня, я вернулась к записям доктора Роулингса.

Точно так же, как и я, доктор Роулингс явно знал латынь, но предпочитал английский, ведя свои заметки, и используя латинский лишь время от времени, в случаях необходимости.

«Кровотечение у мистера Беддоса заметно снизилось от приема настоя желчи, в целом состояние улучшилось, желтизна и прыщи, мучившие его, почти исчезли. Прописан черный отвар для очистки крови».

— Осел, — пробормотала я — и не в первый раз. — Ты что, не понимаешь, что у мужика заболевание печени? — Возможно, там наблюдался легкий цирроз; Роулингс отметил небольшое увеличение и уплотнение печени, хотя и приписал это простому разлитию желчи. Но вообще-то это больше походило на алкогольное отравление; пустулы, то бишь прыщи, на лице и груди, были признаком нехватки питательных веществ в организме, — и я привычно связала это с избыточным потреблением спиртного… и видит Бог, здесь это выглядело просто как эпидемия.

Беддос, если он и по сей день был жив (в чем я вообще-то сильно сомневалась) скорее всего потреблял до кварты плохого спиртного в день, а свежих овощей многие месяцы подряд и не нюхал.

Пустулы, с исчезновением которых доктор Роулингс поздравил себя, рассосались скорее всего в результате приема больным «черного отвара», приготовленного врачом, — в состав этого снадобья входили листья репы, которые доктор добавлял вообще-то для придания напитку темного цвета.

С головой уйдя в чтение, я почти не слышала, как по другую сторону каюты Ян, запинаясь, читал что-то о добродетелях из Платона, и как его то и дело перебивал низкий голос Джейми, поощрявший и поправлявший парнишку.

— Virtus praemium est optimus…

— Optimum.

— …est optimum. Virtus omnibus rebus anteit… profectus?

— Profecto.

— А, ну да, profecto. Э-э… Virtus?

— Libertas. Libertas salua vita res et parentes, patria et prognati… ты хоть помнишь, что такое «vita», Ян?

— Жизнь, — прозвучал голос Яна, радостно ухватившегося за этот спасательный круг в необозримом море ненужных ему вещей.

— Ну, хорошо, только это больше, чем просто жизнь. На латыни это значит не просто быть живым, но также обозначает человеческую сущность, то, что делает человека человеком. Вот послушай, как тут дальше… «libertas solus vita res et parentes, patria et prognati tutantur, servantur; virtus omnia in sese babet, omnia adsunt bona quem penest virtus». Ну, и как ты думаешь, о чем он тут говорит?

— А… ну, что добродетель — это хорошо? — предположил Ян.

Последовало недолгое молчание, и я просто почувствовала, как подскочило кровяное давление у Джейми. Потом до меня донеслось шипение сдавленного вздоха, — как будто Джейми изо всех сил старался удержать рвавшиеся наружу слова, и слова явно не самые хвалебные.

— Мм… Подумай как следует, Ян. «Tutantur, servantur». Что он подразумевал, используя эти два слова вместе, вместо того, чтобы…

Я снова отвлеклась от их урока, обратившись к тетради, — на следующей странице доктор Роулингс сообщал о некоей дуэли и ее последствиях.

«15 мая. Меня подняли с постели на рассвете, чтобы я оказал помощь какому-то джентльмену, остановившемуся в «Красной Собаке». Я нашел его в печальном состоянии, с раненной рукой, — рана возникла в результате взрыва пороха в его собственном пистолете; большой и указательный пальцы руки оторваны, полностью, средний палец сильно изуродован, ладонь по большей части так разорвана, что в ней совершенно невозможно угадать часть человеческого тела.

Ампутация была успешно завершена, джентльмен уложен в постель, но я оставался неподалеку, на тот случай, если бы он вдруг неожиданно пришел в сознание, — чтобы он нечаянным движением не сорвал наложенные мною швы».

От завораживающего медицинского повествования меня отвлек внезапный вопль Джейми, у которого, судя по всему, окончательно истощилось терпение.

— Ян, от твоей латыни любая собака сгорит со стыда! А что касается остального, так ты даже настолько неспособен понять что-то по-гречески, что не отличаешь воду от вина!

— Ну, если они это пьют, это наверняка не вода, — пробормотал мальчишка, явно готовый к бунту.

Я закрыла тетрадь доктора Роулингса и поспешно поднялась на ноги. Похоже было на то, что двоим, скрывавшимся за каютой, могут понадобиться услуги третейского судьи. Пока я огибала каюту, Ян беспрерывно бормотал что-то по-шотландски, возмущенный донельзя.

— Ай, та-та-та, я бы не стал так уж интересоваться…

— Ай, ты и не интересуешься! В том-то и беда — у тебя не хватает ума даже на то, чтобы устыдиться собственного невежества! А если не ума, так хотя бы чувства приличия!

После этого наступило тяжелое молчание, прерываемое только мягким плеском шеста, которым Троклус орудовал на корме. Я выглянула из-за угла палубной надстройки — и увидела, что Джейми яростно уставился на своего племянника, а у Яна вид в общем пристыженный. Ян скосился на меня и тут же кашлянул, прочищая горло.

