Глава 18

Полк «Скола» церемониальным маршем проходил мимо императорского дворца. Уже шесть веков всадники этого полка — старейшего среди ромейской гвардии — открывали парад, приуроченный ко дню рождения государей. За ними шли чуть более молодые полки: «Эскубити», «Вилга» и совсем «юный» полк «Икантой», чья история насчитывала всего около двух веков.

Закрытые чешуйчатой броней, белые кони сменялись вороными, гнедыми, затем серыми. Сентябрьское, чуть подуставшее солнце разливало сияние, отражаясь в надраенных пластинах стальных панцирей кавалеристов. Радостно хлопали флюгерки на пиках. Все дышало величием и мощью, лишь только лица всадников, вернее, даже не лица, а глухие кольчужные бармицы с отверстиями для глаз, добавляли праздничной картине толику мрачности. Но всякому, кто видел в этот миг торжественное шествие полков тагматы, представлялось невероятным существование хоть какой-то силы в мире, способной если не сокрушить, то хотя бы поколебать этакую мощь.

Банда за бандой проходили закованные в железо всадники перед балконом императорского дворца, салютую василевсу и его сыну.

— Отец, — глядя, как полк сменяет полк, тихо произнес севаст Мануил, — позволь задать тебе вопрос, давно терзающий меня.

— Задавай, — поднимая руку в императорском приветствии, разрешил Иоанн Комнин.

— Сила армии нашей непоколебима. Нигде, ни в одной стране мира, нет войска, столь обученного и столь прекрасно вооруженного, как наше. Отчего же, несмотря на всю эту мощь, держава по-прежнему обливается кровью, сражаясь против великого множества племен и народов?

— Потому же, почему нищие и голодные бросаются на уставленный яствами стол, враги желают прийти в земли Империи. Вначале мы давали им объедки со стола, чтобы унять их голод и тем смирить дикую злобу, но, как видишь, все эти варварские народы больше не желают удовлетворяться малым и хотят отнять все. А у нас, с грустью вынужден признать, от долгих и чрезмерно усердных трапез, народ, и в первую очередь знатнейшие его люди, те, кому надлежит вести всех прочих за собою, отяжелели и сделались изнеженными. Богатство лишило их силы и доблести. Слава Отцу небесному, не всех, но многих. Чересчур многих. У нас еще хватает знаний и умений, чтобы сокрушить врага, хотя, как ты знаешь, и это не всегда удается. Но самое ужасное — у нас нет прежней воли, чтобы удержать достигнутое и воспользоваться плодами своих побед. Граждане слишком высоко ценят уют и спокойствие, чтобы рисковать головой, в то время как для варваров жизнь — лишь долгая подготовка к доблестной смерти.

— Стало быть, варвары сильнее нас?

— Все в руке господней, — покачал головой василевс. — Ты сам знаешь, империя ромеев и сердце ее — град святого нашего пращура Константина — любимое детище Творца небесного. Мы есть светоч христианского мира, его альфа и омега. Пресвятая Троица не допустит гибели Империи, но Господь посылает испытания тем, кого любит, дабы закалить их веру. Мы должны с честью выдержать эти испытания. Нет смысла роптать, ибо Всевышний возлагает на нас не более, чем мы в силах вынести.

— Но тогда, отец мой, — не унимался наследник престола, — отчего же нам не объединить силы с империей Запада? Они, как и мы, алчут победы христианского оружия над полчищами магометан и язычников. Они, как и мы, птенцы великих римских орлов.

— Лишь по имени, сын мой, лишь по имени. Дикие варвары Запада захватили дворцы, которых не строили, приняли веру, которая, по сути, и теперь остается для них чуждой. Римский епископ — не более чем выскочка, объявивший себя наследником апостола Петра и ключарем Царства Божия. Оттого, что дикарь напяливает тогу, он не становится патрикием, и в ярости тевтона нет ни капли доблести ромея.

— Но они взяли Иерусалим! Они освободили гроб Господень и каждодневно ведут непримиримую войну с теми, кого и мы зовем врагами.

— Да, это правда. И пусть ведут. Военное счастье на их стороне, — согласился Иоанн Комнин. — Однако не стоит забывать, что твой дед предлагал этим разбойникам, нацепившим знак креста на свои плащи, объединить силы и действовать сообща ради спасения христианской веры. Они клялись ему в преданности, но забыли о своей клятве так быстро, как только смогли. Почитай, что пишет об этом твоя несносная тетка, Анна. Невзирая на свой мерзкий нрав, она очень верно изобразила события тех дней.

