Глава 5
Мы шли по парку, заботливо выращенному под стеклянным небом, а Катти, еще всхлипывая, говорила:
– Я понимаю… понимаю, Наставник… Это чудовищно выглядело. Но ведь он болен.
– Ник бежал из санатория, – сказал я. – Ты знаешь?
Она молча кивнула.
– Я не сержусь на него, – сказал я, вздрагивая от той чудовищной фальши, что скрывалась сейчас в моих словах. Но не было сил для правды! – Я не сержусь на Никки.
Впрочем, Наставник Пер сказал бы то же самое.
– Это все память, – сказала Катти убежденно. – Когда мы лишаемся памяти, остается только суть. Душа. Вы же знаете, он был очень импульсивный. Очень несдержанный. Реагировал на все сердцем. Вы помогли ему преодолеть себя, Пер. Стать нормальным человеком. Но это ведь все равно прорывалось! Когда исчезло воспитание, исчезло привитое обществом – Ник оказался… с обнаженным сердцем. Против нас, умных и все понимающих… Я приехала сюда, я поняла, что не могу… что должна поговорить с вами. Вы обязаны понять Никки, Наставник.
– Что я могу сделать, Катти? – спросил я, прячась под личиной Пера. – Он покинул санаторий. Он напал на Гибких. Теперь его судьба никому не ведома.
Мы остановились недалеко от транспортной кабины. Тихо было в этом маленьком парке полярного интерната. Кажется, даже в кустах никто не прятался, выслеживая стрекотунчиков или подстерегая случайных посетителей.
– Принимая решение, надо было учесть состояние Никки, – твердо сказала Катти. – Вы обязаны были это сделать. Настоять на ином наказании. Или… или скрыть случившееся.
– Ты меня обвиняешь? – растерянно спросил я. Или – уже не я? Наставник Пер, обжившийся во мне? Наставник Пер, готовый бить Геометров их же оружием, воспитывать пятую колонну в снежных пустынях, лгать и поучать – ради благих целей?
– Да, – спокойно ответила Катти. – Обвиняю, Наставник. И могу это повторить в Мировом Совете.
Нет, этот мир совсем не безнадежен. Он даже не статичен. Он несется под уклон, но я стою сейчас на пути. И взлет его, и падение – для меня лишь равнина. Только – протянуть руку и толкнуть.
Какое сладкое искушение – на миг поверить в себя!
– У Никки были стихи, – тихо сказала Катти. – Давным-давно он читал их мне. Знаете, он словно чувствовал, что с ним случится… такая беда…
Я молчал, я не перебивал ее. Она пришла сюда не обвинять Наставника Пера, не просить его походатайствовать за затерявшегося в снегах и почти наверняка мертвого Никки Римера. Ей нужен был кто-то, с кем можно поговорить о Никки.
А Таг и Ган ее не устраивали. Может быть, тем, что сумели заломить мне руки за спину?
Все воспоминанья мои скатаны
в большой золотой шар
шар покатился по коридору…
– задумчиво произнесла Катти.
И я, спрятанный в теле Наставника Пера, вздрогнул, вспоминая стихи Ника.
Странные стихи о человеке, который всего-то хотел – войти в дверь, не зная, что за ней поджидает чужая память.
Но шар ему в голову вбил воспоминанья
что были моими
и он назвался моей фамилией вместо
своей войдя в дверь
и теперь
я хоть недолго могу быть спокоен.
Ник-Ник-Никки… мальчик чужой, далекой Земли, такой похожей Земли… Нам суждено было встретиться – пусть ты был уже мертв в миг нашей встречи. И все-таки ты во мне, и ты еще немного жив. В отличие от Наставника Пера, после которого не останется ничего.
Ты будешь жив, пока живу я. И может быть, впервые в жизни будешь спокоен. Хоть недолго.
А Катти читала стихи дальше, легко, не напрягаясь, она помнила их наизусть, и я сжался, ибо знал, что она скажет дальше:
Мои воспоминания стали его
я же не помню сейчас ничего
а он побежал поплакать на могилку
дедушки моего
присяжного укротителя диких зверей
который был может не лучшим
но и не худшим из людей…
– Он был хороший поэт, – сказал я. – Он был настоящий поэт, Катти.
– Я могу продолжить, – сказала Катти.
Я тоже это мог. И продолжил:
А память,
из чего она состоит
как она выглядит
и какой потом обретает вид
эта память…
– Я не знала, что Никки читал вам эти стихи, Наставник Пер, – задумчиво и словно бы даже с неловкостью сказала Катти. – Он ведь написал их три месяца назад. Наставник, неужели вы знали, что Ник продолжал писать стихи? Наставник?
