Глава 12

Гарри ликовал. С тех пор как у городских ворот маленький Спаситель поднял его с колен, он знал, что теперь должен посвятить ему жизнь. Гарри хорошо помнил день, когда он стал жалким калекой. Он помнил, как в сражении при Фаулскирке, испугавшись натиска англичан, развернул коня и пустил его вскачь, пытаясь спастись от неминуемой, как ему казалось, гибели. Конь, ощутив состояние хозяина, понес очертя голову и рухнул, перепрыгивая каменную изгородь. Между тем валлийцы оказались на высоте, и поле битвы осталось за ними.

Гарри нашли, придавленного бьющимся раненым конем. Он был жив, но нижняя часть тела утратила подвижность, и деревянная тележка с колесами стала наказанием ему за трусость. Долгие годы Гарри молил о чуде и чудо произошло. Теперь он знал, что нет того подвига, того деяния, которое не под силу ему совершить ради этого необычайного мальчишки со странным протяжным именем Федюня.

Гарри повернулся к ближайшему лучнику из свиты бежавшего лендлорда:

— Ты хорошо знаешь этот замок?

— Как свои пять пальцев, сэр. Это же замок моего господина. Бывшего господина, — поправился лучник.

— Сколько воинов осталось в его стенах?

— Не больше дюжины, сэр. Да и то многие наверняка сейчас отправились ночевать к женам под бок. — Лучник ткнул пальцем в видневшиеся над палисадом дома селения.

— Кто еще в замке?

— Челядь и старая тетка хозяина. — Лучник виновато посмотрел на Гарри, но тот сделал вид, что не заметил оговорки. Он кликнул к себе одного из ополченцев, по виду самого крепкого.

— Отбери людей, пользующихся в селении наибольшим уважением. Возвращайтесь по домам, соберите народ и скажите, что прибыл тот, о ком было речено Мирддином. Пусть склонятся перед ним и обретут благодать, как обрел ее я. — Гарри хлопнул себя по ногам.

— А как же бальи и его люди? — с опаской спросил верзила.

— Бальи связать и притащить сюда. Его людей тоже. И пусть все знают, что дерзнувший не признать Спасителя, станет врагом его. И моим. — Гарри многозначительно положил руку на эфес отнятого у лендлорда меча. — И если Он — милосердие, то я — правосудие.

Верзила молча кивнул, не желая связываться с воплощенным правосудием.

— Теперь, — Гарри повернулся к лучнику, — ты. Ступай к замку, скажи, что я велю им открыть ворота!

— Но… старая госпожа… — вояка замялся. — Она ни за что не позволит сделать этого.

— Мне дела нет до старой госпожи! Пусть себе позволяет или не позволяет, что ей вздумается. Объясни своим приятелям по ту сторону ворот, что я казню всю их родню, какую найду в селении. А потом, когда я войду в стены, — и их самих. Пусть немедля откроют ворота. Уже смеркается, а Федюня должен ночевать в замке. Здесь будет его столица — не о том ли говорит этот флаг? — Он указал на алое полотнище, трепетавшее над башней.

— Я сделаю все, как вы велите! — повинуясь командному тону апостола нового пророка, склонил голову лучник и поспешно бросился к узкой насыпи, ведущей от городского палисада к надвратной башне.

— Что ты им приказал? — приблизился к Гарри Кочедыжник, наконец обретший твердую почву под ногами.

— Я велел им позаботиться о ночлеге и провианте. Вон нас сколько! Ни о чем не беспокойся, я все сделаю в лучшем виде.

— Но к чему? Мы пришли домой к этим людям, как добрые гости к радушным хозяевам. Нам следует с почтением просить их уделить нам толику от хлебов своих, а затем смиренно проститься с щедрыми хозяевами и идти своей дорогой.

— Но как же все эти люди? Они поверили тебе, вступились, презрев гибель и кары. Если ты уйдешь, оставив их, их всех перебьют.

— Но я не хотел этого! — Федюня жалобно поглядел на соратника. — Я лишь пытался втолковать, что им следует бороться не со мной, а с собственным страхом.

