ПРАВИЛА ИГРЫ БЕЗ ПРАВИЛ
Глава первая
Цепочка дорожных столбиков таяла с каждой минутой — наползал туман. Дорога исчезла, фары высвечивали только два расплывчатых овала. Я медленно катил вперед, потом осмелел, поддал газу и чуть не проскочил развилку.
Видимо, здесь раньше стоял шлагбаум. Расплющенный узел поворотной штанги был вмят в асфальт, словно по нему проехался многотонный каток.
Через несколько минут после развилки лучи фар скользнули по бетонной стене и уперлись в решетчатые ворота. Я вышел, провел рукой по стене, но звонка не нашел.
Звуки клаксона глохли в тумане, сквозь щели ворот ничего нельзя было разглядеть.
Меня вообще-то ждали к утру, да я и не рассчитывал на торжественную встречу. Но у ворот таких заведений полагается выставлять охрану или хотя бы крепкого привратника.
Ночевать в машине не хотелось, поворачивать обратно к мотелю — тем более. Несколько минут я топтался у решетки, сваренной из толстых прутьев, потом достал фонарь. Почти к самой стене подступали кусты, трава была вытоптана. Я снова посигналил. Подождал немного, но впустую. Может, в самом деле туман виноват или здешние обитатели спят очень крепко.
Еще бы не спать за такой надежной оградой! Я выругался и злобно пнул решетку.
Ворота ржаво скрипнули и медленно распахнулись.
Браво! И это вот называется строгой изоляцией!
Минуту или две стоял, ожидая прожекторов, сирены, окрика, на худой конец. Пустой номер. Не дождавшись бдительной охраны, взял с заднего сиденья портфель, сунул в карман плаща коробок с электроникой и, обойдя врытый перед воротами рельс, пошел по дороге, подсвечивая фонарем. Возле указателя свернул на выложенную широкими плитами тропу.
Тропа кружила меж больших деревьев, некоторые росли прямо на ней, в бетонных кольцах. Я обошел ствол, уперся в другой и обнаружил, что это не дерево, а коренастый мужчина в долгополом плаще.
Я полез в карман за документами. Но в тот же миг рука оказалась в плотном захвате. Возникший справа от меня человек в светлой куртке деловито вывернул и вторую руку, сопя при этом мне в ухо. Захват был крепким, но непрофессиональным. Хороший удар каблуком по коленной чашечке… Впрочем, не стоит раньше времени обострять отношения.
— Послушайте, — миролюбиво сказал я, — бумаги в правом кармане.
— Что — в правом кармане? — переспросил тот, кто был в плаще.
— Видите ли, я некоторым образом инспектор по школам и приютам. Вы должны были получить уведомление.
Человек в светлой куртке отпустил меня, буркнул что-то невнятно и исчез.
— Извините! — сказал мужчина в плаще. — Вас ждали к утру. Посторонние здесь не ходят, у нас режим, так что некоторые меры предосторожности вполне уместны.
— Понятно, — согласился я. — Вы не проводите к директору, если он не спит, разумеется?
— К директору? Да хоть сейчас. Собственно говоря, я директор. Пойдемте, что нам здесь стоять, в сырости!
Он повернулся и быстро пошел в темноту. Я подобрал фонарь и, стараясь не отставать, шел за ним, молча удивляясь. Режим, видите ли! Ворота не запирают, а директор сам ловит посторонних, как последний охранник.
Тропа вывела на открытое место. Здание школы возникло сразу, черным квадратом. Кое-где сквозь узкие вертикальные щели пробивался слабый свет. Когда мы подошли к двери, директор лязгнул связкой ключей и завозился у замка. Мне показалось, что дверь была открыта и ключами он гремит для вида.
В длинном светло-зеленом коридоре было пусто. На дверях по обе стороны ни надписей, ни номеров. Коридор ломался под прямым углом и выводил к лифту. Я знал, что воспитатели и часть охранников живут на первом этаже, на остальных двух — воспитанники.
Директор остановился у ближайшей к лифту двери, толкнул ее и вошел. Я последовал за ним.
Стол, несколько кресел и шкаф в полстены — вот все, что было в комнате. Директор разместился в кресле у зашторенного окна и начал вываливать на стол папки, бумаги, извлек наконец толстую прошнурованную книгу и придвинул ее ко мне.
— Вот, — облегченно вздохнул он, — можете начинать.
— Прямо сейчас? — спросил я, глянув на часы.
Он поднял голову, кашлянул и засмеялся.
— Совсем заработался. Не хватает рук, не хватает средств, бюджет трещит, дотации мизерные. Все приходится делать самому.
Улыбнувшись, я слегка отодвинул от себя бумаги.
— Да! Сейчас вас проводят в гостевую комнату. Только у нас, извините, без роскошеств. Мы бы успели подготовить комнату получше, но ваш неожиданный визит…
— Вы не беспокойтесь, — я перебил его, — это не тотальная ревизия, а календарная инспекция по выборочным школам. Иногда федеральные власти вспоминают, что в их ведомстве не только больницы и тюрьмы, но и спецшколы. Я не собираюсь потрошить ваши бухгалтерские книги, да это и вне моей компетенции. Пару дней побуду здесь, полистаю бумаги для отчета и… все.
Вздоха облегчения я не услышал. Директор испытующе глядел на меня. Я зевнул и тут же почувствовал, что в комнате появился еще кто-то. Но оборачиваться не стал.
— Проводите инспектора в гостевую, — сказал директор.
— Там кондиционер не работает, — хрипло ответили ему.
Теперь я оглянулся. Лысый верзила в форме охранника.
— Как это не работает?! Где Пушер?
— Спит.
— Как это спит?!
— Ну… лежа.
— Бездельники! — мягко сказал директор. — Всех уволю.
Пока они выясняли, кто, чем и когда должен заниматься, я осторожно покопался в кармане, еще раз зевнул и аккуратно всадил «кнопку» в ножку директорского стола. Наконец директор уговорил Лысого разбудить Пупера и, в свою очередь, уговорить его включить кондиционер. Лысый пообещал директору прислать сюда Пупера, чтоб тот лично объяснился, мотнул головой, приглашая меня следовать за ним, и скрылся за дверью.
Директор задумчиво жевал губами, глядя вслед Лысому.
Я пожелал ему спокойной ночи и, не дожидаясь ответа, вышел. Лысый уже заворачивал за угол, когда я догнал его.
— Чертовский туман, не правда ли? — вежливо сообщил я ему.
— Туман? — переспросил он.
— Да-да, туман.
— Ах туман… — задумчиво протянул он, и это было все, что мне довелось от него услышать.
Он молча провел до двери и, не пожелав спокойной ночи, удалился.
Комната действительно была без роскошеств. Складной стол, стулья, узкая кровать, застеленная простыней и одеялом. Окно, шторы… Приподняв штору, я обнаружил за ней металлические ставни. Затем я достал авторучку и прошелся по всем местам, куда только можно воткнуть микрофоны. Датчик не мигал — пусто. Я обшарил почти всю комнату, когда до меня дошел идиотизм этого занятия — вряд ли они будут записывать скрип диванных пружин!
