Пророчество пугает нас лишь до тех пор, пока не сбудется. Какой, скажите, смысл бояться Апокалипсиса, если он уже состоялся?

В известном рассказе американского фантаста герой в неистовстве расстреливает из револьвера четырёх лабораторных обезьян. Их, насколько мне помнится, посадили за пишущие машинки, чтобы проверить некоторые положения теории вероятности, а обезьяны принялись печатать набело произведения классиков.

Разумеется, речь в рассказе шла не о творчестве и даже не о разуме, поскольку, повторяю, шедевры мировой литературы печатались подопытными приматами в готовом виде, без черновиков, однако наши с вами тайные предчувствия обогатились в итоге ещё одним каприччио в духе Гойи: обезьяна за пишущей машинкой.

Наиболее внятно эти предчувствия были озвучены Кириллом Еськовым в его известном интервью: «Не знаю, сумеет ли когда-нибудь компьютер написать роман, но что роман, надиктованный шимпанзе, появится раньше, — голову даю на отруб».

В устах позитивиста Еськова пророчество прозвучало с грубоватым задором, и всё же вряд ли Кирилл Юрьевич мог предположить, что, во-первых, событие уже на пороге, а во-вторых, обернётся для многих очередным разочарованием.

Как говаривал Ежи Лец, не следует ожидать слишком многого от конца света.

Не я первый усомнился в подлинности истории, приведённой в послесловии ко второму изданию романа Мими «Грязное животное». Вообще должен заметить, что после непредумышленной травли-раскрутки, учинённой бесчисленными рецензентами, трудно оказаться в чём-либо первым. А уж когда в скандал вмешались профессиональные литераторы, привлечённые возможностью мимоходом уязвить друг друга, возникла, на мой взгляд, необходимость ввести новый термин — «мимистика» (по образцу соляристики Станислава Лема).

Первыми усомнившимися, если не ошибаюсь, были автор статьи «Мими де Габриак» Мария Галина и язвительнейший Эдуард Геворкян («Левой задней рукой»).

История такова: пять лет назад (то есть в то самое время, когда Кирилл Еськов отвечал на вопросы интервьюера) шкиперу Петру Величко, работавшему по контракту в одной из африканских стран, был продан за бутылку рома детёныш шимпанзе, самочка по кличке Мими. Спустя полтора месяца срок контракта истёк — и российский гастарбайтер, уступив штурвал своей баржи преемнику-молдаванину, отбыл на родину, в Нижний Чир. Мими он прихватил с собой, и это едва не стоило шимпанзёнку жизни, а шкиперу — свободы, поскольку обезьянку он попытался провезти тайком, без санитарного сертификата, минуя таможенный контроль.

Не обязательно быть литературоведом, чтобы в памяти немедленно всплыли незабвенные строки из «Моей родословной» Александра Сергеевича Пушкина:

Имя и фамилия бывшего владельца Мими также наводит на мысль об откровенной мистификации, однако беда в том, что экс-шкипер Пётр Величко действительно проживает в Нижнем Чире и даже удостоился статьи в одной из волгоградских газет.

Когда корреспондент (мой хороший знакомый) предложил сопроводить его и затем прокомментировать сенсационный материал, я согласился. Петра Алексеевича мы застали под хмельком в компании двух юристов, убеждавших хозяина подать в суд на издательство и нынешних опекунов Мими. Историю с продажей шимпанзёнка он подтвердил, настаивая, впрочем, что расплатился за обезьянку местной валютой. Надо полагать, бутылка рома была придумана автором послесловия, так сказать, для полноты совпадения.

Собственно, сути дела это нисколько не меняет. В конце концов биографические справки, прилагаемые к очередной книге любого раскрученного автора, тоже во многом приукрашены.

Несмотря на уговоры адвокатов (спиртное принесли именно они), перспектива судебной тяжбы ничуть не привлекала Петра Величко. Да, позиция опекунов смотрелась соблазнительно шаткой (чиновник, от которого зависела судьба конфискованного животного, как выяснилось, приходился этологу Ираклию Концевому дальним родственником), однако в результате разбирательства могло воскреснуть дело об отсутствии санитарного сертификата, попытке контрабанды и, что уж совсем неприятно, взятки должностному лицу.

Вернёмся, однако, к пространному послесловию. Очутившись в вольере для конфиската, непривычная к суровому российскому климату Мими простудилась и едва не отдала богу душу. Тогда-то и появились в её жизни супруги Концевые, уже вырастившие к тому времени в домашних условиях двух шимпанзе: самца Ахилла и самку Клару. Не берусь судить о научной ценности проводимых супругами опытов по обучению обезьян языку жестов, но, насколько я понимаю, это было нечто аналогичное экспериментам, начавшимся на западе примерно полвека назад. Единственное отличие: наши приматы осваивали не американский ASL, а русскую азбуку глухонемых, что даёт повод говорить о несколько ином менталитете. Той же точки зрения придерживается и Аркадий Рух, особо отмечая при этом повышенный уровень духовности шимпанзе, воспитанных в православной среде.

Попав в компанию двух взрослых обезьян, подросток Мими, естественно, оказалась на низшей ступени иерархии и заработала в итоге серьёзный комплекс неполноценности. Известно, что обученные шимпанзе презирают необученных сородичей. Несмотря на стремительные успехи Мими в освоении упрощённого языка глухонемых, Ахилл и Клара продолжали относиться к ней свысока. Жест, означающий «грязное животное», стал кошмаром всей её дальнейшей жизни.

