«Единорог» при умеренном ветре галфвинд выжимал до сорока узлов и был, пожалуй, самым быстрым парусным судном Транквилиума. Семь его корпусов, чрезвычайно узких и длинных, располагались в два яруса: три нижних были полностью погружены под воду, четыре верхних — лишь касались днищами волн. На полном ходу он не оставлял за собой ни клочка пены и не поднимал буруна. «Единорог» не имел машины для хода, а только легкую и слабосильную — для маневрирования в портах. Три наклонные мачты несли косые паруса в без малого четыре тысячи квадратных аршин. На корме корабля имелись две двадцатитрубные ракетные башни, на бортах и носу — скорострельные длинноствольные двухдюймовые пушки числом пять. Он мог догнать любого посильного противника — и легко уйти от того, кто ему не по зубам.

Платить за скорость и высокую автономность приходилось исключительной теснотой жилых помещений: на трех матросов приходилась одна койка (спали посменно); офицеры не имели кают в привычном смысле этого слова и обходились чем-то вроде антресолей, расположенных вдоль узкого коридора. Поэтому в кают-компании размером примерно с вагон-ресторан всегда было людно — равно как и на соединенных артиллерийских площадках на баке, именуемых в обиходе «плац-парадом».

Глеб разделил каюту с капитаном, для свиты освободили канатный ящик в левом верхнем корпусе. Четыре койки там сумели подвесить, а Завитулько, как самый крупный, нашел себе место в спасательном боте. На это грубейшее нарушение устава капитан посмотрел сквозь пальцы.

Острые, как ножи, стальные пилоны нижних, погруженных корпусов рассекали воду так быстро, что та не успевала вскрикнуть.

Никогда раньше к ним не заходили настолько часто разные люди — знакомые, полузнакомые… Все считали необходимым поддержать, сказать несколько слов утешения — а Светлана с трудом сдерживалась, чтобы не начать кричать. Впрочем, умом она понимала: если все исчезнут, будет не лучше. Будет хуже.

Так — отвлекаешься…

Почему-то все заранее были уверены, что царь, конечно, не приедет — а значит, рассчитывать можно только на полицию, на сыщиков, на специальных шпионов…

Телеграмму: «Жди очень скоро. Глеб.» — она получила утром тридцать первого мая. А вечером принесли второе письмо.

«Милая леди, мы рады, что вы исполнили наши первые требования. Мальчик жив и здоров, питается, читает книги. Он удивительно развит для своих лет.»

— Откуда они знают? — шептала Светлана. — Они здесь, они рядом, они следят за нами?..

Олив смотрела на нее, как собака — не умея сказать.

Какой сон, ночами она не спала, заставляла себя лежать, иногда проваливалась, забывалась: стрелки часов на стене перескакивали внезапно вперед, или синел воздух в комнате. Но сейчас — и лечь она не смогла. Душно… Постояла, раздетая, у окна, потом вдруг — натянула бриджи, сапожки, накинула, не застегивая, старый зеленый замшевый камзольчик. Не стала выходить в дверь, тревожить Олив, а просто прыгнула через окно.

Городская прохлада не остужала.

Быстро, будто торопясь куда-то — пошла, потом побежала. Вверх, поворот, еще вверх. Круглая площадка, расширение дороги: будто бы конец пути, но только будто бы. Хорошо убитая тропа, вереск справа и слева — вверх! Тропа сереет в свете звезд, вереск непрогляден. В груди раскаленный песок. Куда, зачем?.. Ноги знают сами.

Круто вверх, круто, с камня на камень…

Гора Ворона, плоская — срез ножом — вершина, искривленные ветрами сосны. И — все внизу, все ниже, все…

Задыхаясь, упала на колени, села. Легла. Хвоя и шишки — все равно. Все силы вышли. Сердце даже не билось — ревело. Сейчас взорвется, и все… Повернулась не бок, подтянула колени к груди — стало легче. Так и лежала, долго-долго, будто плыла. Очнулась — и не сразу поняла, где находится. Черная призрачная вода, звезды со всех сторон…

Она встала — с трудом. Ноги дрожали. Камзольчик промок, она сбросила его легко — а потом разулась и выбралась из бриджей. Ветерок тянул в спину, холодил. Но она упрямо стояла, нагая, подняв руки, закинув голову — будто что-то черпала из темноты неба.