Быстро раздевшись, я лег. Пусть они благородно не подслушивают, но я не собираюсь состязаться с ними в благородстве. Вынув из кармана пиджака зажигалку, я подкрутил колесико и прижал к уху, однако, сколько ни вслушивался, ничего, кроме слабого звука, напоминающего храп, не услышал.
Я представил себе, как директор спит за столом, упав лицом в бумаги, хмыкнул, спрятал зажигалку и погасил свет.
Утром проснулся, дрожа от сырости и холода. Видимо, лысому так и не удалось разбудить лентяя Пупера. Я лежал, кутаясь в негреющее одеяло.
В дверь негромко стукнули.
— Войдите, — сказал я.
В дверном проеме возник директор.
— Доброе утро!
— Доброе… ага! — сказал он и внимательно посмотрел на мой пиджак.
Судя по выражению его лица, он пытался вспомнить, кто я такой и что здесь делаю.
— Завтрак через двадцать минут, — наконец сказал он, закончив осмотр моей одежды. — Я зайду за вами.
— Весьма признателен, — ответил я, подтянув сползающее одеяло.
Директор вышел. Минуту или две я уговаривал себя подняться, а потом вскочил и забегал, стуча зубами, по комнате, соображая, где здесь туалет. Наконец догадался отодвинуть настенное зеркало. За ним обнаружилась ниша с умывальником и прочими нехитрыми удобствами. Приведя себя в порядок, я разложил по карманам магнитофон, обойму с «кнопками», за ними последовали другие мелкие, но полезные устройства.
Директор пришел точно через двадцать минут.
— Мы завтракаем вместе с воспитанниками, — сказал он, — на втором этаже.
Перспектива совместного завтрака с бандой правонарушителей меня не радовала. Представляю себе такой завтрак: шеренги затянутых в черную кожу надзирателей, стоящих над головами понурых, забитых оливеров твистов и поигрывающих, скажем, кнутами…
— Это наша традиция, — заметил без всякой причины директор, когда мы подходили к лифту, — совместный завтрак. Такая вот традиция. Обед и ужин раздельно, но завтрак — вместе. Делинквенты необычайно чувствительны…
Второй этаж в отличие от спартанской обстановки первого бил в глаза вызывающей роскошью. Большой холл, ковер с длинным ворсом во весь пол, стены облицованы под резной дуб, в углу цветной телевизор, одна из последних моделей, настенный двухметровик. Если в такой холл запустить десяток нормальных подростков без отклонений и с приличной родословной, то через неделю, ну, через месяц они превратят этот салон в солдатский нужник. А тут не простые подростки. Так что же, в самом деле здесь наводят порядок затянутые в кожу и с кнутами?
Директор глянул на часы.
— Все уже в столовой.
Мы пересекли холл и вошли в столовую.
Столовая тоже впечатляла!
Хрустальных подвесок, правда, не было, но стекла и никеля хватило бы на приличный ресторанчик. Чистота, блеск, и даже подгорелым жиром не пахнет. Подростки сидели за длинными столами и чинно брали с ленты транспортера подносы с тарелками. Воспитатели и охранники сидели рядом и брали подносы с другой ленты. На нас никто не обратил внимания. Директор подвел меня к столу воспитателей, взял два подноса и один придвинул ко мне.
С едой тоже было все в порядке — свежее масло, тосты, джем, чай крепкий и сладкий, а печенье в меру рассыпчатое.
Искоса я наблюдал за подростками. Четыре группы по десять — двенадцать человек, причем группы собраны по возрасту: за крайним столом взрослые парни, а ближе к нам — почти дети. Странно, обычно группы комплектуются по категориям склонности к правонарушениям.
После завтрака директор повел меня по этажу. В комнатах для занятий никого не было. «Рано еще, — пояснил директор, — а вот, кстати, библиотека…» Классы были чистые, мебель целая, а библиотека большая. Я вспомнил свою бесплатную среднеобразовательную руину, которой муниципальные подачки помогали, как самоубийце страховка, вспомнил грязь, ободранные столы и заляпанные стены…
На обратном пути я заглянул в спортзал и опешил: четыре подростка в присутствии преподавателя и поощряемые его азартными криками избивали друг друга палками. Вскоре я заметил, что удары не достигают цели или ловко парируются.
— Вы уверены, что палочная драка пойдет им на пользу? — нерешительно спросил я директора.
— Несомненно! Во-первых, это ведет к сублимации агрессивных влечений. Кстати, они еще проходят курс карате. А во-вторых, появляется уверенность в себе и, как следствие, подавляется стадный инстинкт. Понимаете, у них исчезает стремление объединяться в группы. Разумеется, все занятия идут под строгим контролем, у нас работают очень опытные преподаватели.
Я покачал головой, но ничего не сказал. Сублимация так сублимация. Ну а если взбунтуются, как в Гаранском интернате? Пулеметов не хватит. Впрочем, это уже заботы директора. Как говаривал мой хороший знакомый старина Бидо, когда его вытаскивали из-под моста: в своем хлеву и свинья — королева.
Мастерские были оборудованы великолепно. Станки, верстаки и все такое… В технике я не очень разбираюсь, но судя по внешнему виду, у них не старый утиль и не бросовый товар.
Несколько подростков увлеченно собирали большое устройство с толстой трубой на металлической треноге. Присмотревшись, я с удивлением обнаружил, что у них вырисовывается полевое безоткатное орудие.
— Это что, — ткнул я пальцем в ствол, — тоже для сублимации?
Директор мягко взял меня за локоть и вывел в коридор. Он втолковывал мне о врожденной агрессивности, об избытке энергии, снова о сублимации… Слушая его вполуха и поддакивая, где надо, я вспоминал, как однажды выклянчил у старшего брата, тогда еще живого, подержать его тяжеленный «люгер», и как я с дворовой мелюзгой ползал по мосту через Занагу, подбирая автоматные гильзы после стычки двух банд, а пределом мечтаний у всей нашей мелкой компании был «глостер» с удлиненным стволом. Может, не так уж и глупо они здесь придумали с этой пушкой, подумал я. Дай нам кто-нибудь в те годы вволю набабахать из такой пушки, впечатлений хватило бы надолго и многие из нас не сразу бы начали лить кастеты и точить напильники.
— Надеюсь, — перебил я директора, — вашу артиллерию будут испытывать в пустынном месте? Жертвы среди мирного населения для успешной сублимации, полагаю, не обязательны.
— О да! — улыбнулся директор. — У нас под боком ущелье глубокое и глухое, рядом с бывшим полигоном. На сам полигон мы не забираемся, туда во время войны, говорят, и какую-то химию сбрасывали. Разумеется, снаряды холостые, но грохот от них порядочный, а мирному, как вы говорите, населению ни к чему знать о наших играх и забавах. Не так поймут.
— А ваши подопечные?
