Пакетбот, четырехмачтовый барк «Эмеральд», подходил к порту Эркейд с полусуточным опережением расписания. Вечером на фоне темнеющего неба впереди сияла неровная линия гор, а марсовый видел уже маяки при входе в гавань. Но ясно было, что до наступления темноты пройти створ не удастся, и так или иначе приходилось ложиться в дрейф. По традиции, последняя ночь на судне должна была начаться весело, с вином, огнями и танцами, и так же закончиться. Пассажирам, а их в этом рейсе было сто восемьдесят шесть, плавание просто обязано было запомниться…

А пока — заканчивался поздний день, в меру скучный день крупного крепкого судна, идущего знакомым до мелочей путем в идеальную погоду пусть не при попутном, но ровном ветре. Команда любит такие рейсы, пассажиры томятся, хотя и понимают, что это лучше, чем приключения. Тем более что ресторан не делает перерывов, выбор вин исключителен, игра на деньги разрешена, первый помощник приветлив, прислуга вышколена, открытые палубы заставлены шезлонгами, оркестр невелик, но изощрен, любовь вспыхивает, как порох: от малейшей искры или легкого трения… На пакетботах компании «Краун оф Си Куин» не бывает кают второго и третьего классов, и потому общество подбирается обычно однородно-консервативное.

Блистательная юная пара Голицыных: князь Юрий и княгиня Ксения — естественным образом оказалась в центре внимания.

Они были молодожены, они были без ума друг от друга, они были благородны и красивы: он высокий, с широкими и немного покатыми плечами, как это бывает у людей очень сильных. Лицо его, вопреки обычаям вялой меррилендской аристократии, покрывал бронзовый загар, волосы выцвели. Княгиня рядом с ним казалась хрупкой и ломкой, но впечатление это было обманчиво: когда старая леди Пратт вдруг оступилась на трапе, княгиня кошкой метнулась к ней и успела подхватить и удержать совсем не легкую старушку. Как ни странно, этот эпизод уважения паре не прибавил, а мистер Квилл, считающий себя знатоком Палладии, откомментировал:

— У них и знать — дикари. Знаете, от чего их фамилия происходит? «Голица» — значит нищенка.

— А вы не пытались искать корни фамилии Стюарт? — обидевшись за спасительницу бабушки, взъерошился мастер Пратт, долговязый подросток в толстых очках. — Или взять вашу собственную…

— Джерри, Джерри, — забеспокоилась бабушка. — Ну как ты можешь…

Князь лениво играл в бридж, не радуясь выигрышам и не огорчаясь проигрышам, курил тонкие безумно дорогие сигары от Леуса, разговоров о политике не поддерживал, сказав как-то однажды, что заниматься ею можно либо в силу тайной ущербности, либо по крайней необходимости, а на прямой вопрос богатого коммерсанта из Пикси ответил, что да, жить он предпочитает в Мерриленде, потому что здесь чище, но если начнется война, вернется в Палладию… Княгиня в дамских беседах почти не участвовала, а странное ее умение без единого жеста и слова замораживать воздух вокруг себя почти до выпадения инея не позволяло дамам, доведенным до нервного зуда собственным любопытством, слишком уж усердствовать. Кое-что, конечно, они сумели узнать: что девичья фамилия ее Медиева, она полутатарка, поэтому и волосы черные, род их древний и еще в Старом мире был дворянским, со времен царя Михаила Федоровича, имение их на острове Вознесенском, неподалеку от Осляби, насчитывает сорок с чем-то деревень и рыбацких поселков, всего пятнадцать тысяч душ. В приданое за ней дали судоверфь и двадцать миль береговой черты — как раз там, где правительство присмотрело место для нового порта. С Юрием она знакома с детства, усадьбы их рядом, в двух часах езды. Она всю жизнь знала, что будет его женой…

