До того, как он отправился в плавание на «Глориане», Роджер был уверен, что неплохо развит физически. И в самом деле, по сравнению с явно недокормленными морщинистыми мужчинами, составлявшими команду этого корабля, он выглядел просто отлично. Но ему понадобилось всего четырнадцать часов — то есть один полный рабочий день на борту, — чтобы избавиться от всех заблуждений на собственный счет.

За этот день он заработал множество волдырей на ладонях и отчаянную боль во всех мышцах; да, он мог упаковывать ящики, поднимать на борт бочонки и тянуть канаты наравне с остальными, это была знакомая ему работа, — но ему никогда не приходилось заниматься чем-либо подобным много часов подряд.

Он и представить не мог, что можно вымотаться до мозга костей, причем усталость возникала не только от работы, но еще и от того, что одежда на нем была постоянно влажной и он непрерывно мерз.

Он с радостью отправился в грузовой трюм, услышав такой приказ, поскольку там можно было ненадолго укрыться от пронизывающего ветра и согреться, — хотя и понимал, что все тепло мгновенно улетучится, как только он снова поднимется на палубу, потому что порывы леденящего ветра сразу же остудят его насквозь пропотевшую робу.

Его руки были сплошь исцарапаны грубыми конопляными канатами, кожу саднило, но к этому Роджер был готов; к концу первого дня плавания его ладони стали черными от смолы, а на суставах пальцев кожа потрескалась и кровоточила Но вот чего Роджер никак не ожидал, так это чувства голода; оно его здорово удивило. Он и не предполагал, что может проголодаться до такой степени, что в животе у него словно кошки скребли когтями.

Некое костлявое и кривое человеческое существо по имени Дафф, работавшее рядом с ним, было равным образом насквозь мокрым, но, похоже, ничуть не беспокоилось из-за этого. Длинный и острый, как у хорька, нос торчавший над поднятым воротником поношенной матросской блузы, посинел на кончике, и время от времени из него стекали капли, — но светлые глаза Даффа смотрели остро и живо, а рот то и дело расплывался в широкой ухмылке, выставляя напоказ зубы такого же цвета, как вода в заливе Ферт.

— Отдыхай, парень! — бросил Дафф в ответ на взгляд Роджера. — Слышишь, склянки? — Дафф по-приятельски пихнул Роджера локтем в ребра и мгновенно исчез в люке, из темной глубины которого доносились грубые хриплые голоса и громкое звяканье.

Роджер оставил в покое грузовую сеть, от всей души обрадовавшись тому, что, кажется, можно было наконец-то поужинать.

Кормовой трюм был уже загружен наполовину. Первым делом на борт подняли бочки с водой; приземистые и пузатые, они стояли ряд за рядом в унылой полутьме, каждая объемом в сто галлонов и весом более семисот фунтов. Но носовой трюм был еще пуст, и бесконечная процессия грузчиков и портовых рабочих тащилась к причалу, как цепочка трудолюбивых муравьев, поднося такое количество ящиков и бочонков, рулонов и узлов, что казалось невозможным и вообразить, чтобы вся эта масса могла благополучно улечься в корабельное чрево.

Понадобилось два дня, чтобы закончить погрузку: в трюме очутились бочонки соли, рулоны тканей, огромные клети со скобяным товаром, которые пришлось опускать вниз с помощью канатов, настолько они были тяжелыми. Вот тут-то и обнаружились преимущества размеров и веса Роджера, вполне достаточных для того, чтобы играть роль противовеса Ухватившись за веревку, заведенную за ворот, он откидывался назад, удерживая клеть, висевшую на другом конце каната, и, напрягая мускулы так, что они чуть не выскакивали из-под кожи, опускал клеть в трюм достаточно медленно, чтобы двое матросов, находившихся внизу, могли подвести ее к тому месту, где ей предстояло встать.

Во второй половине дня на борт хлынули пассажиры — беспорядочная толпа эмигрантов, тащивших чемоданы, узлы, клетки с курами и детей. Это была публика, которой предстояло путешествовать третьим классом — в помещении, отгороженном переборкой в носовом трюме, — и приносившая владельцу корабля не меньшую прибыль, чем товары в трюме на корме.

— Крепостные и работяги по договору, будут отрабатывать свой проезд, — сказал Роджеру Дафф, оценивающим взглядом наблюдая за разношерстной толпой. — Их берут на плантации по пятнадцать фунтов за голову, взрослых, а подростков — по три или четыре фунта. Маленькие детки и сосунки не в счет, они идут в придачу к мамашам.