— Ребята в восторге! Масса впечатлений! Вторая группа уже месяц ждет испытаний, и представьте себе — ни одного нарушения. Дело в том, что за три замечания мы лишаем права присутствовать на стрельбах.
Может, они и перегибают палку со своими методами, но если эти железки действительно помогают держать их в узде, то черт с ней, с пушкой. К тому же вполне в духе добрых славных традиций. Для чего же безоткатка, как не для воспитания? Не собираются же они, в самом деле, штурмовать Долину?
Обход мы закончили в полдень. Если утром еще я сомневался — не наведен ли лоск специально к моему приезду, то теперь был уверен в обратном. Мелочи вроде ухоженных цветов и утоптанных ковровых дорожек говорили о давнем и стабильном порядке.
Миссия моя с формальной стороны была выполнена. Перебрать бумаги, просмотреть на выбор пару досье — можно смело писать в отчете, что в школе для подростков-делинквентов № 85 все в порядке. Идеальном!
Оставалась одна неувязка, и необходимо было ее увязать. Директору я сказал почти правду. По крайней мере ни на букву не отойдя от текста сопроводительного листка. Действительно, я инспектор. Но только не федеральный, а федерального бюро, а это несколько иное, не муниципальное ведомство. И ко всему еще инспектор не по несовершеннолетним, а по расследованию… как сказано в Уложении, «преступной или могущей стать преступной деятельности».
Не мог же я сразу после завтрака заявить директору, что у него в школе неладно, и небрежно спросить, почему за последние двенадцать лет ни один из выпускников не был затребован родителями? Причем это всего лишь половина гнилого апельсина, как сказал старина Бидо, когда на очередном допросе я пообещал упечь его за бродяжничество, поскольку ни в чем серьезном уличить не мог. Дело не в том, что родители некоторых были неизвестны, а других лучше и не было бы вовсе. Хуже другое — ни одного из выпускников не удалось обнаружить не только на территории графства, но и во всей конфедерации. Возникло самое естественное предположение — выходя из школы, все они дружно меняли фамилии и жили по чужим документам.
А вот это попахивало если не заговором, то чем-то очень похожим на заговор!
Рассортированные бумаги лежали аккуратными стопками. Директор широким жестом указал на свое кресло и, пообещав зайти через час, вышел. Я рассеянно полистал платежные ведомости, переложил, не глядя, слева направо стопки учетных карточек, наконец добрался до списка учащихся. Так-так, сорок шесть человек: Цезар Коржо, Хач Мангал, Стив Орнитц, Пит Джеджер…
Пит Джеджер. Тогда он сидел перед нами на жесткой скамье отделения, вцепившись трясущимися руками в барьер, весь перекошенный, с идиотским смехом исходил слюной и соплями. Его подобрала патрульная машина в районе Чарбаха у дверей какого-то притона. Немного придя в себя, он назвал свое имя, а когда дежурный, составил акт и заполнил форму на принудительное лечение, то компьютер, в который ввели данные и отпечатки пальцев, неожиданно включил магнитный замок и блокировал выход.
Дежурный запросил информацию и вызвал следователя. Следователь и распечатка на Пита пришли одновременно. Судя по бумаге, он сейчас должен был находиться в спецшколе, за триста миль отсюда и под надежной охраной.
В тот день, а вернее, уже вечер, я засиделся в своей конторе и заехал с патрульными в отделение выпить кофе и перекусить — третий час ночи, а утром, в субботу, я собирался вылететь на Побережье, разобраться наконец с женой, в каких отношениях мы с ней находимся и долго ли эта неопределенность будет тянуться. В буфете я взял несколько бутербродов, кофе не было, пришлось запить минералкой. Когда я пошел к выходу, меня чуть не сшиб дюжий сержант, выскочивший в коридор с криком: «Где док?»
За ним из комнаты несся дикий вой, сопровождаемый глухими ударами.
Дежурный выкручивал руки долговязому подростку, а тот вырывался и бился головой о барьер.
— Позвольте, — сказали за моей спиной.
Полицейский доктор отпихнул меня от барьера, выхватил шприц и ловко вкатил в руку буйствующего несколько кубиков чего-то желтого. Подросток обмяк и привалился к стене. Дежурный вытер пот со лба, кинул фуражку на стол и уставился на меня. Я показал ему свою карточку.
— Что с ним?
— Взбесился, молокосос, — обиженно сказал дежурный. — Его притащили сюда в сиську пьяного, привели в чувство, а тут выяснилось, что ему в спецшколе полагается быть. Только спросил про школу, а с ним истерика. Следователя укусил, сейчас ему руку перевязывают. Этот, как его, Пит Джеджер, беглец, по всей видимости.
Юнец, услышав свое имя, вздрогнул и открыл глаза.
— Послушай, парень, — мягко сказал я, — тебя никто не тронет и плохого не сделает. Тебя что, обижали в школе?
Он вдруг вскочил и уставился совершенно круглыми глазами мне за спину, словно увидел там привидение, и не одно к тому же. Когда я невольно оглянулся, он с криком «сволочи!» боднул меня в живот и перескочил через барьер. В дверях его остановил кулак сержанта.
— Зря ты его так, — сказал я, приведя дыхание в норму.
— Виноват, — равнодушно ответил сержант и пошевелил носком ботинка голову лежащего на полу Джеджера. — Минут через пять очнется, а если водой окатить, то сразу в себя придет.
И вот Пит Джеджер косо сидел перед нами, трясся и лепетал что-то, закатывая мутные глаза, а пока дежурный выяснял, в какую клетку его сунуть до утра, я прикидывал, успею ли поменять утренний десятичасовой билет на ночной рейс, чтобы не тратить время днем.
После того как раскисшего подростка отволокли в камеру, я с попутным патрулем уехал в аэропорт.
Жену я не застал. Придавленная тяжелой китайской вазой записка гласила, что у нее репетиция, она извиняется, но всю волокиту придется отложить на месяц, до премьеры, и что мне надо поговорить с сыном, из школы пришла жалоба — плохо посещает занятия.
Сына тоже не было дома. В его комнате все как обычно — стены оклеены фотоблоками, в углу неизменный хаос. Травкой не пахло, упаковок из-под таблеток тоже не было видно, значит, «колесами» не балуется. Уже славно, а что не посещает занятий, так еще неизвестно, поможет ли ему образование выбиться на местечко потеплее. Мне лично оно только мешало. Ну, об этом ему говорить не надо. Напротив, несколько слов об упорстве, настойчивости, несколько общеизвестных примеров… потом незаметно сунуть ему в карман десятку и проследить, чтобы он незаметно не сунул ее обратно.
Зачем этой суке понадобился бракоразводный процесс перед премьерой, думал я, возвращаясь с Побережья. Уже на посадке сообразил, что все просто до тошноты — она даже из этого хотела извлечь выгоду: бесплатная реклама, покинутая жена, словом, фильму успех обеспечен!
