После третьего роббера Сайрус отложил карты, встал молча, увернул газ в висящей над столом лампе и подошел к окну. Только теперь Светлана поняла, что к дроби дождевых капель добавился мелкий частый треск.

— Палят из магазинок, — помолчав, сказал Сайрус. — Где-то у Якорной заставы.

— Наверняка у мятежников были сообщники на берегу, — сказала Олив.

— Да. Или они высадились на берег сами.

— А войск в городе практически нет, — напряженно сказал Глеб.

— Войска — это еще не все, — непонятно сказал Сайрус. — Хотя, конечно, Господь всегда на стороне больших батальонов, но… Подождем. И не волнуйтесь так, друг мой, — повернулся он к Глебу. — То, что вы здесь, а не там, не наносит урона вашей чести. Согласитесь, что нельзя единственному мужчине покидать трех женщин и раненого.

— Думаю, мне лучше спуститься вниз, — сказал Глеб. — Иначе, если начнут ломиться в дверь, я могу не успеть.

— Глеб прав, — сказала Олив. — Извини, Сайрус, я тоже покину тебя. А ты ложись спать. Вернее — садись спать.

— Я спал весь день, — возразил Сайрус. — Или ты думаешь, что я способен на большее?

— Как скажете, милорд. Тогда — оберегайте сон вашей очаровательной супруги. Похоже, ей нужно лишь доползти до кровати.

— К сожалению, нет, — сказала Светлана. — Я внутри вся подпрыгиваю. Олив, у тебя здесь можно добыть стакан теплого молока?

— Сейчас узнаю…

Олив подергала свисающий с потолка витой желтый шнур. Где-то в недрах квартиры тренькнул колокольчик.

Через минуту раздались шаги. Редкие и тяжелые.

— Да, мэм?

— Сью, у нас не осталось молока?

— Молока, мэм? Вы сказали: молока?

— Да, Сью. Стакан теплого молока для леди.

— Я поняла, мэм. Сейчас вспомню. Нет, мэм, молока нет. Но если нужно средство от бессонницы, я могу сделать миндальный крем.

— Светти, ты будешь миндальный крем?

— А что это такое?

— Миндальное молоко с ликером. Очень вкусно и прекрасно успокаивает.

— Хорошо. Я буду пить миндальный крем…

Почему-то голос ее зазвенел, и Светлана замолчала. Эй, что это с тобой? Да нет, ничего страшного. Просто переволновалась. Просто устала. Жуткий день. Жуткий бесконечный день и жуткая ночь впереди…

С новой силой и ближе, гораздо ближе донеслась трескотня винтовочных выстрелов.

— Констанс сойдет с ума, — Светлана решительно встала. — Пойду попроведаю ее.

Час назад Констанс вернулась из госпиталя — вся в бинтах, пахнущая рыбьим жиром.

— Не стоит, — сказал Сайрус. — Я знаю ее, поверь… не стоит.

— Зря мы притащили ее сюда, — сказала Олив. — Надо было ей остаться при доме, а мне — при ней… Сью, сделай кувшинчик крема — и принеси бутылку бренди. Впрочем, забыла, бренди есть и тут… — она сама встала и открыла бар. Там, в полумраке и тайне, замерцало разноцветно и хрустально. — Да, Сью, — только крем.

И Сью удалилась, медленно и чинно, походкой тяжелой языческой жрицы каменного бога. Олив наполнила бокалы.

— Нас четверо, — сказала она. — Двое — русские безусловно, да и во мне четверть русской крови. Поэтому давайте вспомним обычаи Палладии. А там с теми, кто остался чудом в живых, пьют братскую чашу. Сайрус, не надо морщиться. В чужих обычаях ничуть не меньшая мудрость. Но я хочу сказать немного о другом. Сай, один человек сегодня вынес тебя из воды и из огня. Поверь, такого не бывает просто так. Это знак, это намек свыше. Светти, и ты дважды избежала смерти: от огня и от холодного железа. И Глеб остался жить благодаря стечению обстоятельств — по крайней мере однажды…

— Был и второй случай, — неожиданно севшим голосом сказал Глеб. — Но я… не хочу об этом…

Светлану вдруг пробрала дрожь.

— Значит, и ты дважды. И я сама: в тот момент, когда ахнул селитряной склад, я как раз выходила из оранжереи Тимоти Диксона, и стеклянная крыша рухнула в полушаге от меня. А через два часа, когда я беседовала с Китом Вильямсом, шальная пуля пробила мою шляпку: кто-то из ополченцев не с того конца взялся за винтовку…

— Насыщенный у нас день, — помолчав, сказал Сайрус.