Изворачиваясь и хитря, Мими быстро заработала репутацию отъявленной лгуньи. Кстати, способность обезьян обманывать людей и друг друга достаточно хорошо изучена. Позволю себе привести для примера перевод с ASL диалога между исследователем и шимпанзе Люси, чьи экскременты были обнаружены посреди комнаты.

Роджер. Что это?

Люси. Люси не знает.

Роджер. Ты знаешь. Что это?

Люси. Грязь, грязь.

Роджер. Чья грязь, грязь?

Люси. Сью.

Роджер. Нет, не Сью. Чья грязь?

Люси. Роджера.

Роджер. Нет, не Роджера. Чья грязь?

Люси. Грязь Люси, Люси. Прости Люси.

Однако коренное отличие вранья Мими от вранья Люси заключалось в том, что с его помощью юная шимпанзе пыталась не избежать наказания, а повысить свой статус среди себе подобных. Кстати, обычный детский способ самоутверждения.

Однажды Элеонора Концевая стала свидетельницей необычной сцены: Клара и Ахилл неподвижно сидели в углу, заворожённо глядя на стоящую посреди комнаты и возбуждённо жестикулирующую Мими. Впоследствии подобные эпизоды стали повторяться регулярно и все были отсняты на видеокамеру. Поскольку многие знаки изобретались рассказчицей на ходу, кое-что требовало детальной расшифровки.

К сожалению, у Элеоноры Концевой, как сказано в послесловии, два высших образования, причём первое из них филологическое. Именно этим, а вовсе не последующей редактурой, объясняется чрезмерная, на мой взгляд, гладкость перевода.

Специализированное издательство сочло материал излишне сенсационным и недостоверным с научной точки зрения, тем более что супруги Концевые успели к тому времени прослыть среди коллег не то чтобы шарлатанами, но, во всяком случае, лицами, более склонными к дешёвым эффектам, нежели к строгой беспристрастности настоящих исследователей.

После долгих мытарств текст очутился в редакции фантастики издательства «АСТ» и вскоре был опубликован по недосмотру в серии «Звёздный лабиринт» — практически без правок. Было сохранено даже рабочее название, не имевшее, кстати, никакого отношения к содержанию («грязными животными» Мими именует всех, кто ей не нравится). Единственное вмешательство редакторов якобы заключалось в том, что, сочтя приложенное к тексту объяснение Элеоноры Концевой неуклюжим авторским вывертом и претензией на оригинальность, они его попросту сократили. Именно это обстоятельство помешало массовому читателю заподозрить, что речь в книге идёт, возможно, и не о людях.

Первые отзывы были кратки и сдержанны. В рецензии, подписанной двумя известными фамилиями, отмечался неумело, но лихо закрученный сюжет, стремительность действия, калейдоскопичность событий и обилие единоборств. К явным недостаткам был отнесён небрежный язык (излагая события от первого лица, Мими постоянно говорит о себе в третьем — эту особенность авторской речи Элеонора Концевая сохранила). Подводя черту, рецензенты-соавторы признали дебют весьма средним, но выразили надежду, что начинающему фантасту удастся уберечься от низвержения в мэйнстрим, признаки чего якобы уже имеются.

Месяц спустя вышла обзорная статья «В предчувствии девятого вала», где Мими неожиданно была объявлена первым представителем нарождающейся «восьмой волны» русской фантастики. В то время как авторы предыдущей «седьмой волны» исповедовали, по словам критика, психологически напряжённую прозу, интеллектуализм и равнодушие к социальным проблемам, отличительными чертами новой генерации фантастов, несомненно, должны были стать возврат к широкой аудитории, ужесточение борьбы добра со злом и жёсткий экшн.

Кому-то может показаться удивительным, что искушённый критик допустил столь досадную промашку, но, как выяснилось впоследствии, во-первых, промашка была умышленной, во-вторых, не была промашкой.

Данная статья задумывалась как беглый обзор критических мнений, и всё же следует сказать хотя бы несколько слов о самом романе. Собственно, романа как такового нет, однако то же самое обвинение можно предъявить большинству современных романов. Мы имеем дело с тем загадочным случаем, когда читательская любовь прямо пропорциональна количеству литературных огрехов. Явление довольно распространённое. Написана книга бездарно, прочитана — гениально.

Начнём с заглавия. Как было упомянуто выше, содержания оно не отражает. Явление, опять-таки хорошо знакомое специалистам. Киноведы не раз отмечали странную закономерность: чем несуразнее название, тем популярнее фильм («Место встречи изменить нельзя», «Семнадцать мгновений весны»). И напротив: полное соответствие заголовка теме и идее произведения тут же отзывается равнодушием потребителя.

Мне кажется, Эдуард Геворкян в своей скорбно-ядовитой статье «Левой задней рукой» несколько поспешил ужаснуться ошибке широкого читателя, увидевшего в персонажах романа себе подобных. Во-первых, мне, например, до сих пор трудно понять, кого живописала сама Мими. Сложность, повторяю, в том, что поколение, выбравшее вольер, причисляет себя не к обезьянам, а именно к роду людскому. Во-вторых, прошли те времена, когда пропасть между человеком и зверем казалась бездонной и непреодолимой. Аргумент философа Владимира Соловьёва («Не имея никакой возможности утверждать стыдливость у животных, натуралисты известного направления принуждены отрицать её у человека»), возможно, звучал убедительно в девятнадцатом веке, но в наши дни способен вызвать лишь грустную улыбку. В-третьих, литература в отличие от того же кино даёт читателю больший простор фантазии. Не зря ведь в дневниках Венедикта Ерофеева сплошь и рядом встречаются выписки из учебника по собаководству, где лишь упоминание породы даёт нам возможность определить, о ком идёт речь: о собаке или же о ком-то из нас.

