Роджер провел в деревне могавков уже почти три месяца, если верить узелкам, завязанным на его бечевке. Поначалу он не знал, кто они такие; видел только, что они отличаются от тех индейцев, что взяли его в плен… и что захватившие его краснокожие боятся этих других индейцев.

Он стоял, онемев от измождения, пока те люди, которые поймали его, что-то говорили, показывая на него пальцами. Новые индейцы выглядели совсем иначе: они были одеты тепло, с явным расчетом на сильные холода, в меха и кожу, и на многих мужских лицах Роджер заметил татуировки.

Один из них ткнул в Роджера концом ножа, требуя, чтобы пленник разделся. И ему пришлось стоять обнаженным в центре длинного деревянного строения, а вокруг стояли мужчины и женщины, показывая на него и насмехаясь над ним. Его правая нога сильно распухла; в глубокий порез, похоже, попала инфекция.

Он еще мог ходить, но каждый шаг вызывал острую боль во всей ноге, и его время от времени начинала трясти лихорадка.

Индейцы начали толкать его, подгоняя к двери строения. Снаружи доносился сильный шум. Роджер быстро узнал, кто издавал все эти звуки; рядом с длинным домом стояли в два ряда громко кричащие дикари, и каждый из них был вооружен прутом или дубинкой. Кто-то подошел к Роджеру сзади и ткнул его ножом в ягодицу; Роджер почувствовал, как вниз по его ноге побежала теплая струйка крови. «Cours», приказали ему. Беги.

Земля вокруг была хорошо утоптана, снег превратился в грязный лед. Он обжигал ступни Роджера, как раскаленная плита, а его продолжали толкать в спину, загоняя в кромешный ад, полный взбесившихся демонов.

Он в основном умудрялся держаться прямо, лишь изредка кренясь то в одну сторону, то в другую, а дубинки колотили его по спине, а прутья хлестали по ногам… Избежать ударов было невозможно. Все, что он мог сделать, так это продолжать идти, и как можно скорее.

Когда он был уже близок к концу пытки, какая-то дубинка взвилась особо стремительно — и опустилась прямо на его живот; Роджер согнулся пополам — и тут же получил удар по голове, за ухом. Он повалился в снег, как тряпичная кукла, но его кожа почти не чувствовала холода.

Удар прута обжег его ноги, потом его хлестнули по ягодицам. Роджер рефлекторно поджал ноги, перевернулся — и обнаружил, что вполне устойчиво держится на четвереньках и продолжает продвигаться вперед, а из его носа обильно течет кровь, а рот забит мерзлой грязью…

Роджер все же добрался до выхода из ада, и вместе с последним ударом, рассекшим его спину, ухватился за шест длинного вигвама и с трудом, в несколько приемов, поднялся на ноги. Он повернулся к ним лицом, крепко держась за шест, чтобы не упасть.

Индейцам это понравилось; они смеялись, глядя на него, одновременно издавая высокие визгливые крики… Роджеру все это казалось похожим на лай стаи бродячих собак. Он низко поклонился и снова выпрямился, и голова у него ужасно закружилась. Индейцы засмеялись громче. Что ж, он всегда знал, как привлечь внимание толпы…

Потом его отвели в помещение, дали воды, чтобы он умылся, накормили. Ему вернули рваную рубашку и грязные бриджи, но не пальто и ботинки. В длинном доме было тепло; в нем, расположившись в ряд, горели несколько костров, и над каждым в кровле была прорезана дыра для вытяжки дыма. Роджер забрался в угол и заснул, прижимая ладонью небольшую выпуклость на шве своих бриджей.

После этого вступительного представления могавки практически перестали обращать на Роджера внимание, но и не проявляли к нему особой жестокости. Он стал просто рабом в длинном вигваме, он работал на всех, кто там жил. Если он не понимал какой-то приказ, ему показывали, что нужно делать, — но только один раз. Если он отказывался выполнять работу или делал вид, что все равно не понимает, его били, и он перестал протестовать. Но кормили его могавки, тем же, что ели сами, и выделили хорошее место для сна, в конце вигвама.