— Но дед Алексей хотел, чтобы рыцари Запада, принявшие крест, служили ему, а не делу освобождения святынь христианского мира.

— Его желание было мудро и вело к общей пользе. Это наша война, на наших землях. Магометане захватили их, но от этого земли не перестали быть нашими. И тут, бряцая оружием, пришли какие-то дикари-франки, — Иоанн Комнин усмехнулся, — и, провозглашая всякую чушь, начали искать не пользы общему делу, но собственной никчемной славы. Если бы они послушали твоего деда и моего отца, сарацины давно бы уже были принуждены уползти туда, откуда выползли. А так… Большая часть этих крестоносцев погибла от жары, голода и жажды. Мой отец знал, как сделать дело наилучшим образом. Если бы западные варвары вместо того, чтобы захватывать земли, по закону принадлежавшие нашей империи, как и говорили, шли к Иерусалиму, они бы имели вдосталь еды, питья и проводников…

— Отец! Но как бы то ни было, Иерусалим взяли не ромеи, а крестоносцы.

— Смотри. — Император указал на проходившие мимо ряды всадников полка «Хатиера базилик». — Ты видишь это войско? Оно, быть может, не столь прекрасно, как остальные полки тагматы, однако же не зря носит гордое наименование моих боевых товарищей. В этом полку разномастные лошади, но во всей Империи нет более ловких наездников, чем эти. Ты знаешь, кто они: хазары, огузы из столь далеких земель, что даже имя их ни о чем не говорит большинству жителей Константинополя. Но нет славнее и храбрее наездников «Хатиеры». Рыцари Запада, вероятно, столь же храбры и не менее искусны в военном деле, но только верная служба Империи способна вырвать дикарей из варварского состояния и даровать им все блага римского мира. Мой отец и твой дед в безмерной милости своей хотел подарить свет истины погрязшим во тьме франкам. Хотел, ибо сами эти дикари говорили о том, что ищут свет. Но они на деле взыскуют лишь тот свет, который исходит от злата. Сокровища и земли Востока, похищенные сельджуками у нас, привлекают крестоносцев, как магнит железную стружку. Они говорят о едином христианском мире, но что известно им о едином мире, если даже в своих землях они готовы перерезать друг другу глотку из-за владений, которые можно накрыть военным плащом.

— Но, отец…

— Все, Мануил. Я не хочу больше об этом говорить. — Василевс нахмурился. — Тем более в свой день рождения. И помни, мой дорогой наследник: когда императоры Рима — того самого Рима, где сидит самозваный глава всех христиан, — начали уподобляться варварам, Империя пала в прах. И забывать об этом — значит добиваться повторения урока.

Он хотел еще что-то добавить, но тут на галерею дворца быстрой походкой вошел великий доместик Иоанн Аксух.

— Мой государь, — крещеный магрибинец склонил голову.

— У тебя встревоженное лицо, Хасан, — глядя на своего крестника, заметил василевс. — Похоже, ты пришел сообщить не о ликовании наших фем?

— Увы. Это так, о величайший. В Константинополь пришел корабль.

— Что за корабль? И чем он так замечателен, что его приход тревожит мудрейшего из моих помощников?

— Я лишь вернейший, мой государь. И потому спешно прибыл сюда, несмотря на праздник. Позволь сообщить мне правду, не дожидаясь удобного часа.

— Говори, я не буду гневаться.

— Это наш корабль — один из тех, которые ты посылал с войском к Матрахе.

— Почему он вернулся? — помрачнел Иоанн Комнин.

Великий доместик, сдерживая эмоции, начал доклад:

— Буря разметала эскадру. Спасшиеся не в состоянии точно сказать, сколько кораблей погибло, но своими глазами они видели, как многие дромоны переламывались и шли на дно. Вероятнее всего, наши люди не смогут оказаться в Матрахе к тому часу, когда туда прибудет Святослав. Чтобы собрать новое войско и отправить его, уйдет не меньше пяти недель. К тому моменту Понт будет штормить еще более, чем теперь.