Утром меня вызвал Шеф и подозрительно негромким голосом велел ознакомиться с новым делом. Судя по его вежливому тону, он опять поссорился с секретаршей и искал, на ком выместить досаду. Ну, от меня повода не дождется.
Я взял папку и тихо вышел. Минут через пять он вызвал меня по селектору.
— Ты забыл отчитаться по делу Ванмеепа, — сказал он.
— Дело закрыто и передано в суд.
— Вот и славно! Тогда приступай. Ознакомься и приступай.
— Слушаюсь! — рявкнул я и, кажется, щелкнул каблуками.
Выходя, я услышал его довольное хмыканье. Такая вот жизнь: венцу творения приходится маневрировать, ловчить и при этом блюсти остатки собственного достоинства, а когда это невозможно, то не терять хотя бы чувства юмора.
В кабинете я взялся за папку. По делу проходил недавний знакомец, Пит Джеджер. В памяти была еще свежа его истерика в отделении. Вначале я не понял, почему на него завели дело, и чем больше вчитывался, тем меньше понимал. К делу прилагались показания Пита, из кармашка торчала кассета допроса. Протокол в основном состоял из отдельных слов, многоточий и ремарок типа «допрашиваемый молчит», «допрашиваемый истерично хохочет» и т. п. На все вопросы о причинах побега он отмалчивался или плакал, а когда ему сказали, что позвонят в школу, — потерял сознание.
Прослушав кассету, я ничего нового не выяснил. Между всхлипыванием, плачем и надсадным кашлем он как заведенный повторял, что в школе ему будет крышка, что там нечисто и что Колин, Хенк и Етрос все расскажут, если вырвутся, а если не вырвутся, то им тоже крышка с вениками. Заключение медэксперта — типичный случай весьма запущенного параноидального невроза, возможно, имело место употребление психотомиметиков.
Не помню, что меня тогда насторожило, но перед тем как трясти Пита, я запросил материалы по школе, провел выборочную проверку родителей, копнул глубже… и пошло- поехало!
И вот я за столом директора перебираю большие коленкоровые папки с личными делами. Блага цивилизации в виде электронной картотеки сюда еще не дошли. Или просто денег на них не хватает. Ладно. Так, досье Джеджера: родился в Остоне, Норт-Энд, семья среднеблагополучная, учился в бесплатной районной, связался с компанией «пиратов». Интеллект — 94. Агрессивность — 115. Родился, учился. Школьный рапорт. Не окончил, направлен в распределитель за избиение учителя. Плюс к этому мелкие кражи, поджог мусоропровода в офисе табачной компании. Акт о направлении в спецшколу, акт о приемке, запись врача — медкарта прилагается, ежемесячный контроль… Вот оно!
Жирная отметка за этот месяц обозначает, что он сейчас мирно занимается в библиотеке или там в мастерских, а не сидит в следственном карантине. И вообще он не в бегах, а тихо дерется на палках или плавно сублимирует агрессивность в нечто дальнобойное. Судя по документу, так оно и есть, и чья-то подпись рядом. Ладно, допустим, любой проходимец на допросе мог себя выдать за Джеджера. Только вот с пальчиками плохо, отпечатки все-таки его, Пита, и находиться ему здесь никак не положено. Так что отметка о контроле липовая и настало время брать злодеев за гузно.
С медкарты и начнем, аккуратно, без нажима. И не сейчас, а после обеда.
Я снова взялся за список: вот и Хенк Боргес, а вот Колин Кригльштайнер, еще Колин, только Ливере. Зато Етрос у них один.
Листая инвентарную книгу, я обнаружил в спортивном снаряжении два надувных спасательных плота. Странно. Насколько мне известно, самый крупный водоем поблизости — это пруд с лебедями в муниципальном парке Долины.
Не дождавшись директора, я ушел к себе в комнату. Войдя, остановился на пороге — вещи лежали не так. Портфель ближе к краю стола, а стул вдвинут до упора. Что же искали гости дорогие? Все свое ношу с собой, особенно в чужих владениях.
Я проверил еще раз комнату. Чисто. Сел на кровать, достал зажигалку и прошелся по всем «кнопкам», которые распихал на втором этаже под директорские речи о сублимации. Чувствительность на пределе, но везде пусто! Только один микрофон брал странные звуки, похожие на мелодичное похрюкивание.
Сунув приемник в карман, я встал. И замер. Мне послышался слабый шорох, идущий из-под кровати.
— Ну, вылезай! — спокойно сказал я и присел.
Под кроватью никого не было.
После обеда я шел по первому этажу. Никого нет в коридоре. У входа на стене появился большой глянцевый плакат с сочной мулаткой, роскошные формы которой призывали: «Посетите Гавайи!»
«Непременно посетим», — пробормотал я и вышел во двор.
Школа располагалась на склоне горы. Сверху нависали огромные замшелые валуны, а между ними торчали редкие изогнутые стволы деревьев. Парк шел вниз, дорога, по которой я вчера добирался, усыпана листьями. Вокруг дома аллея, скамейки.
Ночью шел дождь. Спортплощадка за школой раскисла, лужи маскировались опавшей листвой. Площадка была врезана в склон, двери, что виднелись в самом ее конце, вели, очевидно, в раздевалку и душевые, сооруженные в горе.
Так, волейбол, баскетбол, регби… а это что? Я остановился перед массивным сооружением из стальных труб, автопокрышек, цепей и досок. От несильного ветра дикое сооружение угрожающе раскачивалось и скрипело, цепи звенели, мокрые доски медленно поворачивались… Похоже на кинетическую скульптуру. Вдруг я физически ощутил, как чей-то взгляд жжет мой затылок. Не оборачиваясь, я полез в карман, вынул платок и уронил его.
Хватило секунды, чтобы осмотреться. Ни на площадке, ни у дома никого не было. Окна закрыты ставнями даже днем! Если кто-то и смотрел на меня, то только из школы. Это хоть понятнее, чем равнодушное безразличие в столовой.
Начинала раздражать неестественность происходящего. Если здесь в самом деле нечисто, то почему никто не трется рядом, пытаясь сбить с толку, запугать или просто купить? Или у них и намыленный муравей в щель не пролезет, как говаривал старина Бидо, или это блеф.
Даже самого заурядного инспектора надо ублажать, от его доклада зависит размер куска, отхватываемого из кармана налогоплательщика в школьную казну.
Туча, цеплявшаяся за вершину, неторопливо сползла вниз. Закапал мелкий дождь. Не знаю, как насчет муравья, а вот мне пора вползать в дело и переходить от впечатлений к фактам, от фактов же к выводам.
— С бумагами, — сказал я директору, — все в порядке. Теперь для отчета надо побеседовать…
Рассеянно поводил пальцем и ткнул наугад.
— Скажем, вот этот. Селин Тузик.
— Селин? Минутку!
Директор перебрал дела, сунул мне досье Тузика и со словами «сейчас приведу» вышел. Глядя вслед, я задумался: что же не складывается в этой картинке? Тут же сообразил — директор идет за воспитанником, как последний охранник. Мог ведь по селектору вызвать! Странные у них тут порядки.