Поскольку стояла зима, в основном Роджер занимался тем, что собирал дрова и приносил воду, хотя время от времени его могли взять в охотничий отряд, чтобы он помог нести домой добычу. Индейцы не особо старались общаться с пленником, но Роджер, постоянно прислушиваясь, начал немного понимать их речь.

А потом, с большой осторожностью, он начал пробовать сам говорить на языке могавков. Он выбрал одну юную девушку для начала, чувствуя, что она не так опасна и агрессивна, как прочие. Она сначала вытаращила на него глаза, потом расхохоталась от восторга, — как будто увидела говорящую ворону. Она позвала какую-то свою подругу, послушать, потом еще одну, и они втроем уселись вокруг Роджера на корточки, хихикая в ладони и кося на него черными глазами.

— Yona kensyonk, — тут же сказала одна из девушек и захихикала, когда Роджер повторил ее слова. Однако потом, в течение последующих дней и недель, девушки начали постоянно учить его; и именно от них Роджер в конце концов узнал, где он находится. Или, точнее, не где, а в чьих руках.

Они были народом Kahnyen kehaka, с гордостью объяснили ему девушки, явно удивляясь тому, что он этого не знает. Могавки. Хранители восточных границ земель, принадлежащих Лиге ирокезов. А Роджер — он Kakonhoaerhas. Девушки довольно долго объясняли ему, что это значит, то и дело советуясь между собой; в итоге, когда одна из девушек притащила в вигвам в качестве иллюстрации дворняжку, Роджер понял, что это значит «собачья морда».

— Вот спасибо, — сказал он, почесывая основательно отросшую бороду. А потом оскалил зубы и зарычал, и девушки завизжали и расхохотались.

В конце концов мать одной из девушек заинтересовалась происходящим; а заметив, что его нога все еще остается распухшей, она принесла какую-то мазь и смазала ногу, а потом наложила повязку из сухого лишайника и кукурузных листьев. И эта женщина начала иной раз обмениваться с Роджером словом-другим, когда он приносил ей дрова или воду.

Он не делал попыток сбежать, пока — нет. Зима крепко держала поселок в своих объятиях, часто валил снег, ветер дул с бешеной силой. Роджер недалеко бы ушел — хромой, без оружия, даже без теплой одежды. Он ждал своего часа. А ночами ему снился потерянный мир, и нередко на рассвете он просыпался от запаха зеленой свежей травы, и его переполняло желание, вызывавшее боль в низу живота…

Вдоль берегов реки все еще стоял лед, когда явился этот иезуит.

Роджер занимался в тот день обычными делами; он как раз возвращался в поселок с водой, когда сторожевые собаки начали визжать и лаять, давая знать о приближении кого-то постороннего. Индейцы потянулись из домов наружу, и Роджер пошел за ними, заинтересованный.

В поселок явилась большая группа могавков, мужчин и женщин; все они были пешими и нагружены обычными узлами с разными необходимыми в походе вещами. Но вообще их приход показался Роджеру странным; до сих пор в поселок у реки приходили только маленькие охотничьи отряды. И еще более странным выглядело то, что среди индейцев Роджер увидел белого человека — бледное зимнее солнце блеснуло на светлых волосах чужака…

Роджер попытался подойти ближе, стремясь разглядеть необычного гостя, но кто-то из местных индейцев бесцеремонно оттолкнул его. Однако Роджер успел заметить, что гость поселка — священник; из-под плаща из оленьей кожи, над кожаными гамашами и мокасинами мелькнул потрепанный край длинной черной рясы.

Но священник вовсе не был похож на несчастного пленника, и он не был связан. И все равно у Роджера возникло ощущение, что тот явился сюда не по своей воле; на его молодом лице прорезались напряженные морщины. Священник и несколько индейцев из тех, что пришли с ним, исчезли в том длинном вигваме, где обычно держали совет sachem, старейшины. Роджер ни разу не был внутри этого строения, но слышал, что женщины говорили о нем как о доме совета.