— Ну, дядя Джейми, я тебе скажу, если бы я думал, что от стыда бывает польза, я бы не стеснялся краснеть то и дело.

Парнишка выглядел уж настолько смущенным, что я не удержалась от смеха Джейми обернулся на мой голос и его нахмуренный лоб слегка разгладился.

— Что-то я от тебя никакой помощи не вижу, Сасснек — сказал он. — Ты ведь знаешь латынь, правда? Ты медик, значит, должна знать. Может быть, ты сама возьмешься за уроки, будешь преподавать Яну латинский?

Я покачала головой. Конечно, это было более или мене верно, — то, что я могла читать на латыни, хотя и с трудом и постоянно путаясь, — но я и вообразить не могла такого — попытаться впихнуть в голову Яна все те беспорядочные обрывки знаний, которые мельтешили в моей памяти.

— Я только и помню, что Arma virumque cano, — сказала я, глядя на Яна, и тут же с усмешкой перевела; — «Мою руку откусила собака».

Ян подавился смехом, а Джейми одарил меня взглядом крайнего разочарования.

Потом он вздохнул и запустил пальцы в волосы. Хотя Джейми и Ян физически мало в чем походили друг на друга, кроме разве что роста, у них обоих были чрезвычайно густые волосы и совершенно одинаковая привычка запускать в них пальцы в минуты сильного возбуждения или задумчивости. Похоже, урок грамматики проходил трудно, — оба они, и Джейми, и Ян, выглядели так, словно их несколько раз протащили туда-сюда сквозь плотную живую изгородь.

Джейми криво улыбнулся мне и снова повернулся к своему злосчастному племяннику, качая головой.

— Ладно, все на этом. Мне очень жаль, Ян, что я сорвался на тебя, правда жаль. Но у тебя светлый ум, и мне совсем не хочется, чтобы ты погубил его понапрасну. Господи, парень, да в твоем возрасте я уже был в Париже, начал заниматься в университете!

Ян стоял, уставившись на воду, убегавшую от борта нашей лодки ровной коричневой рябью. Руки его неподвижно лежали на поручне; крупные руки, с широкими ладонями, потемневшие от солнца.

— А, — сказал он наконец, — мой отец в моем возрасте тоже был во Франции. Он сражался.

Я немало удивилась, услышав это. Я знала, конечно, что старший Ян какое-то время был солдатом во Франции, но мне и в голову не приходило, что он пошел служить таким молодым… или что он пробыл во Франции так долго. Младшему Яну было сейчас пятнадцать. Выходило, что старший Ян служил наемником в иностранных войсках с такого же возраста и по меньшей мере до двадцати двух лет, когда крупной картечью ему так сильно раздробило ногу, что ее пришлось ампутировать до колена, и он уже окончательно вернулся домой.

Джейми мгновение-другое смотрел на племянника, слегка хмурясь. Потом он шагнул вперед и встал рядом с Яном, опершись на поручень.

— Я ведь это знаю, а? — сказал он негромко. — Потому что через четыре года и я последовал за ним, когда меня объявили вне закона.

Ян удивленно вскинул голову.

— Так вы что, были вместе во Франции?

Лишь наши движения создавали ощущения какого-то шевеления воздуха, но на самом деле он был спокоен, а день уж слишком жарок. Возможно, именно температура окружающей среды привела Джейми к мысли, что тему высшего образования можно ненадолго оставить, — потому что он кивнул, приподнимая длинный хвост своих волос, чтобы хоть немножко остудить шею.

— Да, во Фландрии. Больше года, прежде чем Яна ранило и он был отправлен домой. Мы там входили в состав шотландского наемного полка, под командованием Фергуса Маклеода.

Глаза Яна вспыхнули жгучим любопытством.

— Это там Фергус… наш Фергус — получил свое имя, да?

Его дядя улыбнулся.

— Ну да, я назвал его в честь Маклеода; это был отличный человек и искусный солдат, вот так. Он был очень высокого мнения о Яне. А что, твой папа никогда не рассказывал тебе о нем?

Ян покачал головой, его лицо заметно омрачилось.

Поскольку перед моим внутренним взором все еще стояла яркая картина ампутации, нарисованная доктором Роулингсом, я подумала, что у старшего Яна были причины как можно реже вспоминать те события.

Джейми пожал плечами, отдирая насквозь мокрую рубашку от своей груди.

— Ну, ладно. Полагаю, он решил раз и навсегда забыть прошлое, раз уж он вернулся домой и осел в Лаллиброхе. И потом… — он было умолк, но Ян решил не отступать.

— И что потом, дядя Джейми?

Джейми внимательно посмотрел на своего племянника, и уголок его губ слегка изогнулся.

— А, ладно… Я думаю, он не хотел слишком много рассказывать о войне и сражениях, чтобы ты, малыш, не начал постоянно думать об этом и не решил бы сам тоже податься в солдаты. Они с твоей матерью хотели для тебя лучшего будущего, понимаешь?