— Они преодолели страх и теперь будут идти с тобой до конца, даже если ты поведешь их на штурм самого Лондона, а не этого замка.

— Я не хочу ничего штурмовать! — В глазах Кочедыжника блеснули слезинки. — Я хочу поговорить со своими друзьями!

— Для меня всегда честь говорить с тобой!

— Нет, ты не понял. С тем рыцарем и его собратом.

— Которые пытались схватить тебя? — нахмурился Гарри.

— Напротив, они лишь хотели спасти меня. Это мои друзья.

— Какие странные друзья! Хорошо. Сейчас они в обозе, там. — Он махнул рукой в неопределенную даль. — Но как только мы разместимся на ночлег и я смогу обеспечить твою безопасность, приведу их.

Старец Амвросий не хотел отправляться в поход на Тмуторокань. Годы брали свое, и подчас ему казалось, что только закаленный жизненными испытаниями дух заставляет еще двигаться дряхлое тело. Но воля Святослава была непреклонна.

Вернувшись из похода к Светлояр-озеру уже Великим князем, Мономашич, казалось, растерял по дороге прежнюю бесшабашную удаль, ему больше не с кем было состязаться ни в доблести, ни в радушии. Брат теперь сидел на троне за тридевять земель, отец и вовсе обитал в водах священного озера в зачарованном граде Китеже. Иногда он являлся Святославу во снах, беседуя о жизни и давая советы, но всякий раз Святослав не ведал, то ли впрямь отец и с того — иного — света заботится о нем, или же то демоново смущение, злое коварство, и враг рода человеческого видом мудрого Владимира Мономаха терзает душу его.

В такие часы Святослав просыпался в холодной испарине и до рассвета стоял на коленях у образов, шепча молитву. И только речи благочинного старца Амвросия приносили покой и ясность духа. Стоит ли удивляться, что опричь статных молодцов кованой рати Святослав пожелал взять в поход древнего годами старца.

Амвросий, никогда не имевший собственных детей, молодых княжичей-близнецов Мстислава и Святослава любил, как любил бы сыновей. Но то, что некогда услышал он от василевса Алексея Комнина, батюшки нынешнего повелителя ромеев, за многие годы не стерлось в его памяти. Подозвав к себе монаха-чернеца, император негромко сказал: «Русь — спящий лев. Ежели очнется она ото сна, то не чудь с мерью, не степные волки— печенеги для нее добычей станут, а земли ромейские. А уж при Мономахе и сынах его пробуждения всякий час ждать можно. Посему от слова твоего зависеть будет — ждать ли нам нового Аскольда и Олега под стенами Константинополя, или жить спокойно, если только возможно ожидать покоя, обитая в кругу воинственных и завистливых варваров».

Все эти годы Амвросию удавалось смирять гордыню потомков императора Константина Мономаха и даже в часы их небывалого могущества внушать мысли о мире и любви к братьям во Христе. Теперь сотворенное им за долгие годы грозило рухнуть, похоронив среди руин его самого, и возлюбленное духовное чадо, и, быть может, ромейскую империю.

Не к добру пришла василевсу мысль дергать за усы спящего льва. Кто бы ни говорил сегодня правду: неизвестный херсонит с его подметным письмом или же посол ромейский — все едино. Проснется лев — не сегодня, так завтра пожелает на Царьград прыгнуть.

Амвросий достал из рукава и вновь развернул пергамент. Тот, кто писал его, уж никак не друг василевсу Иоанну. И Великого князя руссов желает он использовать как богатырскую палицу, сокрушая то, что своими руками поразить не в силах. Как Бог свят — в Херсонесе гнездо измены свито. Но только предположение сие есть игра ума, ничего более. У самых что ни на есть ступеней трона враг таиться может.

А что, коли вдруг сам Ксаверий Амбидекс среди заговорщиков? Язык его одни речи произносит, а рука совсем о другом говорит. Если не он сам, так кто-то из его свиты.