Я молчал. Мне нечего было сказать.
– Наставник Пер, вы очень хорошо их читали. – Катти не отрывала от меня взгляда, все более и более недоумевающего. – Почти как Никки. Как Никки.
Вот ты и попался, Петя Хрумов.
Есть такая штука, под названием душа, и ее подделать куда сложнее, чем форму лица или генотип.
– Воды… – попросил я, оседая на землю. – Катти, принеси воды. Мне… мне плохо. Воды!
Секунду растерянность и неясное подозрение боролись в ней с готовностью прийти на помощь. Потом Катти бросилась бежать к туннелю, ведущему в здание интерната.
А я, вскочив со всей прытью старческого тела, метнулся к транспортной кабине.
Все. Кончилась передышка. Началось бегство.
И все равно, Ник Ример, спасибо тебе за стихи!
Я ударил кулаком в ртутную жижу терминала.
Миг, пока управляющие системы Геометров, эти куцые электронные мозги, входили в контакт с моим разумом, был долог и томителен. Я попался. Я раскрылся.
И потерял шанс передохнуть, отсидеться день-другой в теплом нутре интерната…
Пункт назначения?
– Наставник!
Я обернулся, встретившись взглядом с Катти. Она вернулась. Замерла как вкопанная на краю полянки, глядя на Пера, только что хватавшегося за сердце, а теперь – собирающегося улизнуть.
Слишком мало во мне от Наставника Пера! Только плоть.
Его душа была мне чужой.
И Катти почувствовала неладное.
Уточните пункт назначения!
Куда бежать? Где меня не догадаются искать в первую очередь? Где можно укрыться, спасая свою бесценную жизнь, свое дважды сменившееся тело…
Кабина?
Я даже не успел обрадоваться. Управляющая система прочла мои мысли и сочла их приказом. Здорово.
– Первая! – крикнул я.
Входите.
– Наставник! – закричала Катти, когда я нырнул в открывшуюся дверь. – Наставник?
Она бросилась к кабине, и я увидел ее лицо сквозь мутное стекло, почувствовал напряженный и уже понимающий взгляд. Потом снизу ударил голубой свет.
Бег.
Все, что мне осталось. Скрываться, прятаться, ускользать. Один человек – слишком мало, чтобы изменить мир.
Место прощания. Освободите кабину.
Я постоял секунду, прежде чем выйти. Сквозь стекло пробивался свет – неровный, мерцающий, багровый.
В какую преисподнюю привела меня транспортная кабина?
Шагнув в открывшуюся дверь, я замер.
Темно. Здесь ночь – и почему-то кажется, что она здесь всегда. Жарко. И этот жар – такой же вечный, как и тьма. Воздух тяжелый и душный, наполненный запахом пепла.
Тянул со спины слабый ветерок, но и он был горяч и вязок.
Кабина стояла на краю огромной каменной чаши. Вначале мне показалось, что это жерло вулкана – снизу, с полукилометровой глубины, шло темно-красное лавовое свечение. Но черный камень был вылизан до зеркального блеска, до той правильности, к которой никогда не снисходит природа, но которая так нравится Геометрам.
Узкий уступ, шедший по краю чаши, был буквально утыкан транспортными кабинками. Каждые сто шагов… каждые пятьдесят метров – цилиндр темного стекла, едва угадываемый по сиреневым отблескам. Но очень, очень редко и далеко друг от друга стояли на каменном бортике люди. Расплывчатые силуэты – тени красного огня, бушующего далеко внизу.
Как зачарованный я подошел к краю чаши. Никаких ограждений. Никаких световых указателей, силовых полей, бортиков, отделяющих каменный уступ от обрыва. Потрясающе. Геометры очень любят жизнь. Что может заставить их соорудить такое?
Чаша черного камня с колеблющимся на дне озером темно-красного пламени, дрожащий воздух – отсюда исходит в темное, даже звезд лишенное небо столб горячего воздуха.
Тишина – живая, высасывающая звуки, не просто отсутствие звука, а Тишина с большой буквы.
Я ударил ногой по камню – звук утонул в тишине, жалкий и беспомощный.
Я обернулся – кроме искристого контура кабины, ничего не было за спиной.
Словно эта чаша, зачерпнувшая темного огня, стоит вне времени и пространства. Вне мира Геометров. В вечной ночи.
Для чего он создан, этот темный алтарь, в рациональном и правильном мире Родины?
– Прощание… – шепнула ночь. Голос ниоткуда, именно голос, а не телепатический сигнал.