…Потом она медленно и неуверенно спускалась вниз. Наверное, что-то произошло с нею — но что именно, Светлана не могла понять. Город слабо светился местами. Гораздо слабее, чем море там, где оно в своем беге встречало препятствия. Сиреневым или голубым пульсирующим светом оторочены были затопленные дома. Загоралась и гасла полоса прибоя. Загоралась и гасла…

А вот — темный — дом, отнятый родственниками Сайруса. Никогда она не обращалась к ним, даже в самые страшные дни, когда буквально нечего было есть ни ей, ни Билли, когда Олив уходила из дому и возвращалась с пригоршней мятых бумажек, и молчала, а Светлана делала вид, что не знает, где и как она добыла эти деньги. Потом откуда-то принесся полковник и выручил, а потом назначили какую-то странную пенсию… И они не навестили ее сейчас, когда, похоже, весь город побывал в ее доме, выражая поддержку… ах, да только чем?

Почему об этом подумала?

Почему я об этом подумала?!

Она даже остановилась.

Паранойя…

Но она уже была уверена полностью, безрассудно, что Билли прячут именно там. В их старом доме. Ничто — никакие доводы разума — не могли сдвинуть ее с этой диковатой мысли…

Она остановилась перед воротами, а потом медленно пошла вдоль ограды. Дальше есть переулок, через который заезжают в заднюю калитку: привозят уголь, провизию, воду…

…А настолько ли это дикая мысль, как кажется? Если муженек Констанс был кейджибером, то — почему не сама Констанс? И еще: она с самого начала знала, кто такой Глеб, и почти своими руками уложила меня в его постель. Я думала потом, что она затеяла это, чтобы получить одновременно и ребенка, и повод для развода — но вот война помешала, да и Сайрус повел себя твердо. А на самом деле, получается…

Ты совсем сошла с ума. Как может Констанс быть кейджибером, если она — настоящая сестра Сайруса. Что, и Сайрус тоже? Бред…

Уже ничто не казалось полным бредом.

Калитка, понятно, заперта — но забор с этой стороны невысок…

Дом странным образом усох и сжался. Она его помнила не таким, нет, не таким… Но — помнила. Дверь на кухню. Наверняка заперта изнутри на засов и висячий замок. Все-таки попробовать…

Дверь открылась.

Открылась беззвучно, масляно, легко. Кто-то недавно смазал петли.

В тамбуре стоял сильный запах горелого. Из-за второй двери, не до конца закрытой, выбивался желтый свет.

Надо было тихо уйти и вернуться завтра — с полицией. Но она почему-то шагнула вперед и приоткрыла вторую дверь.

Шорох сзади — и чьи-то сильные руки оттащили ее от двери, зажимая рот, плюща нос… За дверью она успела увидеть: стол, тусклая лампа на столе, женщина с черным лицом и черными курчавыми волосами сидит, облокотившись и уткнув подбородок в сплетенные пальцы, и пристально смотрит на огонь…

В ночь на первое июня «Единорог» стал на плавучие якоря милях в тридцати к западу от южной оконечности острова Оук. Следовало переждать до света: слишком прихотливы здешние ветра и воды и слишком устарели лоции…

С утра при нормальном ветре до Порт-Элизабета хода будет часов семь.

Меньше всего ему нравилось, когда его раздевали догола, надевали на голову корону, давали в руку толстую палку с утолщением на конце — и потом, завывая, ходили вокруг него. Зато нравилось другое: когда зажигали на столе две свечи, ставили зеркала — и требовалось взглядом проникать на другую сторону зеркала. И тогда можно было подобраться к какому-нибудь предмету — сначала это была бронзовая пепельница — как бы с обратной стороны, с изнанки — и что-то сделать с ним. Пепельница вывернулась, став необыкновенным то ли цветком, то ли морским ежом. Потом ему давали книги, и он узнавал все, что написано там, не прикасаясь к ним и не открывая — и даже не читая; просто узнавал, и все, но не словами: слова приходилось подставлять самому, и слов совсем не хватало. А потом настала очередь хрустальных шаров…

— Тихо! — шепнул человек. — Вы погубите нас обоих…

Светлана заставила себя чуть обмякнуть. Кивнула головой, давая понять, что поняла. Ладонь перестала вдавливаться в губы, дала доступ воздуху, но не ушла совсем.

