В Москве стреляли.

Ленивый перебрех винтовок, нечастые пулемётные очереди. Совсем уж редко бухала трехдюймовка.

Потом, годы спустя, в этот день над Москвой часто будет греметь канонада, отмечая полет к звёздам улыбчивого и фотогеничного русского паренька. Но нынешняя пальба не была провозвестницей тех праздничных залпов. Просто в этот день большевики размежевались с очередным временным попутчиком. С анархистами. Остались левые эсеры – последние союзники, с кем можно было поделиться ответственностью за октябрьский переворот и его последствия. Этим союзникам история и ВЧК отпустили ещё почти три месяца…

Но один невидимый миру праздник начал свой отсчёт дат именно с того дня, под звуки пальбы из особняков, зачищаемых от братишек-анархистов.

В этот день рождалась Новая Инквизиция. Уничтожение анархистских логовищ было первым её реальным делом. В притонах чернорубашечников свершались самые богохульные действа, а два месяца назад похищенные из патриаршей ризницы намеленные иконы и освещённая утварь были кощунственно использованы для чёрной мессы необычайной силы – и замершую после Октября в тревожном ожидании страну скрутила судорога гражданской войны…

…Трое ждали одного. Неприметный дом в Свечном переулке, самая обычная квартира, стол в гостиной, лампа с абажуром. Двое курили, Алексей Николаевич не употреблял. Он, священник, законоучитель Ржевской семинарии, был самым мирным и наивно-доброжелательным из собравшейся троицы – однако именно его скромные труды послужили толчком к созданию Новой Инквизиции.

С 1912 года Алексей Николаевич Соболев подвизался во Владимирской учёной архивной комиссии. Темы работ о. Алексия были достаточно безобидны: пережитки язычества в христианстве; дохристианские представления о жизни и смерти, о загробном мире; обряды владимирских крестьян, сакральный смысл коих давно утратился… Мало-помалу картина перед молодым исследователем вставала страшноватая. Плачи и запевки, похоронные стенания и обряды прощания с землёй – все работало на одну задачу. Детские стихи – дразнилки и колядки, страшилки и игровые песни – тоже казались написанными той же, уверенной и сознающей свою цель рукой…

Но самое главное, в чем с ужасом убедился Соболев – сохранившиеся по глухим углам пережитки логике вопреки не вымирали и не исчезали сами собой. Наоборот, крепли и развивались, выходили из тени. И стремились к одной цели. Алексей Николаевич все чаще задумывался: к какой? Ответ лежал на поверхности, но мозг слишком долго не хотел его воспринимать. В Армагеддон священник верил, но предполагал его как-то подальше, не в тверских и владимирских лесах. И как-то попозже. Не сегодня… Не сейчас…

А потом все начало рушиться. С августа четырнадцатого все покатилось вниз, как камень с горы – быстро, разрушительно, неудержимо. Знамения уже не вставали – но сбывались. Мрачные пророчества исполнялись точно и в срок. Европа корчилась под копытами четвёрки коней, и четверо всадников собирали кровавую жатву.

После пяти лет сомнений, терзаний и не высказанных никому подозрений о. Алексий обратился в Святейший Синод… Обратился в неудачное время – недавно прогремела "всенародная и бескровная" Февральская революция.

Назначенный от Временного правительства демократическим обер-прокурором Синода кадет Львов с трудом отличал стихарь от пономаря, но выслушал Алексея Николаевича внимательно. Покивал, посочувствовал, взял для изучения документы. Более того, через месяц, к Пасхе, Св. Синод пожаловал, о. Алексия камилавкой … И все.

Ещё через месяц Алексей Николаевич снова явился в Синод, почти двое суток прождал в приёмной демократического обер-прокурора, дождался, попытался на ходу напомнить тому о сути своего прошения – упёрся в недоуменное моргание и классическое "зайдите попозже"… А спустя несколько секунд Соболев ощутил на локте мягкое и дружеское пожатие. Обернулся – немолодой чиновник в вицмундире со споротыми нашивками. Пенсне, седеющая шевелюра, ухоженная эспаньолка… Два человека, знающих одно – надо что-то делать – встретились.

Чиновник оказался коллежским советником Модестом Семёновичем Семаго, служившим по упразднённому ныне ведомству генерала Курлова. И курировавшим в означенном ведомстве именно те вопросы, даже существование которых демократически настроенные господа признавать не желали. Вопросы борьбы с сатанизмом.

Февраль оставил коллежского советника не у дел. В "демократической милиции", где верховодили выпущенные из тюрем блатари, делать ему было нечего. Встреча с Соболевым оказалась знаком судьбы…

Эрудит и умница, Семаго не нуждался в канувших архивах Инквизиции и жандармского корпуса – его безупречная память хранила тысячи имён и фактов, связанных с сектантами-дьяволопоклонниками, с ритуальными убийствами, со всевозможными кровавыми загадками, так до конца и не прояснёнными…

Сейчас Семаго, яростно пыхтя папиросой, спорил о методах допроса ведьм с Буланским, третьим членом вновь создаваемого Капитула (назвали на западный манер, термин "Высший Совет" решили не восстанавливать – советы всех мастей и так вокруг были в избытке).

– Вы, милейший Богдан Савельич, недооцениваете возможности современных методов! Ведьма, колдун, упырь, тенятник – по сути уже не люди. Времена калёного железа прошли – надо основываться на биохимических и психологических различиях. Новая Инквизиция должна и будет стоять на трех китах. Первый – фундаментальные естественные дисциплины: физика, математика, химия, медицина. Надо понять – что есть враг, и станет ясно – как его уничтожить. Второй – наука прикладная, коией надлежит вооружить нас самой совершённой техникой. Сколько можно махать заржавелыми Дыевыми ножами? И третий кит – это науки о психике – людской и не-людской, и о методах воздействия на ту и другую…

– Не поползут ваши киты по суше, им другая стихия назначена, – гнул своё милейший Богдан Савельич. – Главное – крови не надо бояться…

Богдана Буланского излишние теоретические познания не отягощали. Он был сугубым практиком – не знающим страха, сомнений и жалости, последним уцелевшим руководителем старой Инквизиции…

Два года назад Буланский оказался невольной и косвенной причиной очередного разгрома Конторы – показал Распутину портрет Ирины Юсуповой, оказавшийся роковым для старца-тенятника. Но сумел спасти и вывести из-под удара значительное количество бойцов нижнего звена именно Богдан Буланский.

Трое ждали одного. Одного, знакомого им заочно и призванного стать четвёртым членом Капитула. Тот запаздывал – зачистка Москвы от анархистов была его акцией. Впрочем, зачищали вчерашних соратников достаточно мягко – не желающим умирать под чёрными знамёнами давали уйти. Выкуренные из берлог братишки потянулись к югу – просвещать самостийных атаманов и батек идеями Бакунина и Кропоткина…

…Когда четвёртый вошёл, рука Буланского невольно дёрнулась к браунингу, укрытому во внутреннем кармане пиджака – больно уж характерный облик был у пришельца. Чёрная кожа с ног до головы – сапоги, куртка, фуражка. Маузер в деревянном футляре. Давящий взгляд из-под кустистых бровей.

Представился вновь прибывший тем самым псевдонимом, под которым его знала троица инквизиторов.

– Здравствуйте. Меня зовут товарищ Юзеф.