Матрос густо откашлялся с таким шумом, как будто это пытался завестись древний автомобильный мотор, и выпустил струю слюны, едва не угодившую в поручень. И покачал головой, глядя на нищих пассажиров, спускавшихся по трапу в отсек третьего класса.

— Бывает, конечно, что кто-то из них может оплатить проезд, да только не часто такое случается. Им обычно едва удается наскрести на все семейство пару фунтов, чтобы питаться в дороге.

— Так капитан их не кормит?

— Да что ты! — Дафф снова гулко откашлялся и сплюнул. — Кормит, если за деньги. — Он усмехнулся, отер губы ладонью и кивнул головой в сторону сходней. — Давай-ка, протяни свою длинную руку вон тем бедолагам, парень. Ты ведь не хочешь, чтобы капитанские денежки свалились в воду, а?

Помогая маленькой девочке спуститься в трюм, Роджер удивился тому, что ее тельце на ощупь оказалось словно ватным… но, присмотревшись, понял, что многие женщины и девушки лишь выглядели крепкими телесно, а на самом деле на них просто было надето по несколько слоев одежды; похоже, это было все их земное имущество, и ничего больше они не имели, кроме маленьких узелков с личными вещами, коробов с едой, припасенной на дорогу, и тощих детей, ради которых они и предприняли этот отчаянный шаг.

Роджер присел на корточки, улыбаясь крошечному мальчугану, цеплявшемуся за материнскую юбку. Ему было не больше двух лет, и он еще был одет в ползунки на лямках; на его головке кудрявились мягкие светлые волосы, а маленький пухлый ротик испуганно кривился.

— Вперед, парень, — негромко сказал Роджер, протянув малышу руку. Роджеру больше не приходилось прилагать усилий, чтобы скрыть свой акцент; оксфордский выговор сам собой растворился в привычной ему с детства манере речи, присущей шотландским горцам, среди которых он рос, и теперь Роджер говорил как истинный шотландец. — Твоя мама не может сейчас взять тебя на руки. Идем со мной!

Малыш глянул на Роджера весьма недоверчиво, но все же позволил отцепить его маленькие пальчики от юбки матери. Роджер понес малыша через палубу, а мать молча шла за ним следом. Когда Роджер подал ей руку, чтобы помочь спуститься в трюм, она посмотрела ему прямо в глаза, и тут же ее лицо исчезло в темноте нижней палубы, как исчезает белый камень, брошенный в омут, и Роджер отвернулся, чувствуя себя так, словно оставил без помощи человека, тонущего в реке.

Когда он уже вернулся к своей работе, он увидел молодую женщину, только что подошедшую к причалу. Она была из тех, кого называют хорошенькими, — не красавица, но очень милая и живая, сразу привлекающая к себе внимание.

Возможно, дело было в ее осанке; она выглядела как стройная лилия на фоне ссутулившихся и скособочившихся фигур, окружавших ее. На ее лице читались опасение и неуверенность, но в то же время и оживленное любопытство. Храбрая малышка, подумал Роджер, и его сердце, измученное зрелищем унылых, серых лиц эмигрантов, встрепенулось.

Женщину явно смущал вид корабля и толпы вокруг него. Высокий светловолосый мужчина, стоявший рядом с ней, держал на руках младенца. Молодой человек коснулся плеча спутницы, успокаивая, и она подняла голову и посмотрела на него, и улыбка одновременно осветила их лица Наблюдая за этой парой, Роджер почувствовал в душе нечто вроде легкой зависти.

— Эй, Маккензи! — Громкий голос боцмана вывел Роджера из созерцательного состояния. Боцман резким жестом указал на корму: — Груз ждет! Он не станет сам забираться в трюм!

Закончив погрузку и подняв паруса, корабль пустился в плавание. Первые недели прошли спокойно. Шторм, сопровождавший их исход из Шотландии, быстро стих, сменившись ровным попутным ветром, катившим волны по поверхности моря, и на большинство пассажиров равномерная качка подействовала одинаково — почти все они начали страдать от морской болезни. Но это быстро прошло. Рвотная вонь, доносившаяся из третьего класса, в основном рассеялась, лишь изредка вплетаясь незначительной нотой в симфонию дурных запахов, окутывавших «Глориану».