— Выходим наружу… осторожно… — шепот на самой границе слышимости, жаркое дыхание в ухо. Они вышли, пятясь, чудом не зацепившись за что-то в чудовищно загроможденном тамбуре. Открылась и закрылась наружная дверь. Здесь человек почти отпустил Светлану — ее рука оставалась мертво зажатой в его — и повлек за собой, за угол, в темноту…

Шесть ступенек вниз, такая же нереально беззвучная дверь, закрывается сзади, короткий тихий стук: крюк ложится в петлю. Человек отпускает, наконец, ее руку — чувствуется, что это нелегко ему, рука не совсем послушна, рука доверяет Светлане меньше, чем хозяин руки… но надо доставать спички, и она с неохотой разжимается.

Огонек, прикрытый ладонью, откуда-то выступает вершина свечи с черным загнутым хвостиком фитиля, огонек касается его, неуверенно меркнет, потом — с облегчением перекидывается и на фитиль. Секунду они неразрывны, и вдруг — короткий зигзаг в темноте, и свеча замирает, оставшись одна…

— Я почему-то сразу подумал, что это вы, — говорит человек. Свет ложится на его лицо, но Светлана еще раньше догадалась — по голосу? по шепоту? — кто перед нею…

— Дэнни… какой ты…

— У вас кровь, — он даже удивлен.

— Конечно. Ты же разбил мне нос…

— Сейчас… садитесь, закиньте голову… вот сюда, так…

— Лучше намочи платок и дай мне.

— Да-да, я сейчас…

И тут кто-то снаружи мягко трогает дверь. Стучит негромко, кончиками пальцев. Потом — чуть громче, чуть настойчивее.

— Сюда, — одними губами шепчет Дэнни и показывает под кровать.

И Светлана в один миг оказывается под кроватью, упираясь плечом в тяжелый чемодан. Ложится на спину. Голова чуть вбок, ноги поджаты. Во рту солоно от крови…

— Сейчас, — недовольно говорит Дэнни, садится на кровать и встает — чтобы заскрипела сетка. Его шаги. Тянет ветром от двери.

— Ты что, уже спишь? — голос вошедшего странный, вибрирующий: будто бы он говорит в гитару. — Не рано ли?

— Просто лег. Голова болит.

— Чему там болеть, это же кость?

Оба негромко смеются.

— Я там сидел, сидел, а потом — дай, думаю, к Дэнни загляну, — продолжал вошедший. — Не прогонишь же старика?

— Не прогоню, конечно, но и веселить не буду. Самому не весело. Проходи, посиди. И — извини — если мне хуже станет, я тебя выгоню. Мне с четырех заступать, надо быть в форме.

— Я недолго. Просто — знаешь — силы кончились. Что-то мы не то делаем.

— Не мне судить.

— А кому еще? Ты все же давно здесь.

— И толку? Я ведь простой непосвященный наблюдатель.

Пришедший помолчал. Потом сказал с неожиданной злостью:

— Надоело все. Поговорить не с кем. Как собаки. Вот и ты тоже… Пойду я. Ты, наверное, бабу привел. Под койкой прячешь. А я, может…

— Что?

— Не знаю… Гадость на душе.

— Напейся.

— А я, думаешь, что делаю? Я — пью. Только не помогает…

— Мальчишка тебя достал?

— Мальчишка… Он, знаешь ли, такой же мальчишка, как мы с тобой — песочные человечки. Мне его видеть — и то жутко. Вокруг него даже воздух гудит. Дьявольское отродье… А уж слушать, как он вещает… не для моих ушей. Вот ты — сбегаешь ведь…

— А я вовсе не рвусь узнать свое неизбежное будущее.