Император вяло махнул рукой, отвечая на крики приветствия товарищей по оружию и забывая о всадниках, идущих маршем у самого балкона, повернулся к Иоанну Аксуху:

— Если мы не можем добиться, чтобы наш враг стал нашим союзником, если мы не в силах гарантировать его верности, нам остается лишь одно — уничтожить врага.

Симеон Гаврас бросил взгляд на лежащее перед ним ожерелье из крупных голубых камней в тяжелой золотой оправе и недоумевающе посмотрел на ювелира.

— Я же просил тебя принести мне что-нибудь такое, что будет не зазорно надеть герцогине.

Содержатель крупнейшей в Аахене ювелирной лавки, родители которого много лет назад бежали из Ломбардии после захвата ее норманнами, как и большинство беглых ломбардцев, почитал себя подданным императора ромеев и потому, увидев грамоту с печатью Комнинов, склонился в нижайшем поклоне, предоставляя в распоряжение знатного вельможи весь свой товар.

— Ну да, — ответил он, недоумевающе глядя на Симеона Гавраса, — я и доставил такие украшения.

— Ты, должно быть, не понял меня или же не почитаешь василевса? Что это? Разве это огранка? Разве это сапфиры? А золото — где ты видел такие грубые узоры?

— Не извольте гневаться, мой господин, — развел руками ювелир. — Здесь такие узоры повсюду, и смею вас заверить, как свидетельствует мой богатый опыт, всякая дама — будь то герцогиня, или даже королева Богемии — почтет за честь надеть это богатое ожерелье.

Он замолчал, что-то обдумывая:

— Ну, может, за исключением добрейшей герцогини Швабской. Она воистину понимает толк и в золоте, и в каменьях. И то сказать, с момента своего прибытия в Аахен она трижды заезжала в мою лавку и трижды мы много говорили о красоте, тайных свойствах камней и металлов, но, увы, еще ни разу она не почтила меня покупкой. Хотя, как известно, ее муж — наш храбрый герцог Конрад — совсем не скуп.

— Может, она просто не нашла в твоей лавке чего-либо, заслуживающего внимания?

— О нет, там есть ряд вещиц очень тонкой работы, которыми я могу гордиться.

— Почему же ты принес эту цепь?

— Если вы желаете сделать подарок госпоже Никотее, то…

— Какая разница. — Голос Симеона прозвучал неожиданно резко, почти злобно.

Не зная, чем вызвано раздражение аристократа, ювелир поспешил сменить тему:

— Я заверяю вас — всякая здешняя красавица будет счастлива получить такой подарок. Вот, ежели хотите, давайте так: отошлите это украшение, или же передайте его сами, и когда ваша дама вдруг откажется принять его, то я готов выплатить столько вашей милости, сколько эта цепь стоит.

— Хорошо, — усмехнулся Гаврас, — идет. Подай мне перо, чернила и пергамент.

Ювелир не заставил себя долго ждать, и спустя минуту Симеон выводил:

— Песок, — скомандовал ромей и, подождав, когда высохнут чернила, опечатал свиток черным воском. — Пошли слугу к Адельгейде Саксонской, но помни о нашем пари.

Он бросил на стол несколько золотых монет.

— Мой господин, я всегда к вашим услугам.

— И вот еще. Видишь, слуги держат коня?

— Да, о блистательный дука. Прекрасный неаполитанский жеребец.

— Прекрасный… Пожалуй, всего твоего золота не хватит, чтобы купить такого.

— Быть может, — согласился ювелир. — Но к чему мне такой конь?

— Тебе — ни к чему. Пусть его также отведут ко двору Лотаря Саксонского, и пусть твой слуга передаст, что я больше не смогу сесть на этого коня, ибо он был причиной нашего столь неудачного знакомства.

— Вы хотите отдать такого коня?! — поразился золотых дел мастер.

— Я не хочу отдать коня, я отдаю его, — отрезал Гаврас.

— Почему же вам не отправить коня с кем-то из своих людей?

— Мужлан! Это будет воспринято как признание мною вины и страх перед возмездием. Я же хочу лишь загладить неловкость. А теперь пошевеливайся. Ты знаешь, где меня искать?

— Да, мой господин.

— Тогда жду тебя с сообщением.

— Помчу, будто к ногам моим приделаны крылья.

Симеон Гаврас молча кивнул и жестом велел слуге подвести другого скакуна.