Я всю жизнь знала, что буду твоей женой, шептала она ему на ухо в темноте каюты, где они скрывались от чужих взглядов и ненужной речи, я знала это всю жизнь… Разве может быть так? Но — знала… Посмотри на меня, я хочу, чтобы ты на меня смотрел и запоминал, запоминал, потому что… вдруг? Я только теперь поняла, что мы смертны, мы ходим по острию ножа, мне стало что терять. О, у меня вдруг появился ты, наконец, появился ты, а раньше было что-то — как ничего… я и не знала, что такое — жить. Потрогай меня, потому что одними глазами — не запомнишь, нет. Хочешь, я буду твоим плюшевым медвежонком? Или голой ведьмой? Или кошкой? Хочешь, буду кошкой? Мррр… Как тихо и укромно я жила, почти как не жила, смешно? Тебе смешно… Подкрадывались тени и тихо так стояли, замерев. И ждали, ждали… Видишь — я ушла. Я — вся твоя. Минутой позже, раньше — не в этом суть. Ведь я твоя — всегда. Навек. На век. От век до пальцев ног. Кто мог подумать, правда? Гон изнутри и тихий жар. И шар — сплошь зеркало — взмывает тихо ввысь. Шаги Иштар, полеты при луне, долина, истомленная мечтами. А мачты — о! — скрипят, и в скрипе длится стремленье корабля к причалу, к дому, к знакомому, земному, к узам, к путам, к канатам и цепям, к чугунным тумбам, к трапам, к защите от огня, воды и ветра, стали… Да, стали мы не те, — но не не те, что раньше, как бывало, как в старину, во время оно — нет! Не те, что нам хотелось бы в себе прочесть — хотелось страстно, рьяно… И — заросли бурьяна там, где шумел эдемский сад. Назад — не пустят за грехи, а впереди, увы, людская пустошь. Что делать — странствовать по ней? Коней не удержать… Прочесть — про честь. Свобода и любовь даны нам во спасенье под сенью убегающих садов. Да, адов путь любви. Свободы путь беспечен. Пусть ад нам обеспечен — тот первый круг, где ветер — на земле нам друг без друга места просто нет. Как нет сил оторваться… Я — твоя. Все рифмы неспроста. Я — твоя. Как прекрасно звучит! Я — твоя… Я — твоя мягкая игрушка, хочешь? Пусть все станет так, как ты хочешь, потому что я изнемогаю от любви…

Я хочу умереть, потому что уже никогда не будет лучше…

О нет, не умирай один, мой господин, возьми с собой меня — храня… Я не смогу больше без тебя, ты это понимаешь? Ты хоть самую крошечку понимаешь? Я не смогу больше без тебя… О боги, за что вы дали мне это счастье, ведь я ничем не отличаюсь от других, я слабая женщина, я боюсь не унести такой огромный груз…

Такой огромный прекрасный хрупкий груз…

В каком-то из дней путешествия они неожиданно для себя вышли на палубу на рассвете. Солнце вставало из моря чуть правее бушприта. Горящий металл разлит был между солнцем и кораблем. Невыразимо белая птица пересекла курс, становясь вдруг синей, а потом черной. Глубокая лилово-фиолетовая тень все еще лежала в парусах. Сине-белый с красным прямым крестом кормовой меррилендский флаг тяжело колыхался под остатками ветра, а за ним, вспыхивая и исчезая, касаясь волн и косо взмывая выше мачт, мелькали ослепительные изломы чаек. Было почему-то поразительно тихо. А потом — янтарем засветилась палуба, медовые полосы и углы расцвели на парусах. И — громко закричали чайки…

Не было в мире ничего прекраснее.

(Лорд Сайрус стоял у окна. Темной была еще гавань в тени высокого берега, но далекая свеча маяка сияла. И сияли золотом и зеленью сосны на вершине Топенанта. Там они со Светланой устроили пикник в день свадьбы. Вид на весь город открывался оттуда… Вот ты и добилась, чего хотела, молча сказал он Констанс. И Констанс, которой здесь не было, промолчала, упрямо выставив подбородок…)

Столы для прощального банкета расставили на шканцах — открытой палубе позади грот-мачты. Сновали ловкие стюарды, умеющие накрыть столы даже в качку, настраивал инструменты оркестр, из ледовой ямы в дубовых бадьях подавали наверх колотый лед, присыпанный солью, и еще разгорались, сизо дымя, набитые древесным углем жаровни. Баталер и младшие коки перебирали и натирали пряным маслом толстые отбитые ломти молодой оленины, сохраненной на дне ледника специально для прощального ужина. Уже приготовлены были и все еще приготовлялись десятки разнообразных закусок, пеклись кексы и булочки, с начинкой и без, булькали на плите соусы в серебряных кастрюльках, паровая лососина расточала аромат, томились в горшочках овощи — и, конечно, пудинги доходили в печах. Как огромный шикарный ресторан, «Эмеральд» готовился ублажить своих бесценных пассажиров.