Проще всего на херсонитов думать, которые от Понта до княжего шатра посла сопровождали, а ну как нет? Что будет, если Амбидексу о письме тайном сообщить? Если прав неведомый радетель интересов русских, и ромеи Святославу впрямь недоброе замыслили, то смерть за плечом у князя стоит.

«Негоже так, негоже, куда ни кинь — либо Константинову граду разор да смута, либо чаду любезному гибель неминучая. Негоже, — думал про себя Амвросий, призывая силы небесные сжалиться и дать ясность розмыслу его. — Как из такого-то силка выбраться? А может, еще образуется все? — мелькнула у Амвросия слабая надежда. — Поутру Святослав проснется и не вспомнит, было ли послание, упреждающее о коварстве ромейском. Вон он как пьян был, а коварства вдруг никакого и нет, и все от точки до точки… как о том Ксаверий Амбидекс докладывал». Старец на мгновение задумался и с грустью подытожил: «Хорошо бы так, да вряд ли. Во всяком случае, оповещать посла не стоит покуда. И след разобраться во всем самому. Надо обернуть дело так, чтобы Святославу и ромеям с божьей помощью выгода и радость небесная была».

Амвросий затеплил свечу у образа Богородицы, висевшем аккурат у изголовья его простой, покрытой дерюгой лежанки.

«Дева пречистая, святая родительница Спасителя человецей, услышь меня, многогрешного! Не за себя молю, за сына во Христе, за дом родной. Дай мудрости и сил душевных, дабы обрести мир и человецем спасение!»

Бернар Клервосский стоял на коленях перед изваянием Девы Марии. Скорбная Матерь божья с печалью взирала на сына, только что снятого с креста. Бернару казалось, что он воочию зрит запекшуюся кровь на челе, истерзанном терниями венка, на руках, ногах и в боку спасителя. Голова его покоилась на коленях матери, будто сын, утомившись от долгого тяжелого пути, уснул и, проснувшись, вскоре опять вернется в мир.

Бернар вглядывался в мраморное изваяние, вышедшее из-под резца умелых ромейских мастеров два века тому назад, и ему настолько ясно представлялось, как белый камень окрашивается живою кровью, что невольно хотелось прикоснуться к нему, дабы убедиться, что это лишь плод воображения.

— Так и апостол Фома, не веря в раны сына божия, вложил персты в них, чтобы удостовериться, что они явь, — под нос себе пробормотал настоятель Клервосской обители. — Но вера наша крепка и неизменна, и нет тьмы, коя бы поглотила свет, открытый мне.

Прошептав это, Бернар повернулся к молчаливо ожидавшему распоряжений брату Россалю:

— Прибыл ли доблестный Гуго де Пайен?

— Да, отец мой, он уже давно здесь и только ждет позволения войти.

— Ступай и скажи, что я приму его.

Бернар вновь отвернулся, чтобы скрыть невольную торжествующую улыбку. Со времени своего чудесного возвращения из Британии, со времени сокрушения и попрания короля Генриха Боклерка уверенность в божественной сущности предначертанного ему пути стала непоколебимой. Отныне всякий день, всякий час служил воплощению Господнего замысла, и в этом великом деянии Гуго де Пайен был его руками: сильными и умелыми его — Бернара — руками.

Сегодня настоятель Клервосской обители знал, что родич привез хорошие новости. Об этом сообщил гонец, посланный предводителем Христова воинства еще вчера. Что именно хотел поведать де Пайен, посланцу не было известно, но и без того аббат чувствовал, что близится нечто великое, и этот день решит многое.

— Благослови меня, отче. — Рыцарь с алым лапчатым крестом на белом плаще преклонил колено пред настоятелем.

Бернар осенил его крестным знамением и, подняв, обнял по-братски:

— Я рад видеть тебя, дорогой кузен! Что ты желал сообщить мне?

— Я только что от графа Шампанского. Тибо велел кланяться тебе и принять знак его глубочайшего почтения.

— Что за знак?

— Этот перстень. — Де Пайен с волнением протянул настоятелю священную регалию. — Знак его графской власти. Его сиятельство отдает их вам, признавая свою покорность.