— У тебя здоровый подход… Может, найдешь что-нибудь выпить?

— Точно знаю: ничего нет.

— Жаль… Ладно, пойду. Привет твоей бабе.

— Да вон она, под койкой. Сам ей скажи.

— Баба, привет. И знай: Джин Кросс куда лучше этого красавчика. Но у меня уже назначено свидание.

— У тебя свидание с правой рукой.

— С левой. Которая не знает, что делает правая. А правая наливает.

— Ладно, Джинни, расслабься. Скоро все кончится.

— Я представляю… Ладно, если так, то я пойду. Жалко, что ты негостеприимен.

— Что делать… Завтра — с наслаждением. Сегодня — увы.

Вновь холод по полу, звук закрываемой двери, стук крюка о петлю. Светлана попыталась пошевелиться — и не смогла. Все тело окаменело. Ноги — стонали.

Дэнни опустился рядом с кроватью на колени, заглянул, держа свечу низко.

— Леди, вам помочь?

— Я… сейчас…

Но помочь все равно пришлось.

Потом был минутный провал, который Светлана не сумела восстановить в памяти. Что-то вроде обморока без падения. Вдруг оказалось, что она сидит за столиком, крошечным одноногим столиком, обнимает стакан с чем-то крепким, а Дэнни прохаживается перед нею, бесшумный, как тигр, и тихо, но непрерывно говорит.

…им всем тут приходится солоно, взять Джинни, парень железный, а вот расплылся киселем, и многие так же, и я сам, я же понимаю, да, мальчик здесь, на третьем этаже, но вряд ли удастся его забрать, эти дикие с гор стерегут его цепко, а сами они такие, что сначала стреляют, а потом интересуются, который час, Дэнни, как ты мог в такое ввязаться, без слез плакала Светлана, как ты мог — похитить ребенка? — мне приказали, тупо твердил Дэнни, мне тупо приказали, и я тупо исполнил, все равно бы его похитили, не я — значит, другой, и могло оказаться хуже, что может быть хуже, что? — его могли покалечить, могли… нет, убить все равно не могли… Дэнни, ты же хороший, зачем тебе это все?

— Это моя служба, леди.

— Служба?!

— Да. Я приносил присягу…

— Рассказывай. Рассказывай все.

— Все? Ну, если все — то с самого начала. Началось это…

Началось это во Вьетнаме, в семьдесят втором. Разведывательно-диверсионную группу, в которой служил Дэнни, вывел из плотного окружения колдун племени Мо — причем вывел через такие места, каких во Вьетнаме быть не могло: через иссушенную каменистую пустыню. После такого чудесного спасения всех семерых выбравшихся специальным рейсом вывезли в Суматру, где поселили на базе ВВС — с комфортом, но под охраной. Через неделю с ними стал беседовать какой-то странный, невоенного вида майор по фамилии Хунгертобель. Еще через неделю Дэнни начал понимать, что их вербуют на некую новую службу, чрезвычайно секретную и каким-то образом сцепленную с их походом по несуществующей пустыне. При этом, с одной стороны, у них вроде бы не предлагали никакого выбора, поскольку они вляпались в самый центр государственной тайны, а с другой — желание их поступить на службу должно было быть абсолютно добровольным и при этом исключительно сильным. Еще через два месяца все семеро чувствовали совершенно неодолимую тягу к новой деятельности — хотя почти не представляли себе ее характер…

Полгода заняли вступительные испытания. База была где-то в Висконсине. Двое новобранцев разбились насмерть, упав со скал, двое — исчезли. Лейтенант Мастерс, сержант Кросленд и рядовой Кастелло были зачислены в агентство «Титус» стажерами. С лейтенантом Дэнни виделся несколько лет назад в Ньюхоупе — он там крупный делец черного рынка. И даже это было некоторым нарушением правил поведения. Но обстоятельства возникли чрезвычайные… Впрочем, все это уже несущественно.