Одна из старших женщин, жившая в том вигваме, куда поселили Роджера, заметила, что он бездельничает, болтаясь в толпе, и резко приказала ему принести дров. Он поспешил выполнить ее распоряжение и больше не видел священника, но замечал тут и там вновь прибывших индейцев, рассыпавшихся между вигвамами; их приняли вполне хорошо.

Но что-то непонятное все же происходило в поселке; Роджер просто кожей чувствовал, как в воздухе клубится напряжение, но совершенно не понимал, в чем дело. Мужчины, усевшиеся вечером ужинать у костров, что-то обсуждали, и женщины постоянно обменивались замечаниями во время работы, но тема их разговоров была за пределами понимания Роджера; тех начатков языка, которые он успел освоить, было для этого недостаточно.

Он спросил одну из девочек о явившемся в поселок большом отряде; она только и смогла объяснить, что те люди пришли из деревни на севере, но почему пришли — она и сама не знала; ей только и было известно, что их приход как-то связан с Черной Сутаной, Kahontsiyatawi.

Прошло больше недели, и вот Роджер отправился из деревни в горы вместе с отрядом охотников. День был очень холодным, но ясным, и они ушли очень далеко, пока наконец отыскали и убили лося. Роджер был ошеломлен не только размерами, но и глупостью этого животного. Он вполне понимал отношение индейцев к этому великану: не было никакой чести в том, чтобы убить его. Это было просто мясо.

Но зато мяса было много. Роджера нагрузили, как мула, и на его еще не окрепшую ногу легла слишком большая нагрузка; к тому времени, когда они вернулись в поселок, Роджер хромал так сильно, что не мог держаться вровень с охотниками, а тащился далеко позади них, отчаянно пытаясь не потерять их из виду и не заблудиться в лесу.

К его немалому удивлению, когда он наконец добрался до окраины поселка, оказалось, что его ожидают там несколько человек. Они схватили его, сняли с его спины мясной груз и быстро потащили по поселку. Но не в тот длинный вигвам, где он жил, а в маленькую хижину, что стояла на дальнем краю центральной поляны.

Роджер не настолько хорошо знал язык могавков, чтобы задать вопрос, да и не думал, чтобы они стали ему отвечать. Они молча втолкнули его в хижину и ушли.

Внутри горел небольшой костер, но вообще было довольно темно, и после яркого дневного света Роджер на несколько мгновений словно ослеп.

— Кто вы такой? — услышал он вдруг испуганный голос, говоривший по-французски.

Роджер несколько раз моргнул — и наконец различил худощавую фигуру, поднявшуюся с циновки у костра. Священник.

— Роджер Маккензи, ответил он. — Et vous? — Роджера неожиданно охватило волной радости просто от того, что он произнес свое собственное имя. Индейцы вообще не спрашивали, как его зовут. Когда он был им нужен, они называли его собачьей мордой.

— Александр, — представился священник, делая шаг вперед и всматриваясь в Роджера с любопытством и недоверием. — Преподобный Александр Фериго. Vous etes anglais?

— Шотландец, — коротко ответил Роджер и опустился на землю, его больная нога отказалась держать его.

— Шотландец? Но как вы здесь очутились? Вы солдат?

— Я пленник.

Священник присел рядом с Роджером на корточки, внимательно всматриваясь в него. Священник был действительно молод — ему было около тридцати, скорее меньше, чем больше, хотя его светлая кожа обветрилась и потрескалась от холода.

— Вы поедите со мной? — Священник взмахнул рукой, показывая на несколько глиняных горшков и корзин с пищей и водой.

Похоже, для священника возможность поговорить на родном языке была такой же радостью, как для Роджера вообще возможность разговора. К тому времени, как с едой было покончено, они уже осторожно, вкратце рассказали друг другу об основных событиях, приведших их в этот поселок, — хотя и не приступили еще к выяснению обстоятельств, создавших конкретную ситуацию.