Время пожирало жизнь час за часом с тупой методичностью, как старый мерин — овес из сумы. Симеон Гаврас ходил по комнате, явственно чувствуя, как не хватает ему воздуха. От мощных каменных стен тянуло сыростью. Он вспоминал дворец отца, откуда было видно море, и даже в самое ненастье, когда ветер беспощадно обрушивал вспененные яростные волны на скалы, из окон дворца мир представлялся куда более совершенным, нежели сквозь узкие бойницы этого многобашенного чудовища.

Симеон Гаврас ходил по комнате, пытаясь унять волнение. Недавний разговор с Никотеей впивался в его сознание злее, чем аланские стрелы в живую плоть.

«Разве может быть она столь безжалостной? Разве такое возможно? Совсем недавно я видел ее хрупкой, беззащитной — там, у нас в Херсонесе. И потом, в Киеве, и по дороге к этому проклятому колдовскому озеру. Что же изменилось с той поры? Или впрямь она жестока и бессердечна, как все Комнины? Она говорит, что любит меня, и без всякого сожаления приносит в жертву своего мужа и дядю-василевса. Как знать, не стану ли я третьим в этом списке? Неужели был прав отец, утверждая, что только власть, только достижение поставленной цели имеет значение, а все остальное — прах и пустая болтовня? Нет, не может быть. Конечно же, я ее неправильно понял. Муж… А что муж? Она никогда его не любила. А дядя упек ее мать в монастырь, да и Никотею держал там несколько лет. Нет, она не злодейка, она лишь пытается спастись, и я для нее сейчас — соломинка, за которую хватается утопающий. Разве я могу подвести любимую? Даже если предположения, на горе мне, верны, разве это убивает любовь?»

Гаврас сжал ладонями виски.

«Нет, я точно чего-то не понимаю и чего-то не знаю. Я должен делать так, как велит она. Я представить не могу, каких терзаний стоят Никотее решения, о которых она мне поведала».

В дверь тихо постучали, и слуга, с порога определив настроение господина, коротко известил:

— К вам гость.

— Кто, ювелир?

— Нет, монсеньор. Барон ди Гуеско.

Анджело Майорано уже входил в комнату, не дожидаясь разрешения.

— А, это ты… — Гаврас измученно поглядел на соратника.

Тот изогнулся в поклоне.

— Хорошо, что ты пришел. Мне надо посоветоваться.

— Это и впрямь очень удачно, потому что, когда я уеду, вам, мой друг, будет сложно завязать со мной беседу.

— Ты уезжаешь? Куда же?

— Во Францию. Исполнять порученное Его Святейшеством.

— Но ты ведь говорил… — удивляясь, поднял брови Гаврас.

— Говорил, — подтвердил Майорано. — Как обычно — чистую правду. Но дело в том, что когда в подобные игры начинает играть ваша милая родственница, обстоятельства порою меняются очень быстро, а слова «правда» и «ложь» перестают что-либо значить.

— Ты хочешь сказать — Никотея посылает тебя во Францию?

— Должно быть, небу угодно, чтобы я все-таки посетил этот край. А прелестная севаста по мере сил способствует воле небес… Когда б я был ваятелем, как те древние, я бы почел за честь наградить ее чертами языческую Венеру. Надели меня Господь талантом управляться с рифмами, как с мечом, — мучил бы окружающих стихами, повествуя о ее красе. Если бы владел кистью более, чем нужно для покраски корабельного борта, — непременно бы придал ее черты Мадонне… Но я всего лишь грубый вояка. И как вояка говорю вам, мой герцог: только в делах постельных к этой женщине следует держаться поближе. Во всех остальных будьте от нее подальше.

— Ты лжешь! — сжал кулаки Симеон Гаврас.

— Для чего мне это? Искать с вами ссоры — какой в том резон? Мы проделали немало миль вместе — и по морю, и на суше, и, хоть сложно в это поверить, я питаю к вам добрые чувства. Поэтому повторю: коль уж вы не умеете, подобно мне, кланяться и улыбаться, пряча за спиной кинжал, держитесь от нее подальше. Из всех мной виденных ядовитых змей эта — самая опасная.

— Да как… — разгневанно начал Гаврас, но тут в дверь опять постучали.

— Мой господин, прибыл ювелир.

Симеон осекся на полуслове.

— Что ж, хоть и грустно расставаться, но мне пора. Не поминайте лихом. И если ничем не могу помочь, то уж ни в коем случае не хочу мешать. — Майорано откланялся и поспешил удалиться, оставив Гавраса в гневе и растерянности.