Содержание романа откровенно заимствовано и представляет собою вольный пересказ фильма «Волкодав» — любимого фильма всех трёх шимпанзе, обитающих в доме супругов Концевых. Приматы вообще любят смотреть телевизор, отдавая предпочтение кинокартинам, где люди контактируют с обезьянами («Тарзан», «Борьба за огонь»). Не берусь судить, почему им в данном случае приглянулся именно «Волкодав». Возможно, всё дело в сильной бородатости отдельных киноактёров, что дало четверороруким зрителям повод к отождествлению себя с исполнителями. Возможно, сыграло роль и качество поединков. Известно, что шимпанзе, пожалуй, самые свирепые представители человекообразных. Будь роман «Грязное животное» надиктован растительноядной гориллой, он бы наверняка вышел куда менее кровожадным.

Думаю, однако, речи о плагиате заводить не стоит. Не говоря уже о том, что несовершенство российского законодательства в области защиты авторских прав давно стало притчей во языцех, — применительно к фантастике данный вопрос зачастую теряет смысл. Перелицовка и дописка чужих произведений в этой области литературы считаются не грехом, а доблестью, ярчайшим примером чему служат питерские сборники «Время учеников» (составитель и автор проекта — А. Чертков). На таком фоне, согласитесь, простодушный поступок Мими кажется невинной детской шалостью (тем более, что, по словам этологов, интеллект обученного шимпанзе примерно равен интеллекту пятилетнего ребёнка).

Оксана Дрябина в статье «Вершина постмодернизма» путём текстологического анализа убедительно доказывает наличие как минимум трёх этапов возникновения романа. Книга Марии Семёновой «Волкодав» была переведена на язык кинематографии, затем сам фильм подвергся переложению на язык жестов — и в итоге дошёл до нас в словесном пересказе Элеоноры Концевой. Даже если все три переложения были выполнены тщательно и добросовестно, что могло уцелеть в итоге от первоначального варианта? Вдобавок, как заметил некий анонимный рецензент в газете, название которой я запамятовал, возможно, имелся и четвёртый (предварительный) этап, поскольку исходный роман («Волкодав») подозрительно схож по сюжету с американским фильмом «Телохранитель».

Новеллизация экранизации новеллизации, пропущенная через азбуку глухонемых. Копия копии. Симулякр. Седьмая вода на киселе.

Всё это, честно говоря, напоминает, с одной стороны, историю находки «Велесовой книги», с другой — предисловие Умберто Эко к его незабвенному роману «Имя розы».

Далее Оксана Дрябина развивает идеи Деррида об исчезновении автора и (уж не знаю, в какой связи) поминает добром «Школу Ефремова» и ВТО МПФ.

Поначалу, то есть до раскрытия псевдонима (хотя можно ли говорить о раскрытии псевдонима, если шимпанзе действительно зовут Мими?), особенно много нареканий вызвало построение романа. Циклическое развитие действия, квалифицированное в первых рецензиях как авторская неумелость, и бесконечное воскрешение отрицательного героя, с которым неизменно расправляется Мими, были затем приняты на вооружение постмодернистами, объявлены литературным приёмом и даже объяснены опосредованным влиянием Ницше и Платона. Со временем, однако, выяснилось, что однообразие эпизодов — мнимое и что на самом деле это один и тот же эпизод фильма, многократно пересказанный Мими. Просто каждый раз она вносила в историю очередную отсебятину, почему и возникло ошибочное впечатление, будто это не одна, а несколько последовательно изложенных историй.

Не могу согласиться с утверждением, что изначально имелся злонамеренный русофобский план раскрутить роман любой ценой, дабы потом объявить во всеуслышание, будто текст его принадлежит шимпанзе. В том-то и дело, что первое издание не предварялось никакой рекламной кампанией: никто не расклеивал постеров в вагонах метро, никто не расточал дифирамбов с экрана телевизора. Роман был издан в общей серии, снабжён обычной цветастой обложкой (опять-таки не имеющей отношения к содержанию) — и тем не менее пробный тираж разлетелся за неделю. Да и в течение пары месяцев после выхода книги пресса продолжала хранить по её поводу молчание, если, конечно, не считать двух приведённых выше заметок и одного упоминания в «Книжном обозрении».

Приписать авторство иному лицу или явлению — весьма распространённый в наши дни пиаровский приём. Совсем недавно жертвой его пал профессор Родос, выступивший с резкой критикой дарвинизма в одном из журналов РАН. Оппоненты профессора, побрезговав возражать по сути (её ещё поди найди!), попросту объявили, что никакого Родоса нет в природе, а статья синтезирована на компьютере из нескольких материалов, и это-де видно невооружённым глазом. В итоге бедному профессору до сих пор приходится доказывать, что он не программа.