— А что же король Людовик?

— Тибо сказал, что не следует принимать от слуги то, что принадлежит хозяину. Если вам будет благоугодно вернуть ему сию регалию, он готов принести оммаж Господу нашему Спасителю и через вас держать эти земли от него. Граф также передал, что признает Людовика только держателем Сен-Вексена — земель святого Мартина. Все же прочие его владения, покуда не будут они признаны тобой по воле Господа нашего, не более чем земли, удерживаемые силой меча.

— Что ж, он говорит мудро, и мудрость подвигает его поступать верно. Передай графу, что я принимаю его подношение и возвращаю с благословением знак власти как достойнейшему и первейшему среди равных. В новом мире, где не будет государей, зарящихся на дом, пастбище и виноградник соседа, где все будет единым владением Божьим, граф Шампанский воссядет по правую руку от Священного трона.

— Я передам это наискорейшим образом. Однако новости мои на том не исчерпываются.

— Что еще?

— Верный человек, принявший крест и вставший под наши знамена еще в Святой Земле, намедни прибыл от герцога Лотаря Саксонского.

— Я слышал об этом алеманнском владетеле. Рассказывают, что сей добрый христианин имеет дух, равно смиренный и доблестный. Но что же поведал ваш собрат?

— Слава о ваших деяниях, отец мой, уже достигла земель Саксонии, и Лотарь, детально и пристально изучив все услышанное, признал божественную сущность ваших начинаний. Он также готов склониться пред вами и отдать себя Господу, став верным и преданным вассалом его.

— Это радостная весть.

— Но и сие еще не все, — продолжил де Пайен. — Некоторые из князей-электоров видят Лотаря новым императором и готовы поддержать его на выборах, которые должны вскоре пройти. Он же, в свою очередь, говорит, что, буде и впрямь станет светским владыкой Запада, желает, чтобы во главе первоапостольной Римской церкви стоял воистину божий человек — вы, мой кузен, а не ложный светоч христианского мира, раздающий епископские и кардинальские шапки каким-то сладкоголосым трубадурам. Он просит вас поддержать его нынче и дает слово чести, что первейшим делом по воцарению его станет восстановление славы и могущества матери нашей Церкви и утверждение ваше на престоле святого Петра.

— Да будет так, — тихо произнес Бернар, — и да свершится по тому.

Он подошел к изваянию и прикоснулся пальцами к перстам Спасителя:

— В руки твои передаю, Господи, себя. Дай сил мне свершить замысел твой. — Бернар повернулся к рыцарю. — Я вижу в том благое предзнаменование. Как стало мне ведомо из откровения, ниспосланного ангелом небесным, далеко на западе, там, где одержали мы победу над врагом рода человеческого, явился из вод мальчишка, обликом почти дитя. Однако же в душе его свил гнездо змий, алкающий жертвы человечьей. И лишь те спасутся от пламени, изрыгаемого пастью змия того, кто истинно уверует и придет под руку мою. Прочим же суждены тлен, мрак и забвение, ибо Сын погибели ступает по земле, и никакая сила, кроме силы Божьей, — Бернар грозно воздел десницу, — не отвратит его!

Стражники, охранявшие пленников, завидев приближающегося Гарри, прекратили досужие беседы и схватились за оружие, демонстрируя рвение. По сути, никто не назначал вчерашнего побирушку командиром Федюниного войска, как, впрочем, и ополченцев не делал воинами. Но все же ни у кого и мысли не возникало отрицать присвоенные Гарри полномочия.

Шестеро поселян, оставленных им для охраны рыцаря и его спутника, должно быть, представлялись ему вполне убедительным конвоем. Это нелепое убеждение могло бы стать и вовсе фатальным, учитывая близость суровых, не привыкших к сантиментам, варягов, шедших за повстанцами, точно волк по кровавому следу. Но давно замеченные остроглазым Лисом, они получили команду ждать и не нападать без приказа, а потому скрипя зубами наблюдали, как шестеро растяп стерегут едва ли не лучших бойцов Европы.