Вошедший ювелир с тревогой покосился на побагровевшего вельможу, сжимающего и разжимающего кулаки.

— Вы разве уже знаете? — опасливо спросил он.

— О чем?

— Лотарь Саксонский не принял вашего коня. Он заявил, что его мекленбургские скакуны, хоть это грех так говорить, не хуже вашего дженета. И очень скоро на турнире вы в этом убедитесь.

— Вот как, — вспыхнул Симеон Гаврас, перекатывая желваки на скулах. — Тем хуже для него. Уходи!

— Но это не все, — скороговоркой продолжил ювелир. — Госпожа Адельгейда с благодарностью приняла ожерелье, как я и говорил.

— Оставь меня! Бедная Адельгейда…

Хор кузнечиков стих, и в степи чуть слышно разнесся топот копыт.

— Возвращаются, — тихо произнес один из витязей ночной сторожи.

— Может, и так, — пробасил второй и, сложив руки, ухнул по-птичьи.

В ответ ему послышалось такое же уханье, а вслед за тем — досадливо басовитое воронье карканье.

— Не к добру ворон кричит, — покачал головой первый витязь. — Дурной знак.

Его собрат по оружию прислушался:

— Кажись, идет кто-то. Походка шаркающая, будто старик.

— Может, то мрец? Я слыхал, в этих краях разбойнички спокон веку озоруют. Сам посуди — за то время скольких в степи без чинного погребения бросили воронью на поклев. А мрец теперь ходит да ищет горячей крови испить. С лица он вроде как человек, а ежели со спины глянуть — то все тело настежь разверсто.

— Тьфу ты! — перекрестился второй. — Чур тебя! Нагово— ришь с три короба всяких небывальщин. Эй, кто идет?

— Мир вам, дети мои, — донеслось из тьмы.

— Мрец, — усмехнулся окликавший. — Это же старец Амвросий из Выдубицкого монастыря! Не спится ему, видать, князюшку ждет.

Страж наклонился к яме, в которой неярко горел укрытый от чужих взоров костер, и достал горящую сухую ветку, освещая дорогу духовнику Великого князя.

— Возвращаются, — обнадежил он святого отца. — Уж конский топот слышен.

Очень скоро из тьмы проявились очертания лошадиных морд, и всадники споро осадили коней у костра.

— Ну, слава богу, — пробормотал старец. — Вижу, что все живы.

— Живы, живы, отче, — прозвучал из тьмы голос Великого князя, — и с уловом. — Он ткнул пальцем в пленника, связанного по рукам и ногам.

Тот лежал поперек седла, голова его уныло свешивалась, будто чуя, что недолго ей осталось держаться на плечах.

— Тащите-ка этого вахлака ко мне в шатер — сам потолковать хочу.

Соратники Великого князя без промедления сдернули пленника с седла, подхватили его под мышки и, не особо чинясь, волоком потащили в лагерь.

— Пошто не спишь, отче? — Святослав обнял стоящего перед ним старца. — В твоих летах беречься надо.

— Это тебе, княже, беречь себя надо. Отчего, скажи, сокол мой ясный, самолично в дозор поскакал? Или перевелись мужи ловкие да хоробрые в воинстве твоем?

— Да ну, отче, пустое. Да и сам посуди: как же я дружину на смерть пошлю, когда по клетям да погребам хорониться стану.

— Все одно — не было нонче тебе нужды под самые крепостные стены Тмуторокани ходить. А когда б ненароком стрелой попотчевали?

— Поди, на том пиру для меня еще чаша не приготовлена.

— То одному Господу ведомо, — оборвал похвальбу старец Амвросий, — и не тебе о том судить.

— Ну так, и не тебе ж. Ты, пожалуй, тоже не Господь. Я в молитву твою верую не меньше, чем в панцирь цареградский. А коль ты пред Отцом небесным за меня слово замолвишь, да я броню крепкую надену — к чему ж тогда от беды шарахаться?

— Несусветицу говоришь. Молодечества с лишком, а ума — чуть.

— Отчего несусветицу? Вот мы нынче у самой Тмуторокани поиск вели, и такая жирная рыбина в сети пришла, что и не нарадуюсь.

— То-то и гляжу, что не нарадуешься.