— Да, Сай. Всевышний дал нам понять, что обратил на нас внимание, пометил нас… окольцевал, если хочешь. И мы будем последними свиньями, если не заметили этого…

— К чему ты ведешь, Олив?

— Не знаю… Но мне кажется, что это нас к чему-то обязывает… и в то же время от чего-то освобождает. Согласитесь, что после такого мы можем быть абсолютно уверены, что все наши побуждения контролируются там, — она кивнула на потолок. — И по-настоящему дурная мысль просто не придет в наши головы. Но даже не это главное. Но даже не это главное. Между нами сегодня возникло какое-то новое родство, которому нет еще названия. Так давайте выпьем за него — за то, чтобы считать его выше прочих уз, звать друг друга только по именам и помогать друг другу так, как не помог бы, может быть, брату или жене. Поклянемся в этом. Клянусь.

— Клянусь, — решительно сказала Светлана.

— Клянусь, — почти прошептал Сайрус.

— Клянусь, — выдохнул Глеб. — И ничто, никогда…

— Сдвинем бокалы, отопьем по глотку — и поменяемся, — велела Олив. — Сайрус?..

— Понимаешь, меня это немного смущает…

— Здесь все свои. Ближе, чем семья. И у нас свои обычаи.

— Пусть будет так. А заодно, Олив, поскольку именно ты открыла наше племя, не стать ли тебе вождем и законодателем? Хотя бы на первое время?

— Если это всех устраивает…

— Вполне.

— Устраивает.

— Да.

— Быть по сему, — сказала Олив по-русски, и поэтому ее не сразу поняли. — А теперь осушим наши бокалы, нальем снова и вспомним нашего бедного дядюшку Лоуэлла. За что ему такая смерть? Не знаю, Сайрус, как ты, а я ему многим обязана.

— Я обязан ему спокойствием сестры, — сказал Сайрус. — Ей будет сложно теперь. Не понимаю, кому он мог помешать?

— Он мог помешать твоему убийце, — тихо сказала Светлана и сама сжалась от этих слов.

— Пожалуй… — раздумчиво протянул Сайрус. — Это вполне возможно…

— Извините, — Глеб встал. — Мне все кажется, что я сплю… ну, такой уж день. Я же хотел идти вниз… Могу я взять из ящика винтовку… ми… э-э-э… прошу прощения… — он сглотнул. — Я как-то…

— Скажи: «Сайрус», — велела Олив. — Отвернись, ни на кого не смотри, просто скажи слово «Сайрус». Ну же, давай.

— Сай… кх… рус. Сайрус.

— Отменно, дружище, — рассмеялся шепотом Сайрус. — Сразу видна порода. Правда, Олив?

— Не шути с этим, капитан. Мы ведь даже не поинтересовались — а вдруг наш Глеб князь или граф?

— Я — дворянин, — сказал Глеб, — и этого достаточно.

— Да, — согласился Сайрус. — Насколько я знаю, в Палладии отношение к титулам не столь легкомысленно, как у нас.

— Да где же эта Сью? — вдруг вскочила со стула Олив.

И тут вошла Сью с кувшином.

— Мэм! Миледи, ваш крем…

— Так я возьму винтовку, Сайрус?

— Конечно. Разве я не сказал?..

— Сай, а может быть, мне зайти к Констанс?

— Нет, Олив, не стоит и тебе. Чуть позже зайду я сам.

— Ты же не держишься на ногах.

— Так. А патроны, насколько я помню…

— Светти, Светти, ты меня слышишь?

Слышу, подумала Светлана и повторила, как личное карманное эхо:

— Слышу. Я, кажется, устала наконец. Пойду прилягу. Если что случится… Ах, Олив!

— Да, милая?

— Нет, ничего. Все хорошо. Я буду спать как я не знаю кто. Прощайте до утра, мои хорошие: мужья, жены, братья, сестры, соплеменники… Вы знаете, кто я? И я не знаю. Как вождь сказал… сказала: имени нам нет. Но сами-то мы есть! И это странно. Я вас люблю. Прощайте до утра.

Кто-то — кажется, Сью — помог ей раздеться, а потом подушка ловко метнулась под голову…

Чай пили смоляной и курили крепчайший табак, от одной затяжки которым Глеба бросило в пот. Четверо джентльменов из квартир дома и пятеро слуг, все с оружием, сидели в просторной затемненной привратницкой и старательно не позволяли друг другу засыпать. Время от времени с крыши спускался шестой слуга и приносил известия от наблюдателя, тринадцатилетнего сына мистера Вебстера. Стрельба шла по преимуществу в двух районах: вокруг верфей, где постреливали постоянно, но лениво, и в нижнем городе, где короткие яростные стычки возникали то у мэрии, то у комендатуры порта… В ближайших кварталах было пока абсолютно тихо.