Роджер от рождения обладал очень острым чутьем и реакцией на запахи, и эта особенность весьма затрудняла его пребывание в тесных помещениях. Но даже самый чувствительный нос со временем привыкает ко многому, и через день-другой Роджер уже освоился с царившим на корабле зловонием.

К счастью, он сам не был подвержен морской болезни, хотя давний опыт рыбной ловли и заставлял его испытывать опасения на этот счет, — и в особенности Роджер побаивался возможной непогоды; впрочем, любой моряк знал, что не только его здоровье, но и его жизнь зависит от того, будет ли завтра светить солнце или разбушуется шторм.

Матросы, вместе с которыми Роджеру приходилось трудиться и отдыхать, не были слишком дружелюбны, но и особой враждебности не проявляли. Возможно, их заставлял держаться отстраненно его акцент островитянина, — большинство матросов были англичанами, из Дингвела или Питхэда, — а может, то, что иной раз он говорил странные на их взгляд вещи, а может быть, им просто мешал его рост… но так или иначе, большая часть команды старалась держаться на расстоянии от Роджера. Нет, они не выказывали неприязни, просто не хотели сближаться с ним.

Роджера ничуть не беспокоила эта холодность. Напротив, он был рад, что может остаться наедине со своими мыслями, что его уму предоставлена свобода, пока его тело занято обычной ежедневной работой на палубе. А подумать ему было о чем.

Он не позаботился узнать, какова репутация «Глорианы» или ее капитана, прежде чем наняться на службу. Он бы отправился и с самим капитаном Ахавом, доведись этому джентльмену плыть в Северную Каролину. Но из разговоров между матросами он сделал вывод, что Стефан Боннет известен как хороший капитан — суровый, но честный, и из тех, у кого любой рейс оборачивается прибылью. Для матросов, многие из которых получали долю от доходов, а не твердое жалованье, это последнее качество личности капитана более чем компенсировало мелкие недостатки его характера или манер.

Роджер не то чтобы замечал за капитаном дурное поведение, но он видел, что Боннет всегда остается как бы внутри невидимого круга, очерченного вокруг него, — круга, в который лишь немногие дерзали войти. Лишь первый помощник и боцман обращались непосредственно к самому капитану; все остальные поспешно опускали глаза, когда Боннет проходил поблизости. Роджер прекрасно помнил холодный взгляд зеленых кошачьих глаз, изучавших его в порту; нечего и удивляться, что никому не хотелось смотреть в упор на этого дикого леопарда.

Впрочем, Роджера куда больше интересовали пассажиры, нежели команда или капитан. Конечно, у него не было возможности наблюдать за ними в палубном отсеке, но дважды в день им позволяли ненадолго подняться наверх, чтобы глотнуть свежего воздуха, опустошить ночные посудины, выплеснув их содержимое за борт, — поскольку корабельная обслуга не могла справиться с таким ужасающим количеством горшков, — и получить питьевую воду, весьма экономно выдаваемую на каждую семью. Роджер старался в такие минуты оказаться как можно ближе к пассажирам третьего класса и внимательно всматривался в мелькавшие перед ним лица.

Его интерес к ним был и профессиональным, и чисто личным; все эти люди пробуждали в нем инстинкт историка, а его одиночество не казалось таким мучительным и острым, когда он вслушивался в их обыденные разговоры. Все они были семенами, которым предстояло прорасти в новых землях, принеся с собой наследие собственных предков и став предками новых поколений. Но сейчас все эти бедные эмигранты знали одно: их страдания рано или поздно кончатся.

Роджер думал, что сколько ни копайся в архивах в поисках разнообразных деталей шотландской истории и культуры, все равно не найдешь таких вещей, как, например, рецепт средства для выведения бородавок, из-за которого пожилая женщина ругалась со своей длиннолицей золовкой, постоянно страдающей от тошноты («Я ведь тебе говорила, Кэтти Мак, но ты же решила оставить мою чудесную сушеную жабу, хотя мы вполне могли найти местечко, куда бы ее засунуть, вместо всего этого твоего хлама, который ты запрятала в мешки, а уж жаба-то нам пригодилась бы, куда больше бы пригодилась, чем это барахло…»), — а теперь он постарается его запомнить, наряду с песнями и молитвами, и кельтскими орнаментами на тканых шерстяных шалях, и многим другим…

Роджер посмотрел на собственную руку; он вдруг очень живо припомнил, как миссис Грэхэм энергично растирала крупную бородавку на его среднем пальцем чем-то таким, что она называла сушеной жабой. Роджер усмехнулся и потер то место, где когда-то была бородавка; должно быть, средство и вправду надежное, потому что бородавка исчезла навсегда..