Или вспомним для сравнения публичное признание Сергея Синякина в том, что за него пишут рабы-таджики. Живут в сторожке за городом, паспорта отобрал, кормит «Анакомом», один из таджиков немного знает по-русски — вот он-то и переводит. Хотя, следует признать, мало кто поверил этой байке — Сергей Николаевич известный мистификатор, в чём неоднократно убеждались изловленные им рецидивисты.

Или взять, к примеру, жестокую шутку ещё одного бывшего сотрудника органов Романа Злотникова, сообщившего по секрету наивной журналисточке, будто сам он не написал ни единой книги, а тексты за него выдаёт устаревшая, но достаточно мощная ЭВМ, изначально предназначавшаяся для борьбы с американскими силами ПРО, ныне же брошенная на литературный фронт (пропаганда имперской идеологии). А поскольку операция эта требовала наличия автора, командование выдвинуло полковника Злотникова на должность писателя в связи с его безупречным послужным списком и импозантной внешностью. Наиболее достоверно прозвучала жалоба Романа Валерьевича на то, что устаревшая программа печатает произведение одним невероятно длинным словом, без пробелов и, разумеется, без знаков препинания, в связи с чем ему, полковнику Злотникову, долго потом приходится доводить рукопись до кондиции.

Ничего похожего в истории Мими мы не наблюдаем. Пусть даже Элеонора Концевая (а именно она подписывала договор, присвоив себе кличку своей обезьяны в качестве псевдонима) обдумала всё заранее, однако творение своей питомицы этолог пропихнула в печать тайком, без какого-либо эпатажа и вряд ли могла предполагать, что книга станет бестселлером. Этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда.

Тем не менее так случилось. Допечатка следовала за допечаткой, у автора неминуемо должны были появиться последователи и подражатели.

Приходится с сожалением отметить, что впоследствии критики повели себя излишне эмоционально, в то время как феномен Мими по-прежнему ждёт серьёзного анализа. Ближе всех, на мой взгляд, к разгадке приблизился Алан Кубатиев, предположив в своей статье «Нечестное зерцало», что произошло двойное отождествление: сначала Мими вообразила себя человеком, после чего широкий читатель вообразил себя Мими.

Боязнь зеркала свойственна сейчас публике как никогда. Показывайте нам что угодно, кроме нас самих. Возможно, виной тому переоценка моральных ценностей, последовавшая за крушением тоталитаризма. Самое оскорбительное из трёхбуквенных слов — лох (то есть тот, кого обманывают, грабят и убивают). Никто не хочет быть лохом, все хотят быть крутыми (то есть теми, кто обманывает, грабит и убивает). Поэтому, как только главный герой начинает укладывать трупы нехороших парней направо и налево, читатель чувствует себя сопричастным справедливому кровопролитию и в полной мере ощущает свою крутизну. При этом, однако, следует как можно дальше держаться от зеркала, ибо отражается в нём, как ни крути, нечто предательски лохообразное.

Наиболее точно, причём за несколько лет до появления Мими, проблему обозначил Дмитрий Володихин. Со свойственной ему тонкой иронией он примерил маску философствующего обывателя и объявил от его лица, что может представить себя на месте любого главного героя, за исключением «даоса с кружкой пива» (то есть того же философствующего обывателя).

У шимпанзе очень плохо с модальностью. Все эти «должен-рад-готов-обязан» сливаются у них воедино, а возможность совершения поступка равна самому поступку. Люди могут лишь завидовать такой цельности характера. Поэтому Мими, прямодушно расправляющаяся с очередным (а на самом деле, одним и тем же) «грязным животным», оказалась идеальной героиней. Именно такой она воображала себя в своих обезьяньих грёзах, именно таким хотел бы вообразить себя и широкий читатель — существо, как правило, никогда никого не убивавшеее и потому глубоко ущербное.

Как выразился Ортега-и-Гассет, «метафора вообще не имела бы смысла, если бы за ней не стоял инстинкт, побуждающий человека избегать всего реального».

Кстати, об Ортеге-и-Гассете. Его призыв перейти от скользящего чтения «к погружению в крохотную бездну каждого слова», будь он воспринят массами, наверняка привёл бы к разорению большинства издательств. Нынешнее восприятие так называемой художественной прозы — это именно головокружительное скольжение по строчкам, и если вдруг в тексте внезапно возникнет мысль, она породит те же последствия, что и выбоина во льду на пути конькобежца. Недаром же Василий Владимирский с тревогой задавал вопрос: «Не помешает ли это получать простое и незатейливое удовольствие от чтения?»

Не буду повторять навязшие в зубах остроты относительно многострадальной Дарьи Донцовой, у которой якобы объявился грозный конкурент, — скажу только, что и другие авторы неоднократно пытались избавиться от столь мешающих читателю остатков логики, хотя в полной мере это удалось одной Мими.

Два изложенных обстоятельства явились, на мой взгляд, основными составляющими коммерческого успеха, но, повторяю, вопрос требует более детального изучения.

Существует ещё одно соображение на этот счёт, кажется, пропущенное критиками. Я имею в виду проблему отрицательного героя. Если не думать о людях плохо, станет очень страшно. Поэтому отсутствие трупов в тексте — первый признак уныния и безнадёжности. Произведения такого рода решительно отторгаются массовым читателем, мало того, вызывают в нём чувство глубокого отвращения. Получается, раз некого убить, значит во всём виноват ты сам (поскольку отождествляешь себя с главным героем). Рискну предположить, что постоянно уничтожаемое «грязное животное» вызвало у большинства (разумеется, на подсознательном уровне) образ конкурента, соседа или, скажем, нелюбимого политического деятеля.