Я подумала, что старший Ян проявил завидную мудрость, храня молчание о своем прошлом, — ведь стоило только глянуть сейчас на лицо Яна-младшего, и сразу становилось ясно, что для него нет более заманчивой перспективы, нежели участие в войнах и сражениях.

— Ну, это, я думаю, маминых рук дело, — заявил Ян с явным неодобрением. — Она бы вообще завернула меня в шерстяную пеленку и связала лямками от своего фартука, дай ей только волю.

Джейми усмехнулся.

— Вот как, дай ей только волю? А как ты думаешь, если бы ты прямо сейчас оказался дома, она бы заключила тебя в объятия и осыпала поцелуями?

Всю надменность с Яна как рукой сняло.

— Ну, нет, пожалуй, — признал он. — Думаю, она бы с меня шкуру спустила.

Джейми расхохотался.

— Ты кое-что знаешь о женщинах, Ян, хотя и не так много, как тебе кажется.

Ян перевел полный скептицизма взгляд с Джейми на меня и обратно.

— А ты о них все знаешь, да, дядя?

Я повела бровью, предлагая Джейми ответить, но он только рассмеялся.

— Мудр тот человек, который понимает ограниченность собственных знаний, вот так, Ян. — Джейми наклонился ко мне и поцеловал во влажный лоб, потом снова повернулся к племяннику и добавил небрежно: — Но мне бы хотелось, чтобы твоя ограниченность стала чуть-чуть шире.

Ян пожал плечами, и вид у него сразу стал скучающий.

— Я же не собираюсь становиться джентльменом, — сказал он. — В конце концов, младший Джейми и Мишель тоже не читают по-гречески, и ничего, прекрасно обходятся!

Джейми потер кончик носа, задумчиво рассматривая непутевого родственника.

— У младшего Джейми есть Лаллиброх. А малютка Мишель прекрасно чувствует себя в Париже с Джаред. Они там и устроятся. Мы сделали для них обоих все, что могли, но когда им следовало бы учиться, у нас не было достаточно денег на путешествия или обучение. Так что у них и выбора особого не было, так?

Он оторвался от поручня и выпрямился во весь рост.

— Но твои родители не хотят для тебя того же, Ян, если есть варианты получше. Они стараются изо всех сил, чтобы ты стал человеком образованным и влиятельным, возможно даже, duine uasal.

Это было гэльское выражение, и я уже слышала его прежде; буквально оно означало «достойный человек». Так называли в Горной Шотландии лэрдов и арендаторов, людей состоятельных и честных, которые ставили выше себя только вождей своих кланов.

И именно таким человеком был сам Джейми до восстания Стюарта. Но не теперь…

— Ну… ну а ты, дядя Джейми, ты стал именно таким, каким тебя хотели видеть твои родители? — Ян вежливо смотрел на своего дядю, и только легкое подрагивание уголков его глаз выдавало его замыслы; парнишка отлично понимал, что ступает на скользкую почву. Да, действительно, для Джейми предназначалась роль duine uasal; Лаллиброх по праву принадлежал ему. Но вместо того Джейми официально передал его младшему Яну — чтобы спасти от конфискации в пользу короны.

Джейми некоторое время молчал, глядя на племянника и машинально потирая костяшками пальцев верхнюю губу.

— Я ведь уже говорил тебе, что у тебя светлый ум, да? — произнес он наконец, очень сухо. — Ну, раз уж ты спросил… Меня растили для двух дел, Ян. Я должен был заботиться о своей земле и людях и опекать свою семью. Я и делал и то, и другое, насколько мог хорошо, — и буду делать впредь, тоже прилагая все силы.

Похоже, младшего Яна наконец-то проняло, он устыдился всерьез.

— Ну, ладно, я же не хотел сказать… — промямлил он, уставясь на собственные ноги.

— Ладно, не мучайся, парень, — перебил его Джейми, хлопая племянника по плечу. И зловеще ухмыльнулся. — Но ты все-таки обязан кое-чему научиться ради своей матери — даже если это убьет нас обоих. Ну, а теперь, я думаю, мне пора встать к шесту.

Он посмотрел на корму, где блестели плечи Троклуса — похожие на смазанную маслом темную бронзу; крепкие мускулы напрягались от тяжелой работы. Джейми распустил шнурки своих штанов — в отличие от других мужчин, он предпочитал не снимать рубашку, становясь к шесту, а наоборот, стягивал с себя штаны ради прохлады, а рубашку завязывал узлом между ног, на шотландский манер, — и кивнул Яну:

— Ты подумай об этом, парень. Младший ты сын или нет, тратить жизнь впустую совершенно ни к чему.

Он одарил меня сверкающей улыбкой, от которой у меня упало сердце, и бросил мне свои штаны. А потом торжественно выпрямился и продекламировал:

Джейми церемонно поклонился в сторону Яна, который тут же отчаянно захихикал, а потом поднес к губам мою руку, хитро скосив темно-голубые глаза.

Он элегантно шаркнул ножкой, серьезно подмигнул мне — и отправился к рулевому шесту в одной рубашке.