— Сэр, — раздался рядом с ним тоненький голосок, — сэр, можно ли нам подойти и потрогать вон то железо?

Роджер посмотрел вниз и улыбнулся маленькой девочке, державшей за руки двух братишек, еще того меньше.

— Да, a leannan, конечно, — ответил он. — Идите, только поосторожнее, не попадите кому-нибудь под ноги.

Девочка кивнула и все трое умчались прочь, настороженно оглядываясь по сторонам, чтобы не налететь на кого-нибудь из матросов, — и через минуту уже вскарабкались к основанию мачты, где была прибита на счастье лошадиная подкова. Железо защищало и излечивало; матери часто посылали детишек, плохо себя чувствовавших, чтобы они дотронулись до этой подковы.

Им куда больше помогло бы железо в качестве витамина, принятого внутрь, подумал Роджер, видя прыщи на бледных до синевы личиках, слыша жалобы на боль в животе, на жар и на то, что зубы уж очень шатаются. Он вернулся к работе, аккуратно отмеряя черпаком воду в ведерки и миски, которые протягивали ему эмигранты. Они в основном питались овсяной кашей, большинство из них, да еще время от времени им перепадал с корабельной кухни сушеный горох, и очень редко — кусочки твердых, как камень, морских сухарей, — вот и все «пропитание», которое полагалось им во время долгого путешествия.

И тем не менее Роджер не слышал от них ни единой жалобы; воду им выдавали чистую, сухари не были заплесневелыми, и даже если порции каши были не слишком велики, то все же они не были и чересчур скудными. Команда питалась лучше, но только в том смысле, что матросам периодически давали мясо и кисель, да изредка — лук, для разнообразия. Роджер провел кончиком языка по зубам, проверяя их состояние, как он делал это каждый день. Он теперь почти постоянно ощущал слабый привкус железа; десны начали слегка кровоточить из-за недостатка свежих овощей.

Но зубы пока что крепко сидели в своих гнездах, и Роджер не замечал признаков отечности суставов или слоения ногтей, чем страдали некоторые из матросов. Но с этим вопросом Роджер разобрался заранее, еще до начала своего авантюрного путешествия. В норме здоровый взрослый мужчина без труда мог выдержать недостаток витаминов в течение трех-шести месяцев, и лишь после этого должны были появиться симптомы нарушенного обмена. Но если погода продержится более или менее хорошей, они пересекут Атлантику за два месяца.

— Похоже, завтра будет неплохая погодка, а? — Роджер даже чуть заметно вздрогнул, поскольку ему почудилось, будто кто-то прочитал его мысли. Он посмотрел вниз и увидел худенькую девушку с каштановыми волосами, которую заметил еще на причале в Инвернесс Мораг, так ее называли друзья.

— Надеюсь, что так, — ответил он, беря ее ведерко и улыбаясь малышке. — А почему вы так решили?

Она дернула головой, как бы указывая маленьким острым подбородком назад, через плечо.

— Потому что молодая луна обнимает старую; если это означает хороший день на суше, то, наверное, и на море это так же, а?

Роджер посмотрел на яркий серп серебряного полумесяца — действительно, бледное сияние всего лунного шара было отчетливо видно на фоне неба. Луна, безупречная и таинственная, поднималась все выше в бесконечности вечернего неба, светло-фиолетового, и ее отражение терялось в индиговых волнах моря.

— Эй, девочка… не трать время на болтовню, спроси его, давай!

Роджер услышал этот шепот, прозвучавший за спиной Мораг, — это говорила женщина средних лет. Мораг оглянулась на нее.

— Ну что ты шипишь? — негромко произнесла она. — Не буду, я тебе уже сказала — не буду!

— Ты ужасно упрямая девчонка, Мораг! — заявила старшая женщина и дерзко шагнула вперед. — И если ты не желаешь просить, так я сама это сделаю.

Эта добрая женщина положила широкую ладонь на руку Роджера и одарила его чарующей улыбкой.

— Как тебя зовут, парень?

— Маккензи, мэм, — уважительным тоном ответил Роджер, тоже улыбаясь.