Проще говоря, пресловутый «образ врага».

Итак, в течение первых трёх месяцев со дня выхода книги пресса по сути безмолвствовала, а роман, если верить рейтингам, шёл нарасхват. Всё изменилось в тот день, когда центральная газета поместила на первой странице фотографию Мими во всей её красе, сопроводив портрет скандальным заголовком.

И грянула бумажная буря.

Причина понятна: разумным мы называем существо, входящее в нашу тусовку. Пока шимпанзе, сидя в своих вольерах, обменивались жестами и по-разному складывали пальцы, всё это напоминало зооцирк и сильных возражений не вызывало. Однако стоило Мими войти в обойму публикуемых авторов, ситуация обрела иные черты.

Первыми откликнулись учёные-креационисты. С пеной у рта они яростно отрицали саму возможность существования литератора-шимпанзе, квалифицируя случившееся как очередную вылазку безбожных дарвинистов масонского толка и поминая недавний казус с профессором Родосом. На супругов Концевых было подано несколько судебных исков. Речь шла — ни много ни мало — об оскорблении национального и религиозного достоинств.

Все процессы были Концевыми выиграны. Адвокаты представили вниманию суда видеозаписи жестикулирующей Мими, и, хотя приглашённые обвиняющей стороной глухонемые специалисты единогласно заявили через переводчика, что знаки, производимые шимпанзе, в большинстве своём не имеют смысла, их утверждение удалось парировать, во-первых, ссылкой на склонность рассказчицы к придумыванию неологизмов, а во-вторых, свидетельством нескольких литературоведов, что и в самом романе смысла, честно сказать, маловато.

Но самую дурную услугу истцам оказала непомерная популярность «Грязного животного». Представьте, большинство читающей публики по сей день убеждено, будто процесс был затеян мерзавцами, стремящимися опорочить всенародно любимого автора. Невероятно, однако многие поклонники романа до сих пор считают Мими человеком. Этому отчасти способствовала и гибкая политика издательства, продолжающего тиражировать книгу в первоначальном виде, но в то же время выпустив её параллельно и в элитной серии — с портретом автора и послесловием Элеоноры Концевой. Фанаты Мими расценили случившееся как провокацию и подделку — в редакцию фантастики пошли возмущённые письма, где читатели требовали привлечь к ответственности производителей контрафактной книжной продукции, вдобавок пиратски использующих логотип «АСТ». Как будто издательство могло подать в суд на самоё себя!

Не меньшую гибкость проявили и авторы первых рецензий, объявив, что знали обо всём заранее и что заметки их являлись частью проекта, в котором они согласились участвовать. Я ни в коем случае не подвергаю это сомнению, но, даже если рецензенты просто пытались таким образом выбраться из неловкой ситуации, следует признать, проделали они это виртуозно.

Несколько сомнительной показалась мне позиция Пэсаха Амнуэля, автора статьи «Реквием по читателю». Выстроенная им удручающая схема дурной бесконечности (деградация читателя отзывается деградацией автора и неминуемо приводит нас к обезьяне), на мой взгляд, вполне соответствует действительности, однако имеет лишь косвенное отношение к данному случаю, поскольку Мими, не ведая, что её снимают на видеокамеру, ориентировалась только на Ахилла и Клару. Других читателей (зрителей) у неё не было.

Основная масса газетных, журнальных и сетевых публикаций тех дней интереса не представляет — корреспонденты кинулись на сенсацию и раздули её до полного неправдоподобия (жемчужина идиотизма — версия об инопланетном происхождении Мими). Затем шум малость поутих и в прессу начали просачиваться более или менее членораздельные отзывы.

После статьи Александра Зорича «Горжусь Россией», где автор выразил открытое ликование по поводу того, что наконец-то мы в чём-то опередили Запад, в лагере патриотов произошёл раскол. Случившееся предстало перед публикой в совершенно ином виде. Действительно, заокеанские исследователи около полувека обучали своих шимпанзе американскому ASL — и хоть бы одну повесть те выдали, хоть бы один рассказик… А тут целый роман!

Те, кто утверждает, будто текст романа на девяносто девять процентов — плод труда литобработчиков, на мой взгляд, не совсем справедливы в своём возмущении, поскольку литературное рабство (иногда оно принимает личину соавторства) распространено нынче повсеместно, однако, если не ошибаюсь, ни разу не становилось причиной публичного скандала. За что же такая гроза на голову несчастного шимпанзе? Почему опять двойные стандарты? Если на то пошло, рабство в искусстве существовало всегда. Никто ведь не возмущается по поводу того, что значительная часть картины какого-нибудь великого мастера эпохи Возрождения написана подмастерьями!

Пользуясь случаем, не могу не замолвить слово и за редакторов. Привыкши равнять их с цензорами, мы даже представить себе не можем, в каком неприглядном виде дошло бы до нас великое литературное наследие, не будь оно приведено в божеский вид стараниями этих скромных неприметных тружеников. Публикуя тщательно отредактированные стихи классиков, мы внушаем начинающим поэтам чувство неполноценности, а стало быть, и требовательности к себе.