Итак, пусть для начала Тузик. Шестнадцать лет. Состоятельная семья. Развод. Остался с отцом. Шайка «Ночные голуби». Драки, мелкие кражи, участие в Арлимских беспорядках.
Интеллект — 90. Агрессивность — 121. Характеристики, медкарты, контрольные отметки и т. п.
За дверью засмеялись, потом быстро вошел директор, а с ним высокий черноволосый парень. На правом рукаве нашита розовая единица.
— Инспектор побеседует с тобой, Селин, — сказал директор, а мне показалось, что он охотно добавил бы: «если ты не имеешь ничего против» или нечто в этом роде.
— Здравствуйте, — вежливо сказал Селин.
— Привет, — ответил я, — садись.
Директор вышел. Я впился глазами в лицо Селина, пытаясь уловить облегчение или растерянность, но ничего не заметил.
— Если хочешь, — предложил я, следя за ним, — выйдем во двор.
— Так ведь дождь! — улыбнулся Селин.
— Ну ладно. Есть претензии, жалобы?
— А как же, — заявил он (я встрепенулся), — есть претензии!
Уткнувшись в бумаги и не глядя на него, я спросил:
— Чем недоволен?
— Ребят у нас мало. Группы по десятке! Со всей школы две команды наберешь, а на регби и того меньше. Неинтересно!
— Это что же, мне…
Я вовремя остановился, потому что чуть не брякнул сердито: «Это что же, мне для твоей команды шпану отлавливать по притонам?»
— На что сам жалуешься?
— Я же говорю — ребят мало!
В его честных глазах не было ни капли иронии. Над чем они все-таки смеялись с директором в коридоре?
— Тебе здесь не скучно?
— Что вы! Я староста группы, — с достоинством сообщил он, тронув матерчатую нашивку на рукаве, — времени не хватает скучать.
Ах, даже староста! Не знал я, что в спецшколах привлекают подопечных к управлению. Да и в обычных вроде бы тоже этим не балуются. Оригинально!
— Как же ты сюда попал?
Селин хохотнул.
— Ерундой занимался с ребятами… Бывало, зайдем в магазин, каждый сопрет лампочку, мяч или там дверную ручку, а потом в другом магазине заменим это барахло на точно такое же. Или ценники переставим. Таблички всякие — «не курить», «не сорить» — срывали и вешали себе на грудь. Еще указатели к туалетам снимали и приколачивали у полицейских участков. А то молоко крали и в почтовые ящики выливали. У нас в заброшенных домах лежбища были, так мы все туда стаскивали, пока шатуны не прогнали. Ну, еще автомобили сцепляли…
— Как это — сцепляли?
— У нас двойные крючки были из нержавейки. Машины на улицах плотно стоят, ну, мы бампер к бамперу и цепляли.
Он рассказывал о своих делах спокойно и равнодушно, словно все это было очень давно и не с ним. Перевоспитали уже или считает прошлые свои забавы нормальным досугом? Вот я сижу тут с ним, слушаю про его подвиги на арлимском пепелище, а мой сын в это время сцепляет автомобили или заливает молоком ящики. Черт его знает, с кем связался и почему не ходит в школу…
— Чем вы занимаетесь в мастерских? — перебил я Селина.
— Как чем? Наша группа пулемет собирает, крупнокалиберный.
— Зачем вам пулемет?
— Ну, приятно иногда пострелять. Я в детстве самопалы делал…
— А сейчас?
— Что — сейчас?
— А сейчас не делаешь?
— Зачем? Пулемет ведь!
— Да, пулемет — это не самопал. И боеприпасы к нему сами делаете?
— Конечно. Я придумал, как быстро гильзы обжимать.
— Молодец! — похвалил я его. — А не боитесь ранить кого-нибудь?
— Что вы! — удивился Селин. — У нас есть очень хорошее место для стрельбы! Вот если самопалы — тогда точно кого- нибудь убьет. В нашем дворе двоим пальцы поотрывало.
— Ну ладно… Что это?
За окном кто-то затрещал и засвистел. Селин вытаращил на меня глаза.
— Это соловей, — осторожно сказал он. — Значит, дождь перестал.
— А разве они осенью поют?
— Поет ведь этот.
— Хорошо, свободен. Позови директора.
Пришел директор. Селин остался стоять в дверях.
— С Гузиком я закончил.
— Ага. Ну, иди, Селин. Впрочем, пришли… — Он вопросительно посмотрел на меня.
— Напоследок, скажем… — я как бы наугад провел по списку, — вот этот. Пит Джеджер.
— Позови Пита, — сказал директор как ни в чем не бывало.
Селин кивнул и вышел. За стеной тихо загудел лифт. Директор между тем сел в кресло напротив и стукнул пальцем по бумагам Селина.
— Один из самых трудных подростков. Полнейшая невосприимчивость к требованиям подчинения закону и в большой степени недальновидный гедонизм. Мы возились с ним два года. Теперь его не узнать.
— Чем же вы его обломали, пулеметом?
Директор слабо махнул рукой.
— Пулемет — это пустяки, это уже потом, чтобы снять остаточную агрессивность ну и чтобы свободного времени не оставалось. Не вдалбливать же им с утра до вечера биографии отцов-основателей? Мы прививаем…
Директор не успел договорить, что именно они прививают, как в дверь постучался и вошел охранник, высокий, чем- то похожий на Селина, повзрослевшего лет на двадцать, с густой шевелюрой и низким лбом.
— Вы за Джеджером посылали, — сказал он, подобострастно глядя на меня. — Так он все еще в изоляторе. Не может, извините, прийти.
— Что он натворил? — полюбопытствовал я.
— Почему же — натворил? Он болен. Температура…
— Слушайте, Пупер, — вдруг рявкнул директор, — вы не включили кондиционер!
Они начали громко выяснять, почему не включен кондиционер, кто спит во время дежурства, куда исчезает туалетная бумага, а я не торопясь извлек из стопки дело Джеджера и небрежно пролистал его. К шумной перебранке я не прислушивался, это все дешевый театр, балаган. Кто бы сомневался, что вызов Пита кончится подобным образом.
— Вот что, — сказал я, когда они замолчали, — нам не помешает осмотреть и изолятор. Он где у вас — на втором?
Я был уверен, что директор сейчас лихорадочно придумывает, как не допустить меня к изолятору или отвлечь внимание от Джеджера. Если он объявит Пита остроинфекционным больным, тогда он последний дурак. И вообще, что бы он ни сказал — не в его пользу. Послать-то он за ним послал!
Директор глянул на часы и со словами «В изолятор, так в изолятор» поднялся с места. Пупер кинулся открывать ему дверь, но директор оттер его в сторону и вежливо пропустил меня вперед.