— Почему они привели меня сюда, к вам? — спросил наконец Роджер, вытирая перепачканные жиром губы. Он вовсе не думал, что могавки просто позаботились о том, чтобы священнику не было скучно. Подобного рода размышления не были свойственны индейцам, насколько он успел заметить.

— Я и сам не знаю. Я был просто изумлен, увидев здесь белого человека.

Роджер посмотрел на кожаную завесу, закрывавшую вход в хижину. Она слегка качнулась, снаружи кто-то стоял.

— А вы тоже пленник? — задал он следующий вопрос, недоумевая. Священник помолчал, потом пожал плечами и едва заметно улыбнулся.

— И этого я не знаю. Для могавков что один Kahnyen kehaka, что другой… мы все для них «другие». И грань между положением гостя и положением пленника может в одно мгновение переместиться. Можно жить рядом с ними, как я… а я живу среди могавков уже несколько лет, — но так и не стать полноправным членом племени. Я все равно «другой» для них. — Он слегка откашлялся и сменил тему. — Но как вы оказались в плену?

Роджер замялся, не зная, как все это объяснить.

— Меня предали, — сказал он наконец. — И продали.

Священник сочувственно кивнул.

— А найдется кто-нибудь, готовый заплатить за вас выкуп? Они бы постарались сохранить вам жизнь и даже здоровье, если бы рассчитывали на плату.

Роджер покачал головой, чувствуя себя пустым внутри, как барабан.

— Нет, никого нет, — ответил он.

Беседа сама собой затихла, когда свет, сочившийся сквозь дымовое отверстие, начал тускнеть, и в хижине стало совсем темно.

Дрова закончились; от костра остались одни угли. Хижина казалась абсолютно нежилой; здесь был, правда, лежак для сна, стоявший на невысоких столбиках, но больше — ничего, кроме пары потертых оленьих шкур и небольшой груды домашней утвари в одном из углов.

— Вам уже приходилось жить здесь… в этой хижине… прежде? — спросил наконец Роджер, прерывая затянувшееся молчание. Он почти не видел своего собеседника, хотя сквозь дымовую дыру еще сочились слабые отсветы умирающего дня.

— Нет. Они привели меня сюда только сегодня… незадолго до вашего прихода. — Священник кашлянул и неловко передвинулся на покрытом грязью полу.

Это показалось Роджеру довольно зловещим, однако он решил промолчать, чтобы не пугать священника. Впрочем, Роджер не сомневался, что священник так же хорошо, как и он сам, понимает, что разница между понятиями «гость» и «пленник» уже стерта. Но что мог совершить этот человек?

— Вы христианин? — Теперь уже вопрос задал Александр.

— Да. Мой отец был священником.

— А! Могу ли я вас попросить… если они уведут меня, вы не помолитесь о моей душе?

Роджера пробрало холодом.

— Да, — неловко ответил он. — Конечно, если вы хотите…

Священник встал и принялся тревожно шагать по хижине, не в силах оставаться в неподвижности.

— Может быть, все и обойдется, — сказал он, однако это был тон человека, пытающегося убедить в чем-то самого себя. — Они ведь все еще обсуждают…

— Обсуждают что?

Роджер не видел священника, но ощутил, как тот вздрогнул всем телом.

— Оставить ли меня в живых.

На это ответить было нечего, и они вновь погрузились в молчание. Роджер, сгорбившись, сидел возле угасшего костра, поудобнее устроив больную ногу, а священник долго еще продолжал шагать взад-вперед, но наконец сел рядом с Роджером. Не говоря ни слова, мужчины придвинулись поближе друг к другу, стараясь сберечь тепло; ночью, похоже, в хижине должно было стать довольно холодно.

Роджер совсем было задремал, натянув на себя одну из оленьих шкур, как вдруг у входа раздался громкий шум. Он сел — и тут же зажмурился, ослепленный ярким светом.