Вскоре подали голос общества защиты животных, призвав задуматься над тем, в каких ужасающих условиях содержатся в доме супругов Концевых обезьяны, если одна из них была доведена до литературного творчества. Бедняжке Мими предрекали нервное истощение, а хозяевам её (к тому времени их политкорректно стали именовать опекунами) в очередной раз грозили судебным разбирательством, до которого, впрочем, не дошло. Статья, как и следовало ожидать, называлась «Братья наши меньшие» и написана была довольно сумбурно. Я, например, так и не понял, какое отношение имеет экспериментальная этология к фактам жестокого обращения с животными на мясокомбинате.

Интервью с Мими, опубликованное в центральной прессе, также вызывает откровенную досаду, поскольку мало чем отличается от бесед корреспондентов с прочими нашими знаменитостями. От соблазна признать его неумелой газетной «уткой» удерживают лишь два соображения: во-первых, переводчиком значится всё та же Элеонора Концевая, во-вторых, известно, что любое интервью определяется не столько ответами, сколько вопросами. Кроме того, не следует забывать, что журналист — дилетант по профессии. Если он начнёт понимать, о чём пишет, его перестанет понимать читатель.

Не могу не отметить блестящего бурлеска Михаила Успенского «Горе от ума», где автор вспоминает давнюю догадку, будто обезьяны могут говорить, но молчат, боясь, чтобы их не заставили работать. Недоумки, вступившие в диалог с человеком, таким образом обрекли вольный народ бандерлогов на горькую участь пролетариев. Далее Михаил Глебович развёртывает поистине свифтовские перспективы: бригада обезьян-гастарбайтеров во главе с глухонемым бригадиром-переводчиком, ремонтирующая квартиры и люто ненавидимая приезжими конкурентами-людьми, которые берут гораздо дороже, а ремонтируют хуже. Спецнаряды глухонемых милиционеров, призванные контролировать не всегда честную деятельность четвероруких строителей, и т. д.

Впрочем, пересказывать это бесполезно. Рекомендую прочесть.

Пик скандала миновал, а проблемы, весьма подчас щекотливые, остались. К примеру, как относиться к новому коллеге? Группа маститых (фамилии опущены из милосердия) разразилась открытым письмом, где объявила Мими, во-первых, графоманкой, во-вторых, плагиаторшей, в-третьих, подставным лицом, за всю жизнь не написавшим ни строчки.

Их возмущение живо напомнило мне девяностые годы, когда, казалось бы, все лавры были розданы, венцы водружены, а внимание публики справедливо поделено элитой «четвёртой волны», — как вдруг возникшие словно ниоткуда авторы (Мария Семёнова, Ник Перумов) принялись стремительно отвоёвывать читателя, гонорары, издательские площади — к вящему недовольству засидевшихся в ученичестве мэтров, полагавших фантастику своей вотчиной.

Примерно то же произошло и в нашем случае. Своеобразной отповедью на открытое письмо прозвучала реплика Олега Дивова, который со свойственной ему раскованностью заметил, что молодой четверорукий собрат по перу пишет нисколько не хуже некоторых заслуженных двуногих (фамилии, будьте уверены, прилагались).

Сергей Лукьяненко от публичных высказываний воздержался, но однажды был застигнут за внимательным чтением романа «Грязное животное». На вопрос, зачем ему это надо, Сергей Васильевич вполне серьёзно ответил, что вкусы публики профессионалу следует знать. Хотя, возможно, в виду имелась первая профессия писателя (психиатр).

Поначалу я намеревался разбить все отзывы о книге на две группы: ругательные и хвалебные. Однако, присмотревшись, обнаружил следующую закономерность: те критики, что считали случившееся мистификацией, как правило, не видели в романе ни единого достоинства; и напротив, лица, полагающие Мими подлинным автором «Грязного животного», приходили в восторг чуть ли не от каждого слова.

Вроде бы ничего удивительного: на семинаре в Малеевке мы тоже беспощадно критиковали друг друга, однако к национальным кадрам из союзных республик относились очень бережно. Хотя бывали, конечно, и промахи. Не забуду жалобный возглас одного из участников: «Я — узбек! Меня нельзя так ругать!» (Тут же вскочил, помню, Эдуард Геворкян и запальчиво крикнул: «А я — армянин! И не потерплю по отношению к себе никаких поблажек!»)

Но в том-то вся и разница, что в отличие от Мими никто из нас не являлся автором национального бестселлера.

Далее произошло и вовсе неожиданное. Придуманная критиком «восьмая волна», от которой он столь опрометчиво отрёкся, поднялась и хлынула постфактум. Опять-таки ничего сверхъестественного: шутки (если это, конечно, была шутка), не в пример предсказаниям, имеют обыкновение сбываться. Компания юных воинствующих фантастов объявила молодую шимпанзе своим лидером и выложила в интернете скандальный манифест, где, впрочем, кроме первого абзаца («обрастём шерстью», и т. п.), ничего особо скандального не наблюдалось. Попытки новоявленных приматов написать что-либо в духе Мими были, на мой взгляд, весьма старательны, даже удачны, выдержаны и по стилю, и по компоновке событий, однако оставили широкого читателя вполне равнодушным.

Ж. И. Резникова в книге «Основы когнитивной этологии» пишет: «Известно, что когда Моррис анонимно выставил обезьяньи полотна в музее, они удостоились похвал, так как отвечали эстетическим первоосновам абстрактной живописи — таким как равновесие, ритм, противопоставление и соединение». Видимо, и в прозе Мими присутствовало нечто подобное, ускользнувшее от внимания её последователей.