Гарри подошел к месту стоянки и вперил в незваных гостей тяжелый, пронизывающий взгляд:

— Кто вы?

— Рыцарь, — едва посмотрев на вооруженного нищего, ответил Камдил.

— А ты? — обратился Гарри к Лису.

— Артист больших и малых императорских театров, — оскалился Лис. — Мое имя слишком известно, чтобы его называть.

Гарри недовольно поджал губы. Худшие его сомнения явно имели под собой основания: «Кто бы ни были эти двое, они не могли быть истинными друзьями Федюни. Конечно, можно понять — Федюня слишком мал и слишком добр, чтобы разбираться в людях. Скорее всего некогда эти вздорные гордецы чем-то помогли мальчишке. Так и ему самому совсем недавно, проезжая мимо, походя бросали истертый медяк. Мальчишка, наверное, всерьез думает, что этот с крестом и этот — с кривым носом — ему друзья. Как же! Сегодня такие подают милостыню, а завтра готовы обломать палку о твой хребет… Я своими глазами видел, как они собирались схватить, а быть может, и умертвить Спасителя».

Гарри вновь недобро поглядел на пленников. Его бы воля — раскачивались бы они над землей еще там, в лесу! Гарри казалось, что от его презрительного взора собеседники должны смешаться, сжаться, опасаясь за свои жизни, но не тут-то было. Его просто едва замечали!

«А вдруг Федюня пожелает этого рыцаря поставить во главе отряда? — мелькнула у крестьянского вожака недобрая мысль, от которой он чуть не поперхнулся. — Ну нет, не бывать этому!»

— Федюня изъявил желание повидаться с вами, — стараясь говорить как можно высокомернее, начал самозваный апостол. — Он полагает, что вы друзья. Но меня вам не провести — я каждого из вас вижу на ярд вглубь! Он пришел дать нам новую счастливую жизнь здесь — на земле, а не после смерти, как врут святоши. И я не позволю помешать ему!

— Что за ерунда? — нахмурился рыцарь.

— Дружаня, с чего ты решил, что у тебя получится? — расплылся в улыбке кривоносый.

— В память о том добре, которое некогда вы сделали Федюне, я готов освободить вас. Ступайте на все четыре стороны, но больше никогда не приближайтесь к Спасителю!

— Не по твоей воле мы сюда пришли и уж, конечно же, не по твоей воле уйдем, — отрезал Камдил.

— Вот как? — Гарри набычился и оглянулся на ждущих приказа стражников. — А вы, идите к стенам, я отпускаю их! А вы двое — забирайте коней, оружие и проваливайте. Но теперь, если приблизитесь к Федюне, ко мне или даже к лагерю — я велю стрелять по вам как по врагу, идущему в атаку. И даст бог, валлийские стрелы по-прежнему не будут знать промаха!

— Очень страшно! — улыбнулся Лис. — Сейчас прозеваюсь и начну дрожать мелкой дрожью.

— Эй, вы слышали приказ?! — Гарри вновь повернулся к стражникам. — Пусть каждый в отряде узнает о нем. Если кто-то, увидев этих двоих, попытается вспомнить о милосердии, я лично раскрою ему голову.

Со стороны замка послышались крики и звук рога.

— Прощайте и молите бога, чтобы нам больше не встретиться!

Высокая, довольно узкая насыпь драконьим хвостом тянулась от холма, на котором высился замок, до лежащего в низине поселка. По гребню ее была проложена дорога. Тележка, запряженная парой лошадей, едва-едва могла проехать по ней, да и то очень неспешно. У замковой стены, вернее, в нескольких ярдах от нее, насыпь заканчивалась, срываясь в глубокий ров. Если приближался свой, из башни опускали мост, миновав который, путник еще несколько десятков ярдов двигался мимо стены до самых ворот.

Сейчас мост был поднят, за ним корчились шестеро человек.

— Что произошло? — подбегая к лучникам, столпившимся у насыпи, спросил Гарри.