Обернувшись к чаше – вовремя! – я увидел, как на мгновение возникла над каменным кратером, над красным пламенем, крошечная темная песчинка. Что-то слишком далекое, чтобы увидеть очертания человеческого тела…
– Гарс Эньен, оператор киберсистем, прощание…
Песчинка падала вниз, расцветая венчиком белого дыма.
Огненного озера плоть не коснулась. Растворилась на полпути, ушла вверх, в жаркое темное небо.
– Прощание… Рини Сакко, воспитанница, прощание…
Еще одно тело несется вниз, превращаясь в дым, возносясь к небесам Геометров.
– Прощание… Данге Крин, оператор кварковых реакторов, прощание…
Я стоял над чашей крематория. Самого огромного и странного, который только можно себе представить.
Наверное, таких погребальных вулканов много. Даже в таком уютном и безопасном мире люди должны умирать чаще.
Но с меня хватит и этой сцены. До конца дней моих. Тьма, подсвеченная лишь рукотворной геенной на дне кратера, сиреневые искры кабин, редкие силуэты людей и разрезающий тишину равнодушный голос.
– Прощание… Хати Лене, ребенок, прощание…
Чтобы понять жизнь Чужих, надо взглянуть на их смерть.
Может, это и правильно, что плоть превращается в пепел и уносится в небо, чтобы осесть на землю, прорасти травой и деревьями?
Только все равно нужно что-то еще, кроме стерильных огненных печей и балкончика для скорбящих друзей.
Хотя бы грубый цементный обелиск у воронки в глухой сибирской тайге. Временный обелиск, так и не сменившийся гранитной стелой. И все же он стоит там, в ином мире, на моей Родине. И к нему можно прийти, уткнуться в шершавый крошащийся край лбом и прошептать: «Я пришел…»
Даже не зная, что говоришь сам с собой…
– Прощание…
– Пер?
Я обернулся, ловя себя на том, что все дальше и дальше склоняюсь над краем чаши. Еще миг-другой – и я стал бы частью мира Геометров. Просто, незатейливо и надежно.
Голос Катти остановил меня вовремя:
– Кто ты?
Она стояла у кабины, одной рукой опираясь о стеклянную стену за спиной. Наверное, ей было страшно.
Хотя бы от собственных догадок.
– Катти, я хочу побыть один, – сказал я голосом Наставника Пера.
– Кто ты?
Я молчал.
Что я мог сказать? «Я человек с планеты Земля. Я пилот компании „Трансаэро“. Я тот, кто влез в тело Никки. Тот, кто убил Наставника Пера».
– Никки? – прошептала она. – Никки, это ты? Я ведь знаю! Никки, что с Наставником? Что с тобой, Никки? Никки!
Сломалось что-то во мне от взгляда этой измученной, уродливо стриженной под ежик девчонки, крошечного живого колесика мира Геометров. Чужой для меня, но родной для Никки Римера девочки.
Мое лицо расплавилось, потекло.
– Прощание…
Вы не умеете жить, Геометры. В своем благоустроенном мирке, со сведенными к минимуму потребностями и обрезанными эмоциями, со стремлением осчастливить весь мир – вы давным-давно мертвы. И хотя Наставники еще долго могут гальванизировать труп – в нем не осталось жизни.
Когда смерть превращается в спектакль – что-то неладно.
– Я Петр Хрумов, – сказал я, делая шаг к Катти. Лицо пылало, как от ожога, теперь это было лицо Никки Римера, и на мгновение в глазах Катти вспыхнула радость, смешанная с ужасом. Но я менялся вновь, меня выворачивало, мышцы разбухали, тело раздавалось в плечах, скулы разводило шире, а глаза меняли цвет…
– Прощание…
– Я Чужой, – сказал я. – Я не Никки. Прости. Откуда мне было знать, что его кто-то любит? Никки мертв.
Она замотала головой, отступая.
– Никки мертв, – повторил я. – Почти. Лишь во мне осталось что-то его… извини…
Это было все равно как надевать старую, уютную и привычную одежду. Мое тело, тело Петра Хрумова, вернулось ко мне легко, без той чудовищной боли, что принес облик Никки или Пера. Наверное, где-то внутри я оставался самим собой. До конца.
Глаза Катти расширились. Она смотрела на меня, на чужака, сменившего подряд, за какую-то минуту, два знакомых ей тела. Одежда Наставника Пера трещала на моих плечах. Наверное, я казался чудовищем.
Или давно уже им был?
Куалькуа, послушно менявший мою плоть, молчал. Может быть, полностью подчинившись. Или мы уже так слились, что нам нет нужды разговаривать?
– Тень… – прошептала Катти.
Наверное, у них нет большего страха и большего проклятия.