Миновав холл второго этажа, мы пошли широким коридором. На стенах висели репродукции чего-то классического: люди, кони, батальные сцены… Высокие двустворчатые двери. Сквозь матовое стекло доносился смех, кто-то декламировал стихи пронзительным голосом. Пупера не было видно, он исчез еще на первом этаже. Мы свернули в узкий переход и вышли у спортзала. Оттуда шел металлический лязг, перемежаемый глухими ударами.
— Опять на палках сублимируют?
— Нет, — улыбнулся директор, — сегодня они работают на снарядах.
Я приоткрыл дверь. В центре зала стояли два сооружения, похожие на младших братьев той штуки, что мокла на спортплощадке. Из двух групп по пять человек одновременно выбегали два подростка, бежали наперегонки и, подпрыгнув на трамплине, врезались с разгона прямо в эти… снаряды.
Сооружения угрожающе содрогались, доски качались во все стороны, автомобильные покрышки раскачивались бредовыми маятниками, тросы скрипели и хлопали по доскам.
Невысокий парень ужом проскользнул меж досок, оттолкнулся от одной покрышки, нырнул под вторую, повис на секунду на тросе и, соскочив с противоположной стороны, побежал обратно под одобрительные крики своей команды. Второй бежал назад, чуть прихрамывая.
— Забавные у вас снаряды!
— О! Если бы вы приехали летом, было бы на что поглядеть! К сожалению, зал небольшой, много инвентаря лежит на складе. Но и сейчас ребят от занятий оторвать невозможно. Кстати, вы читали статью Коэна о содержании делинквентной культуры?
Я ограничился невнятным движением головы.
— Мы подавляем беспричинную враждебность ко взрослым или просто «не своим» исключительной целенаправленностью их деятельности. Не говорим: делай то, не делай этого, и ты будешь преуспевать. Они сами видят — если сегодня выточат ствол, то через неделю смогут пострелять, если выучат урок по химии, то смогут завтра заняться пиротехникой. Это не просто реализация схемы «стимул — реакция» и не явное поощрение, просто они знают, что, пропустив ступень, они не смогут сделать следующего шага. С каждым приходится работать индивидуально. А денег на это…
Я слушал его невнимательно. Пока мы шли по коридору, он жаловался на мизерность дотаций, на трудности, а я пытался связать увиденное и услышанное с тем, что ни один из выпускников школы не вернулся к родителям и нигде не зарегистрирован. Ни в трудбюро, ни в полиции. И еще я гадал, кого мне сейчас предъявят вместо Джеджера.
Мы остановились у стеклянной перегородки с большим красным крестом на белом круге. Стекло толстое, с синеватым отливом. Как на патрульных машинах, такое обычной пулей не пробьешь. Кого они боятся?
А сейчас — особое внимание! Если не будет прямой опасности, то расследование я проведу сам, а если возникнет прямая угроза… Тогда стоит сорвать с зажигалки верхний колпачок и нажать на кнопку, как из Долины поднимется двадцатиместный «сикорский» с полным боекомплектом и окажется здесь быстрее, чем они успеют сообразить, куда спрятать мое тело.
На той стороне показалась фигура в белом халате, стекло ушло в стену.
— Это наш доктор, — представил директор.
— Приятно, — буркнул доктор и сунул мне руку.
Доктор мне не понравился. Небритый брюнет с колючим
взглядом. «Такой вкатит какую-нибудь гадость и не поморщится!» — опасливо подумал я.
При этом не вынимал левую руку из кармана, поглаживая колпачок зажигалки.
Пит на допросах нес полную околесицу, но одно слово он часто повторял. Это слово — «изолятор». Может, они здесь делают лоботомию или глушат воспитанников химией, делая из юных хулиганов примерных граждан? Бог в помощь, но только в рамках закона.
Доктор провел нас к белой двери. Рядом с ней возвышался здоровенный санитар. Прислонившись к стене, он задумчиво чесал нос, игнорируя наш приход.
— Предупреждаю, — сказал доктор, неприязненно косясь на меня, — мальчик не совсем здоров после нервного срыва, лучше с ним не разговаривать.
— Что вы, доктор! — ответил я. — Это чистая формальность.
Он что-то буркнул, постучал в дверь и вошел. Мы с директором последовали за ним. На кровати лежал парень, при нашем появлении он сел. Я, не глядя на него, осмотрел помещение.
— Все в порядке, — сказал я, — вопросов нет, спасибо, доктор, — и словно невзначай глянул на парня.
В следующую секунду я только героическим усилием воли удержался от черной ругани. Его можно было назвать двойником Джеджера, если бы не свежий шрам на носу, заработанный им четыре дня назад в нашей конторе, когда он пытался сунуть мне в глаз мою же авторучку. Это был Пит Джеджер в натуре, а не какая-нибудь дешевая подделка, как сказал бы старина Бидо.
Вначале я подумал, что он меня не узнал. Но я напрасно обольщался. Пит вскочил, вытянулся во весь свой дурацкий рост и радостно завопил:
— Привет, капитан! И вы здесь?
Доктор равнодушно смотрел в окно, а директор со слабым удивлением приподнял брови. В какой-то миг померещилось облегчение в его глазах, но мне было уже на все плевать!
Я медленно полез в карман, вынул из потайного клапана служебную карточку и с непонятным самому себе злорадством сунул ее директору под нос.
Ползунок ночной лампы я довел до конца, теперь волосок едва тлел. Повернувшись с боку на бок, а затем приподняв и опустив ноги, я аккуратно запаковался в одеяло. В комнате было прохладно, кондиционер так и не включили.
Завертываться в одеяло меня научил Гервег. Давно это было… Мы вляпались по уши в дерьмо со вторжением в одну пропитанную нефтью маленькую республику. Перед высадкой на нас напялили форму гвардейцев бывшего правителя, и команды по радио отдавались на местном наречии. Впрочем, толку от этого было немного. Нас быстро прижали к дюнам и прошлись сверху истребителями, которые, к большому удивлению уцелевших, оказались не старыми развалинами, а «миражами» последних моделей. В бараках мы пробыли меньше года. Кормили сносно, на обращение тоже нельзя было жаловаться, только вот восточная музыка изводила с утра до вечера. Потом нас сдали частям ООН, погрузили в лайнер, и через две недели мы топтали столичный асфальт. Цветами нас не встречали — только родственники да кучка демонстрантов с бранью по нашему адресу на плакатах.
Компенсацию я быстро проел, а в Бункере вежливо объяснили, что работой они не обеспечивают, а пока я валялся на нарах, мне вычитался стаж за недоблестное поведение. С гуманитарным образованием и с таким проколом в послужном списке в госведомства я смело мог не соваться. Очереди в трудбюро отпугивали за три квартала, с курией связываться не хотелось, да и выходов на нее у меня тогда не было. А тут вдруг у Гервега дядя оказался крупным чином в полицейском управлении, и это решило все. Я плюнул на большие надежды, подаваемые в замшелых стенах «альма-матер», и оттрубил два года на курсах переподготовки Управления. Потом меня заметил Шеф, выделил, взял на стажировку, два удачных дела — и меня зачислили в штат.