В хижину вошли четыре индейца-воина Один из них бросил на огороженное для костра место несколько поленьев и сунул в кучу горящую ветку, которую держал в руке.

Не обращая внимания на Роджера, остальные трое рывком подняли на ноги преподобного отца Фериго и грубо сорвали с него одежду.

Роджер инстинктивно дернулся, привстал, — и тут же получил пинок, от которого растянулся плашмя. Священник бросил на Роджера быстрый взгляд, молча умоляя не вмешиваться в ход событий.

Один из индейцев поднес свой факел почти вплотную к лицу преподобного Фериго. Он сказал что-то, прозвучавшее как вопрос, но, не получив ответа, опустил горящую ветку вниз, и огонь вспыхнул так близко от тела священника, что белая кожа на мгновение показалась Роджеру красной.

По лицу отца Александра потек обильный пот, когда горящая ветка приблизилась к его гениталиям, но ни единая его черта не дрогнула. Воин, державший ветку, внезапно ткнул ею в священника, и тот невольно отшатнулся. Индеец засмеялся и повторил жест. Но на этот раз преподобный был готов; Роджер почуял запах тлеющих волос, однако священник даже не вздрогнул.

Решив, видимо, что на данный момент с пленника довольно, двое воинов схватили его за руки и выволокли из хижины.

Если они уведут меня, помолитесь за мою душу…

Роджер медленно сел, чувствуя, как все волоски на его теле шевелятся от ужаса. До него еще какое-то время доносились голоса индейцев, говоривших о чем-то между собой, но постепенно они затихли вдали; но священник не произнес ни звука.

Одежда Александра была разбросана по всей хижине; Роджер принялся аккуратно собирать вещи, тщательно стряхивая с каждой пыль, складывая все. Руки у него дрожали.

Он пытался молиться, но понял, что не в состоянии сосредоточиться на произносимых словах. Молитву заглушал непрерывно звучавший в его уме негромкий холодный голос, повторявший: А когда они придут, чтобы увести меня, — кто помолится обо мне?

Они оставили ему огонь; Роджер старался убедить себя, что это может значить только одно — они не собираются убить его прямо сейчас. В конце концов, не в характере могавков было ублажать осужденного пленника теплом. И он завернулся в оленью шкуру, лег на бок и стал смотреть на огонь… а потом уснул, измученный страхом.

Из неглубокого, тревожного сна его вырвал звук шагов и множества голосов. Он мгновенно вскочил, отбежал от костра и скорчился в углу, яростно оглядываясь по сторонам, ища что-нибудь, чем можно было бы отбиться…

Дверная завеса поднялась рывком — и обнаженное тело священника упало на грязный пол. Те, кто принес отца Александра, ушли, шум затих.

Александр слегка пошевелился и застонал. Роджер стремительно бросился к нему, опустился на колени. Он почувствовал запах свежей крови, горячий медный запах… лишь несколько часов назад так пахло от убитого индейцами лося.

— Вы ранены? Что они с вами сделали?

Ответ пришел сам собой, и быстро. Когда Роджер перевернул почти ничего не сознающего священника на спину, он увидел кровь, льющуюся по его лицу и горлу сверкающим алым потоком. Он схватил сутану священника, чтобы перевязать рану, отвел слипшиеся от крови светлые волосы — и увидел… Правого уха священника не было. Что-то острое срезало участок кожи площадью около трех квадратных дюймов — как раз над челюстью, прихватив и ухо, и часть кожи головы вместе с волосами.

Роджер стиснул зубы, напряг мышцы живота, стараясь совладать с собой, и плотно прижал ткань сутаны к рваной ране. Удерживая ее на месте, он подтащил безвольное тело преподобного к огню и накрыл священника всей имевшейся одеждой и обеими оленьими шкурами.

Священник едва слышно стонал. Роджер обтер ему лицо, заставил выпить немного воды.