И вот — ударил гонг, оркестр исполнил увертюру Гибсона, главный стюард подал знак…

Светлана и Глеб ужинали за одним столом с капитаном. В обычные дни они сидели за столом первого помощника (главный стюард долго извинялся, что им придется сидеть не за самым престижным столом, но там места расписаны были уже неделю назад; сейчас же столы сдвинули, и за каждым помещалось не по восемь человек, как в ресторане, а по двадцать) и теперь слегка смущались, как бы вновь ощутив на себе свои новые лица. Но капитан был весел и остроумен, соседи приятны, визави красивы… Олив сидела за другим столом и спиной к ним: в этом рейсе они были незнакомы. Блестящий лейтенант изгибался около нее.

И вдруг — Светлана напряглась. Глеб всей кожей почувствовал это.

— Что?..

— Тес. Сзади — слушай…

Сквозь праздничный веселый толк протиснулись обрывки фраз:

— …не у Брезара… совершенно потрясающе, никто бы не… почему-то в Свитуотер — не знаю… да, тот самый, с пятном… ну, не помню, палладийский эмигрант… еще бы не обидно, но так уж судьба… правильно, Белов… сам прочитаешь, все будет опубликовано… нечего было столько собираться, опоздавшим — кости… сменишь направление, пойдешь по Таранусу — Брезар ведь так и не смог…

Глеб как бы случайно оглянулся через плечо. Спины, затылки, не понять даже, кто говорит. А, вот они: черный мундир, полоска погон — военный моряк… и синий пиджак или сюртук, волосы плохо расчесаны и касаются воротника… видел его, помню, имя выясню…

— Не смотри так долго, — сказала Светлана по-русски. — Заметят.

— Итак, он вернулся, — прошептал Глеб и улыбнулся ей.

— Да, — Светлана кивнула. — Ох, дорогой… вот кому мне придется в глаза-то смотреть…

— Кси, — назвал он ее выдуманным прозвищем, — не думай пока об этом. Главное — он вернулся. Только почему в Свитуотер?..

Она что-то хотела сказать, но не сказала.

Потом были перемены блюд, и танцы, и фейерверк — и слезы в предчувствии скорых прощаний, и последние объятия — все было… Юные князь и княгиня танцевали лишь друг с другом, и многие обратили внимание, что сегодня княгиня грустна. Потом они стояли у фальшборта, беседуя о чем-то, и вальсирующие пары проплывали мимо них. Плескалась тихо вода…

Они рано спустились в каюту. Танцы длились до рассвета.

…Она давно не плакала так, как плакала этой ночью. Глеб пытался утешить ее — и с огромным трудом, в самый последний миг она сумела не обидеть его и не вынудить оставить ее в покое. И — терпела ненужные, ставшие вдруг робкими ласки, и — пропускала неуместные слова утешения… Горе и стыд вдруг обрушились на нее, неверную жену, скверную дочь, самозванку, почти преступницу…

На время она просто забыла причины своего побега.

С рассветом «Эмеральд» поднял паруса и к полудню был в порту, но не пришвартовался к пирсу, а бросил якорь на рейде. Вскоре в борт его ткнулся паровой катер, и на палубу пакетбота взошли трое пожилых мужчин в похожих шляпах и костюмах, молоденький офицер внутренней службы и дюжина вооруженных полицейских. Через полчаса возмущенные пассажиры узнали, что за эту ночь их стало существенно меньше: в своих каютах были убиты мистер Уильям Фостер, лидер одного их самых скандальных профсоюзов, его секретарша, помощник и охранник. Все они путешествовали под чужими именами…

— Значит, вы утверждаете, что в период с двенадцати до двух часов ночи находились в своей каюте?

— Категорически.

— Но подтвердить это может лишь ваша жена?

— Совершенно верно.

— Вы добровольно предъявили следствию это оружие? — мистер Ланн всеми пальцами указал на разложенные по столу два «сэберта», безымянный револьвер от Бэдфорда и нож с узким лезвием и кожаной ручкой, который едва не поразил Светлану в памятную ночь мятежа.

— Да.

— Откуда у вас этот револьвер?

— Трофей. Взял у убитого мятежника.

— С тремя коробками патронов?

— С четырьмя. Одну уже успел потратить.

— На кого же, если не секрет?

— На Бродягу Джо.

«Бродягой Джо» называли мишень, которую служитель выставляет из траншеи на две-три секунды.

— Хорошо стреляете?

— Приемлемо.

— А это откуда? — следователь кончиком пальца дотронулся до ножа.

— Оттуда же.

— Тоже взяли у убитого мятежника?

— Нет, просто вытащил из стены. Подумал — пригодится.

— Не пригодилось?

— Пока нет.

— Понятно… Кто мог бы подтвердить ваше участие в подавлении мятежа?