К сожалению, не уточняется, от кого именно обезьяньи полотна удостоились похвал в том далёком 1962 году: от критиков или же от коллекционеров — а это, между тем, весьма существенно. В случае с Мими, как видим, нельзя не отметить, с одной стороны, несомненной популярности романа в широких массах, с другой стороны, полного невнимания прессы, встрепенувшейся лишь после скандала с портретом.

Необходимо прояснить ещё одну особенность данной ситуации, иначе возникнет неверное впечатление, будто российский читатель в моём понимании представляет собой некое монолитное единство наподобие советского народа. Формально роман «Грязное животное» относится к жанру фэнтези (хотя, конечно, никакой это не жанр, а литературное направление). Тем не менее особого интереса у истинных ценителей книга не вызвала и раскупалась в основном лицами, не имеющими никакого отношения к фэндому. Дошло до того, что издательство вывело книгу из серии и продолжало тиражировать её под другой обложкой, так сказать, саму по себе, никак не обозначая причастность романа к фантастике.

Вряд ли кого сейчас удивит подобный разнобой читательских мнений. Приснопамятный роман Татьяны Толстой «Кысь», восторженно встреченный рецензентами, в среде профессиональных любителей (простите мне этот невольный оксюморон) тоже, помнится, признания не получил. В рейтингах фантастической литературы книга Толстой, по-моему, так и не достигла даже середины списка, а фэны в кулуарах брезгливо отзывались о творении маститой писательницы как об откровенной графомании и плагиате — словом, предъявляли те самые упрёки, которые впоследствии предъявят и Мими. Другая похожая черта в судьбе двух романов: оба, волею «серьёзных» критиков, были в итоге отнесены к «мистическому реализму».

Вторжение представителей боллитры на территорию фантастики, как правило, не приветствуется аборигенами, а уход в мэйнстрим приравнивается к побегу. Исключения редки: в прошлом — Михаил Веллер и Виктор Пелевин, а в последнее время — Мария Галина и Дмитрий Быков.

В случае с Мими правило также едва не было нарушено, и виной тому явилась упомянутая выше «восьмая волна» (они же — «приматы»). Молодые жаждущие признания фантасты принадлежали к московской тусовке, сильно понаторевшей в вопросах лоббирования. Именно этим объясняется проникновение «Грязного животного» в списки на голосование и обидное четвёртое место при подведении итогов.

Что ж, Мими не первый автор, чьи тиражи не оставляют желать лучшего, и тем не менее обойдённый цеховыми призами. На вопиющую эту несправедливость жаловался не только Андрей Белянин, но даже сам Ник Перумов. Остаётся надеяться, что уж премия «Фантаст года», вручаемая именно за тиражи, никак не минует Мими и позволит ей стать в один ряд со Святославом Логиновым, кстати, публично заявившим, что написать фэнтези для обезьяны такой же подвиг, как для человека выйти в космос.

Затем, как и следовало ожидать, роман был переставлен на полку элитарной литературы, чья манера красть у фантастики всё, что можно, а потом фантастику бранить, давно уже стала доброй традицией. Доморощенные наши эстеты внезапно вспомнили, что обезьяна — фирменный знак постмодернизма. Роман «Грязное животное» был объявлен ироническим переосмыслением традиций приключенческой литературы, тем более ценным, что ирония в данном случае исходила, если можно так выразиться, извне.

Здесь я решительно принимаю сторону кронштадца Алана Кубатиева («Нечестное зерцало»), справедливо заметившего, что, если долго вглядываться в пятно плесени на обоях, рано или поздно обнаружишь в нём вполне осмысленный рисунок. Не зря же Алан Кайсанбекович предварил свою статью эпиграфом из Карла Сагана: «Правильная форма марсианских каналов является безошибочным признаком их разумного происхождения. Безусловно, это верно. Единственный нерешённый вопрос — с какой стороны телескопа находился этот разум».

Действительно, если даже допустить, будто в момент написания произведения оно выражало именно то, что хотел сказать автор, с течением времени смысл написанного неизбежно меняется. Возникает нечаянная ирония, привносимая в текст новым поколением читателей. Вряд ли безымянный творец «Слова о полку Игореве» иронизировал, вдохновенно перечисляя всё награбленное Игоревым воинством у половцев. Тем не менее современному человеку в этом позорном, с нашей точки зрения, реестре мерещится горькая насмешка над сгубленным жадностью князем.

Точно так же не мог предположить и Данте Алигьери, будто благонравный, по его мнению, поступок (драть за волосы грешную душу, вмороженную в ледяное озеро Коцит, пока та не огласит свои грехи) покажется спустя столетия настолько мерзким, что читателю придётся ради оправдания рассказчика вложить в терцины всё ту же покаянную самоиронию.

И напротив: если автор сознательно пишет парадоксальную насмешливую прозу, с годами эти качества её странным образом выветриваются — и вот уже парадоксы Уайльда выглядят прописными истинами, а гротеск Салтыкова-Щедрина обретает черты реализма.

Мне могут возразить: дескать, в случае с Мими фактор времени отсутствует. Да, отсутствует, но только в физическом смысле. Со времён Герцена известно, что население России живёт в разных эпохах. Ничтожное меньшинство более или менее соответствует современности. Что же касается воззрений подавляющего большинства, то они, увы, зачастую отдают неолитом.

Потому-то один и тот же текст может смотреться совершенно по-разному — смотря в чьи он попал руки.