Дэнни, ближе к делу! Где Билли? Что вы с ним делаете? Светлана кричала шепотом, но Дэнни слышал только себя. Наверное, нужно было выговориться.

…Потому что все нечестно! Нас завербовали — нечестно! Я ведь узнал потом, как именно нас вербовали. И сам этому научился… вот вы — почему пришлю сюда? А это самый простой фокус. Так-то… Игру мы ведем — грязную! Почему для того, чтобы наша страна процветала, требуется мучить — вас? Потому, что нас больше? Или мы чем-то лучше? Но тогда — чем?! Не мы устроили мир таким, каков он есть, и не нам вмешиваться в управление им и подвинчивать, подкручивать…

Дэнни!

Хорошо. Если очень грубо и очень условно: если как следует нажать на Мерриленд — Америка получает импульс развития. Если закрутить гайки — соответственно, начинается торможение. Палладия — такая же кнопка для России. Когда мы это поняли — а поняли достаточно давно… и когда увидели, что КГБ старательно шурует в этом направлении — мы просто сложили руки и стали ждать результата. И почти дождались: Советы ослабли настолько, что все мы оказались на грани войны. Они стали опасны, как хорошо вооруженный, но больной и насмерть испуганный человек. А война в Старом мире — это не то, что война здесь… А тут еще выяснилось, что существует обратная связь, и если погибнет Старый мир, то погибнет и Транквилиум. Но удавалось балансировать, тянуть время — оно работало на нас. И все же — всему приходит конец. Потому что Глеб Борисович, человек решительный, взорвал пульт управления, сжег предохранители — и замкнул все каналы сами на себя. Раньше — теоретически — посторонний человек мог пробраться к рычагам управления, к кнопкам — и что-то сделать, внести какие-то изменения, корректировки. Теперь это невозможно. Он начал гражданскую войну в Палладии — а в том мире распался Советский Союз. Напряжение исчезло, войны не будет — но при этом, с одной стороны, упали путы, которые держали Россию — и пропал тот ботинок, который пинал Америку в задницу. То есть, мы еще вполне летим — но аналитики наши бьют тревогу. И руководство решило: если КГБ уже выпал в осадок — взять на себя его функции. Колеса должны крутиться…

При чем тут Билли?! Какое отношение ко всем вашим играм имеет мой мальчик?!

Просто есть возможность — восстановить пульт. Есть люди, которые знают, как. Но только два человека могут это сделать: Глеб Марин и его сын.

И вы хотите заставить Глеба что-то сделать помимо его воли?

Я — нет. Но те люди — да, они уверены, что это им удастся.

Бред. Полный кромешный бред. Он их уничтожит.

Если честно — я тоже на это надеюсь. Но у тех есть какие-то тузы в рукаве…

Какие, Дэнни?

Не знаю. Вернее — почти не знаю…

Дэнни, ты должен мне помочь!

Я не должен. Но я помогу.

Дэнни… А если они… эти люди… перехватят управление? Они опять начнут нас… раскачивать? Да, Дэнни?

Да. Я же говорю — все очень грязно…

Наблюдение за особняком лорда Стэблфорда было установлено через неделю после похищения Билли. Старший констебль Парриндер доверял своей интуиции. Подозрительная возня вокруг особняка началась еще в прошлом месяце, но ничего конкретного не происходило, а у полиции было слишком мало средств, чтобы заниматься тем, что внушает подозрения, но не содержит ничего объективно-предосудительного.

Сидевшие на чердаке пустого дома напротив агенты очень не любили это дежурство: ночами почему-то приходил леденящий страх, а иногда и удушье…

Парриндер долго искал повод побывать в этом особняке. Случая не представлялось, и он решил случай создать. Взятому с поличным квартирному вору Стивену Рису по прозвищу Сова предложено было максимальное снисхождение хотя бы за попытку посмотреть, что делается там, за вечно задернутыми шторами. Сова согласился.

На подготовку ему понадобилась неделя.

В четвертом часу ночи первого июня он бесшумно забрался на балкон второго этажа, вырезал алмазом стекло и дотянулся до защелки двери…