— А, Маккензи, вот оно как! Ну, вот видишь, Мораг, очень даже может быть, что этот матрос — родственник твоего мужчины, и он будет рад оказать тебе услугу, вот что! — Женщина с победоносным видом повернулась к девушке, потом снова посмотрела на Роджера, обратив на него всю свою энергию. — Она кормит грудью маленького, а потому просто умирает от жажды. Женщине необходимо много пить, когда она кормит, а то у нее молока не будет. Все это знают, это уж точно. Но эта глупая девчонка не может себя заставить попросить вас дать ей чуть-чуть побольше воды. И никто ведь не станет из-за этого сердиться, правда же? — резко добавила она, оглядываясь на стоявших в очереди женщин и окидывая их требовательным взглядом. Конечно же, все головы разом качнулись, выражая полное согласие, — как будто это были не женщины, а куклы-марионетки, которых одновременно дернули за веревочки…

Уже темнело, и тем не менее было отчетливо видно, как залилось краской лицо Мораг. Она крепко сжала губы и приняла поданное ей ведерко, наполненное водой до краев, с коротким кивком.

— Спасибо вам, мистер Маккензи, — пробормотала она. И не поднимала взгляда, пока не дошла до люка, ведущего в трюм, — а потом вдруг остановилась и через плечо посмотрела на Роджера с такой благодарной улыбкой, что ему сразу стало тепло, несмотря на холодный вечерний ветер, забиравшийся под его куртку и рубашку.

Роджер с сожалением наблюдал за тем, как уровень воды в бочонке понижался, а эмигрантки одна за другой спускались в трюм, а потом ночные вахтенные захлопнули люк. Он знал, что люди внизу рассказывают друг другу разные истории и поют песни, чтобы скоротать время, и ему страстно хотелось послушать все это. И дело было не только в любопытстве, свойственном историку; Роджера обуревало страстное желание очутиться рядом с этими людьми… нет, не потому, что он жалел их из-за их нищеты, и не потому, что сострадал им из-за их неопределенного будущего… скорее он просто завидовал тому чувству общности, которое связывало пассажиров третьего класса.

Но загадочный капитан, команда, пассажиры и даже погода, имевшая такое большое значение для всех них, не занимали полностью мысли Роджера. Днем и ночью, в жару и холод, будучи голодным или сытым, — он постоянно думал о Брианне.

Он спустился вниз, в матросскую столовую, когда прозвучал сигнал к ужину, и съел все, что положили на его деревянный поднос, не особо разобравшись, что это было такое. Ему предстояло стоять во второй вахте; после ужина он спустился в свою каюту и улегся в гамак, предпочтя уединение и отдых компании матросов, собравшихся на баке.

Впрочем, уединение было всего лишь иллюзией, но Роджер и не ожидал ничего другого. Слегка покачиваясь в гамаке, он чувствовал каждое движение человека, спавшего рядом, ощущал каждое качание соседского гамака, и потный жар спящего тела смешивался с запахом его собственной кожи, просачиваясь сквозь густую сетку из хлопчатой бечевки. Каждому матросу полагалось ровно восемнадцать дюймов спального пространства, и Роджера постоянно мучило неприятное ощущение, что стоит ему перевернуться на спину, и его плечи высунутся на пару дюймов за пределы принадлежавшей ему территории.

После двух первых ночей, когда он то и дело просыпался от толчков и сдавленных ругательство своих сотоварищей по кубрику, Роджер сумел обменяться местами с одним из матросов, и теперь его место находилось у самой переборки, так что он мог бы побеспокоить своими движениями только одного соседа. Роджер научился спать всегда на одном и том же боку, так что его лицо оказывалось всего в одном-двух дюймах от деревянной плоскости, повернувшись к соседу спиной, и прислушиваясь к звукам движения корабля, чтобы отсечь таким образом голоса мужчин, разговаривавших вокруг него.

Корабль в своем движении создавал целую симфонию звуков — лини и тросы пели на ветру, шпангоуты потрескивали при каждом подъеме на волну и падении с нее, что-то постукивало о переборки, в темных глубинах пассажирского отсека третьего класса тихо гудел хор человеческих голосов… Роджер смотрел в темные доски, едва освещенные качающимся фонариком, висевшим под потолком, и снова и снова представлял Брианну, видя перед собой каждую черту ее лица, каждый волосок, каждую линию тела, оживавшие перед ним в темноте… слишком отчетливо видя.

Он мог без малейшего усилия в любой момент вызвать в памяти ее образ. Но вот понять то, что крылось в уме Брианны, было куда труднее.