В голосе девушки было брезгливое отвращение и ужас.
– Я ухожу. Не надо следовать за мной.
Не знаю, на что я надеялся. На вбитое в подсознание послушание? На то, что только что был в облике Наставника Пера?
На тот краткий миг, когда я казался для Катти Никки Римером?
Она ударила меня. Попыталась ударить, точнее… Я отбил ее движение с легкостью, подаренной куалькуа. Перехватил руку, оттянул вверх, освобождая себе пространство для удара. Так несложно было нанести ответный удар – который надолго лишил бы ее сил преследовать меня.
Я коснулся ладонью ее щеки. Легкой и осторожной лаской – она любила другого. И то, что он был мертв, а прах его никогда не вернется в небо Родины, значения не имело.
Девушка замерла.
– Я не хотел, – сказал я. – Прости.
Она не сделала больше попытки меня остановить. Я коснулся терминала, не отводя от Катти взгляда.
Пункт назначения?
Ближайший космодром Дальней Разведки.
Пункт назначения?
В чем-то я ошибаюсь. Может быть, космодромы не имеют собственных транспортных кабин?
Кабина, расположенная наиболее близко к главному космодрому Дальней Разведки…
Пауза опять оказалась слишком долгой. Но все-таки двери открылись.
Я вошел, глянул на Катти – она зачарованно смотрела мне вслед. Извини, девочка…
– Никки! – закричала она громко и яростно. Двери сошлись, отсекая крик, но она еще кричала, колотя кулачками в темное стекло.
Она меня не простит.
Наверное, транспортные кабины хранят память о точке последнего перемещения, как иначе Катти смогла бы меня настигнуть? Но теперь она не бросится вдогонку. Ее безумное подозрение превратилось в явь, и настала пора поднимать тревогу. Звать на помощь.
Почему я не остановил ее? Это было так легко – погрузить девушку в сон, парализовать, оглушить…
Голубой свет вспыхнул под ногами, и я мимолетно подумал, что в призрачном свете гиперперехода выгляжу самым настоящим чудовищем. Клочья одежды, сползающие с тела, кожа, покрывшаяся красными пятнами…
Потом сквозь темное стекло ударило солнце.
Я долго стоял, не решаясь выйти в открытую дверь. Так опустившийся, грязный бродяга замирает на пороге чужого дома, остановленный чистотой и свободой. Не принадлежащей ему чистотой.
И все-таки надо было идти. Я вышел из кабины, спустился по каменным ступеням невысокого постамента, на котором стоял стеклянный цилиндр. Хрупкий памятник на пустынном берегу.
Последний памятник свободе…
Шумел океан. Вечный и одинаковый, что в мире Геометров, что на Земле. Везде и всегда океан был свободным. В него могли лить отраву, в нем могли чертить границы. На берегу могли строить космодромы, с которых уходят в небо корабли, несущие Дружбу.
А океан жил.
Океан не помнил обид.
Подобно небу, он верил в свободу, подобно небу – не терпел преград. Я стоял на мокром песке, волны лизали ноги, и так легко было поверить, что чужая звезда в небе – мое Солнце, а соленая вода – древняя колыбель человечества.
Вот только линия берега – слишком ровная. Прямая, как горизонт, и такая же фальшивая. Если пойти вдоль берега, то ничего не изменится – по правую руку потянутся низкие, словно подстриженные, рощицы, по левую – будет шипеть прибой. Лишь песок под ногами изменит цвет, из желтого станет белым, из белого – розовым, из розового – черным, и – обратно. Полоска пляжа неощутимо для глаз повернет направо, ее покроет снег, потом снова потянется песок, и когда-нибудь, очень не скоро, я вернусь к этой же точке, где волны все так же будут ласкать берег…
Один человек – уже слишком много, чтобы изменить мир.
Я сделал шаг, и вода с шипением заполнила мои следы.
Мир – уже слишком мал, чтобы оставить его в покое.
Хочу я того или нет, но во мне навсегда останется душа Ника. Часть этого мира. Он будет жить. Или я буду жить – за него.
Только морю и небу знаком покой. Я поднял правую руку, посмотрел на нее – и пальцы стали удлиняться. Я лепил их взглядом, превращая человеческую плоть в острые изогнутые когти.
Впрочем, есть ли у меня еще право называть себя человеком?
Где-то далеко-далеко Ник Ример, которого не было среди живых, шепнул:
А память,
из чего она состоит
как она выглядит
и какой потом обретает вид
эта память…
Откуда я знаю ответ, Ник?
Один человек – уже слишком много,
чтобы изменить мир.
Но я не один.
Я больше никогда не буду один.
И значит, что-то смогу.
notes