Я почти согрелся, но никак не мог заснуть. Теперь здесь знают, кто я, и безопасность, следовательно, возросла. После принятия Закона о Возмездии убийства и подозрительные несчастные случаи с сотрудниками федеральных органов сошли практически на нет. Несколько показательных акций быстро утихомирили тех, кто не уважал закон и носителей закона. Поговаривали, правда, что под горячую руку перебили немало и законопослушных граждан, но потом извинились и откупились. Издержки трудных времен. Зато пока я здесь, мне ничто не грозит, да и на обратном пути тоже. Если над школой зависнет бронированный двухвинтовик и даст ракетный залп, то мало кому понадобятся оружейные мастерские и спортзал. Разумеется, все это при условии, что они не в номерном квадрате. Но кто меня пустит в квадрат?!
Все бы хорошо, но одно плохо: слишком спокойно они реагировали на мою засветку. Директор разве что слегка удивился, а персоналу, кажется, на все кашлять. Я объяснил директору, что мой визит связан с побегом Пита, но пусть это его не волнует, дело формальное, а инспектором я назвался, чтобы не будоражить его подопечных и воспитателей.
Директор и не думал волноваться! Будь он трижды артист — игру я бы заметил, но он действительно был невозмутим. Как надгробие. Ему все равно, кто я и зачем пожаловал, а это могло означать только одно — за ним стоит реальная сила. Либо армия, либо курия. Не исключено, что и то, и другое.
Перебор бумаг, опрос воспитателей и охранников ни к чему не привели. На мои расспросы, каким образом и почему удрал Пит, воспитатели пускались в рассуждения о сложной и тонкой психологии подростка-делинквента, а охранники с унылым однообразием жаловались на нехватку рук, за всеми не уследишь, работы по уши, а как ни приучай — удава вместо галстука не повяжешь. Охранник Пупер, например, заявил, что плюнет на школу и уедет в Долину, телохранителем, потому как деньга ерундовые, а подростки хоть с виду тихие, но от них всего можно ожидать, с оружием балуются, контроль контролем, а как дадут из четырехствольного, так все брюхом вверх и лягут…
Судя по всему, Пупер не разделял взглядов директора на методы сублимации. Полагаю, что он и слова такого не знал.
О выпускниках я пока не заикался, не торопясь ворошить осиное гнездо. Не нравилось мне здесь, и что-то фальшивое мерещилось во всем. Так вроде школа как школа, а зайдешь за фасад — и обнаружится, что это огромная декорация с пыльной мешковиной и трухлявыми подпорками сзади.
Я насторожился. По коридору кто-то шел. Шаги затихли у моей комнаты. За дверью потоптались и постучали. Плохо! Если бы сейчас ворвались несколько молодчиков с кастетами или даже пукалками — я бы знал, что делать. Но когда вежливо стучат, значит, дело безнадежно!
В дверь еще раз стукнули, и темная фигура, возникшая в проеме, спросила голосом директора:
— Вы спите?
Идиотский вопрос.
Я приподнялся на локте, пружины тонко скрипнули.
— Ответ «сплю» вас удовлетворит?
— Мне на пару слов, — сказал директор и вошел.
Выключатель находился у изголовья. При верхнем свете
директор выглядел представительно: крупная фигура, высокий лоб, слегка опущенные уголками вниз усы и подозрительно спокойные глаза.
Пока я натягивал брюки, он молча сидел у стола, внимательно разглядывая свои ногти. В моей практике ночные визиты кончались обычно тем, что на десерт собеседник пытался меня придушить либо подкупить. Впрочем, если директор вдруг кинется выкручивать мне руки, я не поверю своим глазам. Не к лицу! Это дело Лысого или даже Пупера, а то есть у них еще такой, физиономия — вылитый Бак — вивисектор из четвертой серии «Инспектора Лапласа».
— Надеюсь, — произнес наконец директор, — у вас все в порядке?
— Разумеется, — улыбнулся я, хотя мне стоило больших трудов не послать его к черту, — дело почти формальное. Не хотелось впутывать департамент просвещения, хотя, — здесь я еще раз улыбнулся, — мы воспользовались их вывеской. Ваши парни не ангелы, с Джеджером тоже, знаете ли, надо разобраться…
— Значит, он все-таки нашкодил? Но нам ничего не сообщали.
— С ним все в порядке.
В этом я как раз и не был уверен, но сейчас меня больше интересовал сам факт полночного разговора. Притом столь содержательного.
Директор перестал разглядывать ногти на левой руке и перешел на правую, а я наблюдал за его занятием.
— Вы уезжаете завтра? — наконец спросил он.
— Если ничего не изменится…
Глаза его чем-то полыхнули, кажется, бешенством.
— Послушайте, вы срываете нам работу. У нас дел по горло!
— У меня тоже, — я сочувственно развел руками, — масса дел. Ничего, завтра посмотрю кое-какие бумаги, а после обеда распрощаюсь, — а сам подумал: «Там видно будет!»
— После обеда?.. — Он пожевал губами. — Вам удобнее выехать утром.
— Этот вопрос, — деликатно сказал я, — с вашего позволения, я постараюсь решить сам.
Он устало вздохнул, полез в карман, достал круглый пластиковый жетон, похожий на фишку из казино, и кинул его на стол.
Разочарование мое было не очень велико, я подозревал нечто в этом роде. Одно смущало: жетонами курии так просто не бросаются. И вообще я бы поверил ему на слово. Не такая важная шишка, чтобы тратить на меня жетон. Кстати, за все время службы я только раз видел кругляш, и вот теперь второй. Крайний случай и высший козырь!
Некоторое время я просидел в легком оцепенении. Машину я взял свою, а не служебную, и теперь Шеф черта с два выпишет чек на бензин. Во-вторых, прибавки в этом году можно не ждать, да и в будущем тоже — такой прокол!
— Утром! — тихо заключил директор нашу беседу и вышел.
Я повертел прозрачный жетон с впрессованной в него буквой «К» и сунул в карман. Странно! Высшим козырем по скромному капитану — к чему такая игра? Очевидно, кому- то надо, чтобы я быстро убрался отсюда. Ясно как божий день, что я могу увидеть или услышать нечто, не предназначенное для моих глаз. Вот и прихлопнули жетоном, чтобы не лез в их дела. Что там бормотал директор, когда мы обходили классы и мастерские? «Ребята при деле», — вот что он повторял.
Хорошенькое дельце!
Стало быть, выпускников прибирает к рукам курия. Ну еще бы! Крепкие парни с богатым прошлым, владеют оружием, неплохо дерутся. Находка для курии! А мелкая шпана ей не нужна и даже вредна, потому что в хорошо отлаженном механизме организованной преступности все должны делать свое дело справно и вовремя. То-то в последнее время шатунов стало меньше. Конечно, по молчаливому уговору с курией время от времени разрешают хватать всякую шелуху, вроде зарвавшихся «послушников», но это только для того, чтоб кинуть косточку-другую прессе.