Ему оставались только догадки. Одни догадки. Пройдя сквозь круг стоячих камней, Брианна унесла с собой всего Роджера, до последней клетки. Он жил теперь в постоянном страхе, смешанном с гневом, и все это было приправлено болью предательства, словно перцем, посыпанным на свежие раны. Одни и те же вопросы звучали в его уме, повторяясь, кружа, как змея, кусающая себя за хвост. Одни и те же вопросы, на которые не было ответов.

Почему она ушла?

Что она сейчас делает?

Почему она не сказала ему?

И именно надежда найти вдруг ответ на первый из этих вопросов заставляла Роджера размышлять над ним без конца, как будто этот ответ мог дать ему ключ к тайне личности Брианны в целом.

Черт побери, он был так одинок… Он слишком хорошо знал, что это такое — ощущать, что ты никому не принадлежишь в этом мире, и никто не принадлежит тебе. Но ведь именно поэтому они и потянулись друг к другу — он и Брианна.

Клэр тоже это знала, подумал внезапно Роджер. Она ведь осиротела, потеряла своего дядю… да, конечно, потом она вышла замуж. Но она была разлучена со своим мужем во время войны… да, она отлично знала, что такое одиночество. И именно поэтому она не спешила оставить Брианну… и не уходила, пока не уверилась, что ее дочь любима.

Что ж, он и старался любить ее, очень старался… и продолжал стараться до сих пор, мрачно подумал Роджер, неловко ворочаясь в гамаке. Днем, пока он был постоянно занят тяжелой физической работой, все силы его тела уходили на труд. Но вот ночью… она слишком живо вставала перед ним, эта воображаемая Брианна.

Роджер не колебался; он сразу же понял, что должен последовать за ней, понял в тот самый миг, когда узнал о ее уходе. Но временами он и сам не знал, то ли он намеревался уберечь ее от себя и других, то ли наоборот, готов был безжалостно изнасиловать… Но как бы то ни было, между ними все уже было решено. Да, он сказал, что подождет… однако он ждал уже достаточно долго.

И все-таки хуже всего было не одиночество, думал Роджер, снова и снова беспокойно ворочаясь с боку на бок, а сомнения. Сомнение в чувствах Брианны, сомнение в собственных чувствах. Панический страх при мысли, что на самом деле он совершенно не знает Брианну.

Только теперь, впервые после того, как он прошел сквозь камни, Роджеру пришла мысль о том, что, собственно, подразумевала Брианна, отказываясь от него, и он понял наконец всю мудрость ее колебаний. Но была ли это действительно мудрость, или это был просто страх?

А если бы она не решилась пройти через каменный круг — могла ли она наконец полностью отдать ему свое сердце? Иди отвернулась бы от него, вечно ища кого-то другого?

Это ведь очень трудный шаг — бросить свое сердце в глубокое течение и доверить другому человеку поймать его. Его собственное сердце все еще плыло в пустоте, не зная, где находится берег и стоит ли к нему приближаться. Но все-таки это было движение.

Звуки по ту сторону переборки утихли, но потом возобновились, ровные, ритмичные, давно знакомые ему. Они были здесь, кем бы они ни были… может, то пели духи моря?

Так повторялось почти каждую ночь, когда остальные матросы уже спали. Поначалу эти звуки лишь заставляли Роджера еще глубже чувствовать собственную отдаленность от всех, он оставался наедине с огненным призраком Брианны… Казалось, для него невозможно найти истинное человеческое тепло, объединяющее сердца или умы, ему оставалось лишь животное соседство тел, цепляющихся друг за друга в темноте. А может быть, для таких, как он, и не существует ничего другого?

Но постепенно в тихой симфонии он стал различать новые звуки — едва уловимые слова нежности, тайные звуки торжественных обещаний… и он уже чувствовал себя не посторонним наблюдателем, а участником чужих жизней.

Конечно, он не высказывал этого вслух. Возможно, лишь очень немногие пары питали истинную любовь друг к другу, или истинную страсть… но теперь Роджер готов был приветствовать этих незнакомцев. И то и дело вспоминал высокого молодого человека со светлыми волосами и его рыжеватую юную подругу, с открытым и добрым лицом… он видел, как они смотрели друг другу в глаза, стоя на причале, видел, что они бесконечно верят друг другу… и отдал бы душу за то, чтобы испытать такую же веру.