С половины третьего газовые фонари начали меркнуть и скоро погасли. Дом и город погрузились во тьму.

Мокрую неспокойную тьму.

А через несколько минут кто-то забарабанил в дверь.

Высыпали из привратницкой, передергивая затворы винтовок и взводя курки револьверов. Встали полукругом. Во всем происходящем была какая-то чертовская неловкость. Глеб оказался на нижних ступенях лестницы, прямо напротив входа. Если ворвутся и побегут сюда, надо успеть передернуть… нет, лучше бросить винтовку и выхватить револьвер…

— Кто там?

— …….. — неразборчиво.

— Громче!

— …цер! …чения! Открывайте!

— Один?

— …ое!

— Входить с поднятыми руками!

— ……..!

— Что-что?

— …….. вам на голову! Открывайте же!

— Без фокусов. Иначе — стреляем сразу.

Дверь приоткрыли, и в щель скользнул, действительно с поднятыми руками, невысокого роста мужчина в черном макинтоше, блестящем от дождя. Слуга, открывавший дверь, тут же поднял к его лицу керосиновый фонарь. Теперь его видели все, он же — никого. Следом протиснулся еще один, чуть выше ростом, но страшно худой, в мокром обвисшем мундирчике ополчения. С них текло ручьями.

— Чарльз, проводи джентльменов к столу и усади спиной к двери, — распорядился отставной артиллерийский капитан Эббингтон, жилец из квартиры этажом ниже квартиры Олив. Ему, как единственному военному, хоть и инвалиду (капитан ковылял на негнущейся ноге), поручили командование гарнизоном дома. — Джентльмены, можете сесть, но руки лучше всего положите на стол. Оружие у вас есть?

— Есть. Не желаете ли отобрать? — спросил тот, который вошел первым. Лицо его показалось Глебу знакомым, но потом он понял: человек в макинтоше просто был очень похож на Полония с иллюстраций Виктории Хэрридж к «Десяти мировым шедеврам».

— Не желаю, — спокойно сказал капитан Эббингтон. — Просто не советую делать резких движений. Садитесь. Садитесь медленно, руки на стол… вот так. Теперь можно и поговорить. С кем имею честь?

— Я ланд-майор Финчли. Это — мой адъютант волонтер Дэдмонд. С кем говорю?

— Капитан Эббингтон. Слушаю вас, джентльмены.

— Капитан… Если вы капитан, то что вы делаете здесь, за стенами дома? Дюжина вооруженных здоровых мужчин под командованием капитана — отсиживаетесь под крышей? Бог даст, не тронут, да? Город полон вооруженной пьяной матросней! Капита-ан…

— А где ваши люди, ланд-майор?

— Где мои люди? Хотел бы я знать, где мои люди! Это измена, говорю вам, измена! Кто-то приходит, предъявляет документы, отдает приказ — и мои люди, как бараны, прутся куда-то, и их теперь не найти до утра! Это же ополчение, это не регулярные войска! Они же не понимают сами ни черта! Осталось три десятка — таких тупых, что не сумели даже выполнить тот предательский приказ… Короче, капитан: здесь я не распоряжаюсь, но — волонтеров возьму столько, сколько захотят пойти. Если честно, то дом вам не удержать: влезут в окна, и все. Матросня — отчаянная…

— Так, значит, они высадились…

— Около полуночи. Думаю, город в их руках — по крайней мере, стратегические узлы. А флот подойдет лишь к вечеру… Не знаю, что будет. Знаю только, что нужно воевать, а не сидеть по щелям и не ждать, когда у матросни дойдут руки до вас…

Четверть часа спустя вслед за ланд-майором и его адъютантом из дома вышли шестеро. Глеб, все в той же охотничьей куртке, которую уже перестал считать чужой, с набитыми патронами карманами и позвякивающим заплечным мешком. Он уже пожалел, что не освободил свой школьный ранец и не насыпал патроны туда — было бы удобнее. На Олив тяжело покачивалось плотное непромокаемое пальто до щиколоток, подпоясанное патронташем; легкий весткотт висел на плече стволом вниз. Два сына капитана Эббингтона, один чуть старше, один чуть младше Глеба, и с ними двое молодых слуг, все с винтовками, держались позади плотной кучкой. Через квартал ланд-майор отослал куда-то адъютанта, и тот побежал, придерживая подпрыгивающую полу мундирчика.