Насколько я слышал, филологи уже защищают по Мими диссертации, но темы этой касаться не намерен, поскольку, во-первых, она выходит за рамки данной статьи, а во-вторых, там чёрт ногу сломит.

И наконец под занавес своё мнение обнародовал тот, с чьего прогноза, собственно, всё и началось. Статья Кирилла Еськова, жутковато озаглавленная «То ли ещё будет», посвящена в основном грядущим событиям, причём создаётся впечатление, что шимпанзе для автора — пройденный этап. О прочих крупных приматах он упомянул лишь единожды — в связи с недавно открытыми случаями тотемизма среди горилл (в джунглях обнаружено стадо, считающее своим предком человека).

Касательно самого романа Кирилл Юрьевич повторил ставшую расхожей мысль о неудовлетворительном качестве перевода, но в отличие от предшественников наглядно продемонстрировал, в чём именно эта некачественность заключалась. На его взгляд, Элеонора Концевая не имела права заменять неологизмы, создаваемые Мими, привычными литературными оборотами. Так понятие «меч» шимпанзе передаёт синтетическим жестом «ножик-палка», а «шлем» у неё обретает поистине сервантесовские очертания — «голова-тазик». Кстати, комбинация пальцев, означающая «грязь», как, вероятно, понял читатель из приведённого выше диалога Роджера и Люси, на всех языках, используемых обученными приматами, имеет ещё и второе значение — «экскременты». То есть само название романа представляет собою явный эвфемизм, что тоже целиком и полностью лежит на совести Элеоноры Концевой.

Похожие речевые особенности мы наблюдаем у детей четырёхлетнего возраста, чей ограниченный словарный запас заставляет их постоянно прибегать к языкотворчеству в духе эгофутуризма («пролил» и «водичка» дают в итоге контаминант «проличка», и т. п.).

Разумеется, буквальный (пожестовый) перевод того, что было преподнесено публике в качестве романа, вряд ли бы заинтересовал массового читателя, зато обрёл бы научную ценность.

Автор статьи убеждён, что главные открытия ближайшего будущего ждут нас именно в области разработки языков-посредников, дающих возможность вступить в контакт с представителями животного мира. С удовлетворением отметив, что единство принципов эстетического восприятия у всех человекообразных, включая человека, можно теперь во многом считать доказанным, Еськов ошеломляет нас очередными сводками с фронтов экспериментальной этологии. Оказывается, в Австралии вот-вот будет расшифрован язык движений кошачьего хвоста, а в Берне мышей почти уже научили пищать азбукой Морзе. Группа исследователей в Тамбовской области четвёртый год изучает морфологию волчьего воя.

В целом статья звучит мажорно и тем не менее наводит на тревожные раздумья. Известно, скажем, что в процессе контакта двух языков оба становятся беднее грамматически. Участники диалога вынуждены упрощать собственную речь, чтобы быть понятыми собеседником («твоя моя не понимай» и т. п.). Жутко помыслить, какой ущерб наносится сейчас родной грамматике англоязычным влиянием. Достаточно указать на грозящую нам утрату категории рода (женщины начинают говорить о себе: «я пошёл», «я сказал»).

Поэтому хотелось бы в этой связи предварительно убедиться, не нанесёт ли русскому языку вреда предстоящее общение с волками — и, главное, не будет ли в результате такого общения обеднён волчий вой.

В данный момент слава Мими помаленьку идёт на убыль. Всё-таки для того, чтобы стать по-настоящему раскрученным автором, один роман — это очень мало даже для шимпанзе. Сочиняет ли она теперь? Трудно сказать. Судя по всему, статус свой среди сородичей Мими повысила и к творчеству несколько охладела. Впрочем, супруги Концевые уверяют, будто это не так и что из новых рассказов предполагается составить сборник под общим названием «Чистое животное». Что ж, вполне оправданный ход, однажды уже удачно использованный той же Татьяной Толстой («Кысь» — «Не кысь»).

Так что в итоге? А в итоге, увы, чувство глубокого разочарования. Мы приподняли завесу удивительной тайны — тайны внутреннего мира тех, кого считали раньше неразумными, — и обнаружили за ней самих себя. Даже «Эдем» Станислава Лема, где люди прикоснулись к неведомому и отступили, не сумев его понять, не оставляет такого тягостного впечатления, ибо сократовское признание: «Я знаю, что ничего не знаю», — свидетельствует хотя бы о благородной честности говорящего.

Чтобы начать с нуля, его ещё нужно достичь.

Загадочная душа зверя, сумрачная бездна, о которой с мистическим трепетом говорили поэты серебряного века, обернулась дешёвеньким триллером, где звериного ровно столько, сколько в нас самих.

Недаром до появления экспериментальной этологии биологи отказывались изучать поведение домашних животных на том основании, что это уже не животные. Воистину, так! Это слепок со своих хозяев. И ладно бы ещё с Достоевского, на худой конец — с Честертона. А то ведь с героев фильма «Волкодав»! С горечью думаешь: неужели и мыши в своём Берне пропищат нам азбукой Морзе нечто подобное?

Ну что ж, одним разочарованием больше.

Следующим на очереди, согласно прогнозу Кирилла Еськова, станет роман, самостоятельно скомпонованный компьютерной программой (смею предположить, из тех же обрывков нынешней беллетристики).

А почему нет? Не зря же сказал Великий Нгуен: «Даже если искусственный интеллект будет создан, у кого ему ума набираться?»