Глеб задумался.

— Боюсь, что… Видите ли, я не стал говорить, что я русский. В отряде меня знали как Дуайта.

— Как звали командира отряда?

— Майкл Стюарт. Дурачась, мы обращались к нему «Ваше величество»…

— У вас есть основания полагать, что это не было его настоящим именем?

Глеб пожал плечами.

— Оснований нет. Но почему-то мне так кажется.

— Хорошо. Подробнее об этом мы поговорим позже. Что вы скажете об этом ноже? — следователь развернул салфетку.

— Это близнец моего, — сказал Глеб, присматриваясь. — Явно делали на одном заводе.

— На этом ноже следы крови, их можно увидеть, — показал следователь. — Раны на телах самого (следователь брезгливо поморщился) и секретарши нанесены именно этим оружием.

— А двое других? — спросил Глеб.

Мистер Ланн помедлил.

— Застрелены. И мы поначалу думали, что из этого револьвера.

— Так. И… что?

— Не из этого. Калибр тот же, но форма пули другая, рубашка из другого материала…

— Тогда в чем дело?

— Этот нож найден в вашей каюте, — сказал следователь.

— Но вы же не думаете… — у Глеба было чувство, будто его ударили под дых.

— Думаю. Мне за это платят. За то, что я думаю.

— Вы же понимаете, что я хочу сказать. Нелепо тащить в каюту окровавленный нож, когда океан рядом — на расстоянии броска…

— Бывает все, — сказал следователь. — Убийство четверых, да еще прошедшее негладко, — это серьезная встряска, и глупостей наделать очень легко. С другой стороны, умные преступники иногда пользуются таким приемом: демонстративно подбрасывают себе улики ими же совершенного преступления… Само по себе подобное, — следователь опять брезгливо коснулся ножа, — не усиливает и не ослабляет наших подозрений… Вы ведь знаете, почему оказались в числе главных подозреваемых?

— У меня нет алиби.

— Нет алиби — раз. Вы сели на судно в последний момент и почти без багажа — два. На руках у вас необычно крупная сумма наличных денег — три. Все, что вы сообщили о себе, практически невозможно проверить — четыре…

— Простите, сэр…

— Минуту. Есть два обстоятельства, которые свидетельствуют в вашу пользу: полнейшее отсутствие следов крови на одежде — раз; вы практически не имели возможности пройти из каюты Фостера в вашу, не попав кому-либо на глаза. Это два. Понятно, что и то, и другое — мелочь… Но есть еще одно: чутье старой ищейки. Я задал себе вопрос: допустим, найдутся свидетели, которые вас видели, или появится какая-то важная улика: да, вот этот молодой человек или его сообщница и есть убийцы того мерзавца… И я понял, что не поверю ни свидетелям, ни улике. Тот же нож: я не знаю, подбросили его именно в вашу каюту наугад или целенаправленно? Но я убежден, что именно подбросили…

— Спасибо, — сказал Глеб.

— Впрочем, если отсеются все остальные, а на дне сита останетесь только вы…

— Это невозможно, — сказал Глеб. — Клянусь, я их не убивал.

— Их? — уточнил следователь, и Глеб его понял.

— Да, — он пристально посмотрел следователю в глаза. — Их я не убивал.

Следователь помолчал.

— А что вы говорили насчет войны? — вдруг спросил он.

— Какой войны?

— Вот и я хотел бы знать — какой? Вы сказали, что вернетесь в Палладию, если начнется война…

— Понял. Это просто цитата. У моих родителей был друг, который как-то сказал, что в жизни достаточно двух, но нерушимых и безоговорочных заповедей: «Не лги», — и: «Если начнется война, просись в морскую пехоту».

Следователь взял карандаш, покрутил в пальцах, тупым концом поводил по столу, выписывая какой-то изощренный вензель. Сказал, не поднимая глаз:

— Ну, первую-то заповедь вы нарушили…

— Боюсь, я в большей степени нарушил вторую, — сказал Глеб.

— Вот как? — негромко удивился следователь. — Я буду думать над этим вашим замечанием… Забирайте свой арсенал.

— Могу идти?

— Да. Ваш номер в «Рэндале»?

— Тридцать седьмой.

— Хорошо. И еще одна просьба, князь: старайтесь не замечать моих людей, которые будут ходить за вами.

— А это зачем?

— Нужно же нам найти настоящего убийцу? Пусть думают, что вы всерьез под подозрением, что мы проглотили их приманку. Вполне возможно, что они или попробуют подсунуть нам что-то еще, или дернут за леску…