На своем третьем деле я чуть не погорел. Крупное хищение на государственном металлургическом комплексе, слишком крупное, чтобы не была замешана курия. Я не сразу понял, чем там воняет, погорячился и намял теста, а когда сообразил что к чему, то чуть не наложил в штаны. Всего неделя прошла после свадьбы, и дюжина пуль вместо медового месяца была совершенно ни к чему. Тогда мне повезло — Шеф вернулся из отпуска на неделю раньше и быстро все утрамбовал.
Непонятно однако получается с директором. Вот если бы жетон предъявил Лысый или даже этот, Пупер, я бы не очень удивился. Но директор! Я видел его досье: Игнац Юрайда, пятьдесят два года, лауреат премий имени Спока, Сухомлинского, Кунцзы. Награжден медалью конгресса «За гуманизм». Работал в Африке и так далее…
Этот гуманист мечет жетон, словно заправский кардинал — чушь какая-то! В свое время его таскали в комиссию по расследованию антигосударственной деятельности. Протесты общественности, вой прессы… И вдруг такой поворот! Я не ангел и работаю не с ангелами. При случае могу поступиться принципами, бульдозер зонтиком не остановишь, как говорил старина Бидо, когда его в очередной раз вышвыривали из отделения, ничего не добившись. Не всем дано играть благородные роли, но когда короли превращаются в шутов — это все же не по правилам. И даже оскорбительно для нас, простых смертных. Мы, может, только тем и утешаемся, что есть другие, непродавшиеся и великие.
Могли его купить или запугать? В пятидесятом году его дом дважды поджигали ультра, где-то на юге Африки его брали заложником сепаратисты, несколько раз в него стреляли. Такого можно только сломать, но запугать? Вряд ли. Да и на что он годен, сломленный? Курия любит, чтобы человечек себя выложил всего, вкалывал на систему с любовью к делу. А вот насчет дела — это уже конклав преподнесет в лучшем виде и надлежащей упаковке. Там, говорят, есть великие специалисты по убеждению. Из элитной профессуры. Объяснят так, что сам поверишь и других убедишь в отсутствии иного выхода. И уверуешь, что в курии истинные благодетели заправляют и что лучше грабить по графику, научно разработанному, а не дилетантски палить из автомата в случайных прохожих у Стройбанка. Хорошо оплачиваемые виртуозы риторики докажут в два счета, что государство — первый грабитель, а не воспользоваться своим шансом просто грех для порядочного налогоплательщика, стонущего под налоговым прессом. И игорные дома, где порядок и спокойствие, лучше грязных подвалов, где прирежут, не спросив фамилии. А кто желает себя добровольно травить, пусть уютно курит травку или колется в приличных заведениях. А вот пьяных сейчас почти не увидишь на улицах, пьют дома. Курия объявила пьянству тотальную войну и добилась сухого закона. Молодчики курии лупили пьяных без пощады, раздевали всюду и в любую погоду. Правда, ходили слухи, будто одна фракция в курии задавила другую, а случись наоборот, били бы наркоманов. С конкурентами разговор короткий.
На втором этаже, судя по слабой музыке и еле слышному смеху, не спали. Я посмотрел на часы — поздновато. Звукоизоляция у них хорошая: в зале я видел «Филис-до», тысячеваттный ритмизатор, ко мне же едва доносился писк, в котором с трудом угадывался хит сезона «Поцелуй меня в фалду».
«Мальчики при деле» — лучше не скажешь! При деле. Да-а, лет десять назад пройдись ты по Арлиму, и тебе если голову не открутят или не общипают догола, то становись на колени и возноси молитвы богу, дьяволу или Национальной декларации, чтобы жуткие полчища юных негодяев занялись чем-нибудь толковым, а не шлялись по загаженным до блевоты улицам, терроризируя весь район. Не исключено, что директор увидел, как его работа, все эти гордые принципы и белые манишки летят в глубокую и вонючую дыру, а высокие идеалы не стоят фальшивой монеты, потому что на каждого порядочного и достойного человека, выпестованного им, наше общество, образец истинной демократии самого свободного мира, плодит тысячами и десятками тысяч смрадных подонков.
Его могли купить и тем, что организованная преступность, в просторечии — курия, оспаривает в первую очередь грабительские прерогативы государства, облегчая карманы налогоплательщиков утонченно и безболезненно. Игорные дома и наркотики не страшнее ядерных хлопушек и орбитальных эжекторов, куда, как в бездну, со свистом уходит треть бюджета. Он мог выбрать меньшее зло, и меньшим злом для него оказалась курия.
В моих рассуждениях все же была неувязка. Юрайда, судя по тому, что я о нем знал, скорее примкнул бы к левакам или радикалам, чтобы героически и бессмысленно погибнуть в стычке с полицией или во время теракта, не запятнав чистоты своей совести. Для курии у него характер не тот. Хотя что я знаю о его характере? Было у меня дело, когда один уважаемый сенатор с блестящей репутацией задушил телефонным шнуром свою любовницу только за то, что она позволила себе неуважительно отозваться о его идеалах. Дело замяли, сенатора отправили послом на какой-то занюханный остров, а я стал капитаном.
Подозрительно вот что: если ребят прибирает курия, то почему они меняют фамилии? С такой крепкой спиной подделывать документы просто глупо. И жетон был ни к чему. Значит, первый вывод в самую точку — я наткнулся или могу наткнуться на нечто запретное. Не задумала ли курия переворот? Но зачем начинать со школ, пестовать юнцов? Во- первых, им проще оптом купить сенат, Бункер и президента, если уже не скупили. Во-вторых, меня и близко не подпустят к такому серьезному делу. Шеф бы придержал. Хоть мы и зовем его за глаза Пердунцом, если надо, он и сам лез с нами в пекло, Долг службы, честь мундира и все такое… Но там, где пованивает хоть самую малость курией, он становится тверд и несгибаем, проявляя коварство и отвагу в чудовищных дозах, лишь бы не ходить по минному полю. Нюх у него на курию фантастический. Подозреваю, что они его подкармливают. Ну а что делать? Когда в деле Крупчатника мы брали с ним вдвоем ошалевшую от наркотиков банду вооруженных шатунов, у нас был один шанс на сто, и мы его вытянули. Но если вязаться с курией и идти поперек, шансов просто нет, а это всегда обидно, когда нет шансов. Так что на это дело при малейшем подозрении Шеф не отпустил бы меня ни при каких обстоятельствах. Если только не желал избавиться от меня. Но если меня утопят, сильно в гору пойдет Торл, дурак потомственный и патентованный, а Шеф после курии больше всего боится дураков.
Сверху все еще несся писк ритмизатора и слабый топот.
Что ж, подумал я, если надо уезжать, то я уеду. Порадую Шефа жетоном. Но еще не утро! А поэтому не будем беспокоить директора Юрайду и предпримем легкий маршбросок на второй этаж. Не сейчас, а чуть позже, когда они угомонятся. В целях удовлетворения невинного любопытства.