— Все хорошо, — повторял он снова и снова, хотя совсем не был уверен, что Александр его слышит. — Все в порядке, они тебя не убили. — Но при этом он невольно постоянно возвращался к одной и той же мысли: а не лучше ли было бы, если бы могавки сразу прикончили преподобного? И что означало совершенное над ним: было ли это некое предостережение священнику? Или же это являлось лишь началом более изощренных пыток?

Дрова догорели, превратившись в угли; в их красноватом свете кровь казалась совершенно черной.

Отец Александр постоянно слегка шевелился, и эта нервная подвижность его тела лишь усиливала боль от раны. Но, безусловно, священник был не в состоянии заснуть, а следовательно, не мог спать и Роджер; и ему казалось, что каждая минута растягивается до бесконечности, превращаясь в долгие часы…

Роджер проклинал себя за беспомощность; ему бы следовало сделать что-нибудь, чтобы облегчить боль этого человека, хотя бы на мгновение. Дело было не только в сочувствии, и Роджер прекрасно это понимал; отец Александр непрерывно издавал негромкие стоны, не дающие Роджеру ни на мгновение выбросить из головы мысль об изувеченном теле, не дающие умолкнуть ужасу… Если бы только священник смог заснуть, если бы эти звуки прекратились… тогда, возможно, в наступившей тишине и темноте безумный страх отступил бы хоть ненадолго. Впервые в жизнь Роджер подумал, что теперь он понимает, что всегда придавало сил Клэр Рэндалл, что заставляло ее отправляться на поля сражений, возлагать руки на раненных воинов… Ослабить чужую боль, отогнать смерть означало успокоить собственные страхи… а ради того, чтобы справиться со своим страхом, Роджер был готов почти на все.

Наконец, не в силах больше выносить стоны и горячечный шепот, он лег рядом со священником и обнял его.

— Тише, тише, — прошептал он, придвинув губы почти вплотную к голове преподобного Александра Роджер понадеялся, что это та сторона головы, где осталось ухо. — Успокойся, теперь все хорошо. Reposez-vous.

Худощавое тело священника, прижатое к телу Роджера, слегка содрогнулось, мускулы свело судорогой от холода и агонии. Роджер быстро потер спину Александра, несколько раз провел ладонями по застывшим конечностям, потом накрыл их обоих потертыми шкурами.

— С тобой все будет в порядке, — Роджер говорил по-английски, понимая, что сейчас смысл слов не имеет значения, важно лишь, чтобы просто звучал его голос. — Ну же, все в порядке. Да, в порядке… — Он немного отодвинулся от священника; ощущение нагого тела Александра почему-то оказалось неприятным… в этом было что-то противоестественное.

Священник цеплялся за него, прижимаясь головой к плечу Роджера. Он так и не произнес ни единого связного слова, но Роджер чувствовал влагу его слез… Он заставил себя снова обнять несчастного, растирая его спину, чувствуя под пальцами слабые мышцы и торчащие из-под кожи кости, стараясь думать лишь о том, что необходимо остановить эту дрожь.

— Ты вполне мог бы быть собакой, — пробормотал Роджер. — Несчастным, жалким бродячим псом. Я бы сделал для тебя то же самое, если бы ты был собакой. Впрочем, нет, — после секундной паузы решил он. — Я бы скорее позвонил в какой-нибудь чертов собачий приют.

Он осторожно погладил Александра по голове, очень осторожно, и внезапно похолодел, подумав, что может нечаянно задеть ту огромную, ужасную рану. Волосы на затылке священника слиплись от крови и пота, но при этом кожа шеи и плеч была холодной, как лед. Нижняя часть его тела была теплее — но ненамного.

— Никто не стал бы вот так обращаться с собакой, — едва слышно произнес Роджер. — Долбаные дикари. Полицию на них наслать! Напечатать снимки их зверских рож в «Таймс». Пожаловаться моему издателю.

Что-то вроде нервного смеха вырвалось из горла Роджера, и от этого ему стало еще хуже. Он отчаянно сжал священника в объятиях, уставившись в темноту.

«Reposez-vous, mon ami. Cest bien, la, eest bien».