— Так ведь сам посуди, — не унимался Святослав, — мы полночь идем берегом, тихонько, чтоб на стенах стражу не всполошить. И вдруг, чу — а на бережку вроде как дозор, смотрят в море, не отрываясь, будто ждут кого-то. Ну, мы так умишком пораскинули: от стен городских далече, кричи — не докричишься. Стало быть, и рухнули им кречетом на темечко.

— Да уж, видел добычу вашу, — укоризненно вздохнул Амвросий. — Ты не лютуй — он хоть и ворог, а все душа христианская.

— Это точно, — криво усмехнулся Великий князь. — Еще и нашего племени. Я этого голубя сизокрылого там, прям на месте, за грудки тряхнул, он и заверещал. Мол, не губи, все скажу.

— Что ж поведал тебе сей несчастный?

— А то, что выехал он со товарищи не карасей ловить и не луну смотреть. В Тмуторокани ожидают подмогу из Царьграда. В немалой силе, сказывал, прийти должны. Вроде как штормом их потрепало. Вот, значит, нашего гостя сам-друг и послали: чтоб когда увидит вдали огни корабельные — на берегу костер поярче разложить. Так-то, святой отец. Посол мне тут только что не в любови клянется, а хозяин его ворогу моему подмогу шлет. Выходит, правду неведомый херсонит сказывал. Выходит, измену лютую други заморские мне уготовили.

Амвросий поспешил отвернуться, точно вглядываясь во тьму. Чуть в стороне еле слышно переговаривались витязи сторожи, вдали, хорошо видные с кургана, мерцали костры лагеря…

— Не суди поспешно, — кусая губы, проговорил он. — Может, все и не так, как видится. Может, то марево.

— Может, и марево. А только мне кажется, что нет. Вот сейчас пойду да расспрошу гостя званого, что да как. Ему, поди, немало известно.

— Иди с богом. — Старец осенил духовного сына крестом. — Господь да пребудет с тобой, и да защитит он тебя от лютости и коварства людского.

Амвросий повернулся спиной к Великому князю и двинулся к витязям сторожи.

— Давай я тебя проведу, отче? Чай, до шатров путь неблизкий.

— Сам доберусь, сын мой. А нонче мне поразмыслить нужно.

Согбенный годами старец глядел с кургана на едва светлеющую на горизонте степь, вознося к небу греховные моления о даровании ему скорой кончины:

«Господи всеблагий, — шептал он, — зачем ты длишь без меры дни мои? Для чего терзаешь душу мою испытанием верности? Куда бы ни ступил я — влево ли, вправо, — все едино: иду путем Иуды Искариотского… Зачем шлешь ты неразрешимый выбор — отечество мне предать или же чадо духовное? Господи милосердный, ради сына вочеловеченного, принявшего мученическую смерть за людское племя, отврати от меня гнев свой, забери жизнь мою! Ибо нет сил влачить дни ее, и тяжек жребий мой».

Далекая зарница полыхнула на горизонте, на какое-то мгновение выхватывая из темноты вершину кургана. Витязи заставы сидели у костра, оглядывая безлюдную степь. Близ них, сложенные колодцем, лежали просмоленные вязанки хвороста. Достаточно было одного касания факела, чтоб они вспыхнули ярким пламенем, загодя упреждая отдыхающее войско, откуда следует ждать атаки. Но врага не было. Хворост лежал темной руиной и, точно окаменевший житель этой странной башни, рядом торчал языческий идол с пустыми каменными вмятинами глаз.

Старец Амвросий перекрестился. Ему вдруг показалось, что древний божок вдруг хищно ощерился.

— Спаси и помилуй, — прошептал монах. — Экое наваждение.

Он собрался вновь перекреститься, но остановил пальцы у лба.

— Ан нет, то не наваждение, а знак — дурная примета. Не след Святославу к Тмуторакани идти. Пусть домой возвращается или воеводу заместо себя в бой шлет. Кто в храбрости его усомнится?! Такого Фомы неверующего во всей Руси не сыскать. А ноне ему не в сече рубиться, а для державы себя поберечь след. О том знак мне. Так и есть — о том!

Он начал спускаться с кургана, продумывая слова, которыми станет увещевать Великого князя.

— Лишь бы послушал! Лишь бы не взыграло ретивое. Лишь бы… — Он тихо охнул и осел, теряя сознание.