— Как и было велено, — ответил ему командир ополченцев, — люди пошли к замку требовать сдачи. Старая госпожа приказала челяди пропустить их, вывернуть на головы несчастных чан с кипятком, а затем бросать камни.

— Ах так?! — Гарри побагровел. — Снимите ворота у вашего городка и тащите их сюда! Они заменят нам мост. Несите все щиты, какие только есть в общине! И двери — они нам сегодня пригодятся здесь… И подожгите дом.

— Какой? — бледнея, спросил ополченец.

— Все равно какой. Лучше, если он будет принадлежать кому-то из старухиной челяди. Главное — чтобы им было видно, как он горит.

— Но если пламя вдруг перекинется…

— Сделайте так, чтоб не перекинулось. И быстро! — Гарри поглядел на замковые стены: не то чтобы те были хорошо укреплены, но штурмовать даже несколькими сотнями столь неумелых вояк их можно было до второго пришествия.

«Впрочем, — Гарри усмехнулся сам себе, — вот оно, кажется, и настало. В замке старая леди, немного лучников и вооруженный сброд — тоже не ахти какой гарнизон. Сейчас не надо лезть на стены и выбивать тараном ворота. Нужно заставить обороняющихся содрогнуться от ужаса».

— Лучники! — скомандовал он. — Стреляйте во все, что движется на стене! Даром стрел не тратьте, но и не медлите! Никто не должен высунуться безнаказанно!

— Да, сэр!

— Горит, горит! — послышалось внизу. — Дом горит!

— Замечательно… Эй, — закричал Гарри, — вы видите, чей это дом? Угадайте, те, кто жил в нем, вышли или так и остались внутри?

За каменным парапетом послышался чей-то вскрик, ропот, перебранка, глухие удары, и спустя несколько мгновений тяжелый мост начал опускаться, соединяя насыпь с замковым холмом.

— Так-то лучше…

Еще несколько минут, и окованные железом ворота отворились.

— Мы с вами, — кричали, потрясая луками, толпящиеся под арочным сводом люди в кожаных дублетах.

— Приятель, — Гарри нашел взглядом одного из собратьев по нищенскому цеху, — сообщи Федюне, что замок наш. Я пойду вперед — проверю, чтобы не было засады. Если все тихо, то жду его здесь.

Снизу донеслись радостные крики, среди которых возглас чуда оказался самым громким.

— Что такое? — обернулся Гарри.

— Дом погас, — ответили ему оттуда.

— Сам?

— Нет, из общинного колодца вырвалась струя воды и окатила дом с такой силой, что сбила пламя!

— Федюня… — с нежностью пробормотал военачальник.

Во дворе замка на коленях стояли семеро защитников, сложив перед собой луки, колчаны, короткие широкие мечи. За ними — крепко связанные люди совсем уже невоенного вида, с недвусмысленными следами рукоприкладства на лицах. Среди пленников особо выделялась пожилая костистая леди с лицом холодно-суровым и взглядом, поднятым к небу — должно быть, в поисках справедливости.

— Это старая госпожа, — пояснил Гарри командир лучников.

— Встаньте! — приказал Гарри. — Тем из вас, кто пожелает служить пресветлому Спасителю Федюне, я оставлю жизнь, верну оружие и назову братом. Ко всем же прочим я не буду знать пощады!

Защитники замка, вскочив с колен, радостно схватились за оставленное снаряжение.

— Вы уже видели могущество Федюни — знайте, что может он карать и миловать! Сейчас вы будете приведены к клятве, и горе тому, кто посмеет нарушить ее. Теперь ты. — Победитель не спеша подошел к пожилой леди. — Желаешь ли сохранить жизнь?

— Мерзкая тварь! — процедила тетка хозяина замка. — Я желаю сохранить жизнь до того светлого мига, когда смогу добраться до меча, секиры или другого оружия, чтобы раскроить твою разбойничью голову! А заодно и голову твоего Федьюни.

— У тебя не будет такой возможности. — Гарри положил руку на эфес меча.

— Нет, нет, остановись! — зазвенел в воротах мальчишеский голос.