Было мокро и холодно — но, к удивлению, не слишком темно. То ли облака истончались к утру, то ли зарева не видимых прямо пожаров отражались в дожде — но между крышами домов висела туманно-светлая полоса, и когда глаза привыкли, видны стали и стены, и столбы, и то, что под ногами. Дважды впереди мелькали неясные тени, и маленький отряд замирал, сжимался и ждал, но ничего не происходило. Потом донесся приближающийся цокот многих копыт, но всадников видно не было; волонтеры стояли, в ужасе прижавшись к стене, а копыта грохотали рядом, рядом — будто мимо проходила конная колонна призраков; и кто-то молился, а кто-то повторял громко и бесконечно: это эхо, это эхо, эхо, эхо… Наконец кончилось и это. Потащились дальше — совсем без сил. Глеб не узнавал города, будто никогда здесь не был. Наконец, ланд-майор сказал: всё, пришли.

— Странно, — тихо сказала Олив.

— Что странно? — повернулся Глеб.

— Это же рынок. Старый рынок.

— И?..

— Тупик. Полный тупик.

— Но, может быть… — впрочем, что «может быть», Глеб не знал.

Пусть здесь и был тупик, но зато под длинными деревянными прилавками могло укрыться немало людей с оружием. Судя по голосам, их здесь был не один десяток. Да, около полусотни. Вряд ли больше…

— Господин майор, — глухо сказал кто-то впереди, — происшествий особых не было. Дабби привел девятнадцать, а Маклоски убит, Дабби говорит, шальная пуля, так-то. А Виндам с Хайтоном не вернулись, не знаю…

— Хорошо, Дональд, — голос ланд-майора. — Еще ждем… двадцать пять минут. Дэдмонд приведет девятерых. Начинайте раздавать бренди.

— Есть, сэр.

Олив уже увлекла Глеба куда-то в сторону, и спустя секунду он, крепко приложившись коленом и макушкой, втиснулся в узкое, но сухое пространство без света, полное запахов пыли и веников. Олив оказалась там же — следом. Поворочавшись немного, они сумели устроиться достаточно удобно: полулежа, упираясь ногами в толстые столбы, на которых покоился прилавок, а плечами — о связки тех самых веников, которыми так пахло.

— «А плох ли этот кров, любезный Глюк, в сравнении с ночлегом в чистом поле?» — процитировала Олив. — Глеб, а не будете ли и вы любезны без меры и не позволите ли усталой даме опереться о ваше могучее плечо? Дайте-ка руку… вот так. Не тяжело?

Глеб хотел ответить тоже строчкой из Бессета, но Бессет весь вдруг куда-то пропал, и он сумел лишь довольно глупо хмыкнуть.

— И надо бы покурить, как ты считаешь? Возьми у меня портсигар из кармана… нет, вот из этого. Спасибо. И огниво… отлично. Эти сигарки от Фокса, довольно крепкие…

Да уж… Свободной рукой Глеб смахнул выступившие слезы.

— Не нравится мне все это, — продолжала Олив. — Зря мы пошли. Не пойму, что конкретно… но не нравится. Беспокоит. А, Глеб?

— Не знаю, — подумав, сказал Глеб. — Я толстокожий, наверное. Просто нервничаю.

Внутри все жидкое, добавил он про себя, и дрожит, как поросячий хвост… и хоть бы не показать этого, не осрамиться…

Впрочем, горячий ароматный дым, наполняющий легкие, постепенно унимал дрожь и прогонял усталость. И они сидели так, полуобнявшись, полные странного покоя, в тесном безвременье… а потом Олив повернула голову, и голова Глеба повернулась навстречу ей, и губы их соприкоснулись сами, и сердце Глеба понеслось куда-то, а руки напряглись, и поцелуй все длился, длился, и не хватило дыхания… а потом Олив отстранилась, и ее холодные пальцы легли на его губы, и она покачала невидимо головой: все… нет, иначе: потом.

Построение, построение, выходи! — зазвучало снаружи, и зашаркали шаги, и железо по железу, тихо так: бммм… и неясный смех, нервный, застоявшийся смех, и неявная речь, и что-то еще — сквозь шум дождя. Да, надо выходить…

— Волонтеры! — сорванным голосом выкрикнул ланд-майор. — Я горжусь тем, что нахожусь сию минуту среди вас. Потому что я должен быть здесь по обязанности, а вы пришли сюда по зову чести. То, что нам предстоит сделать, никогда не войдет в учебник по военному делу, но, может быть, зачтется нам на Страшном Суде. Только что вернулась разведка. Теперь нам отчасти ясна обстановка в городе. Задачу ставлю следующую: сейчас мы по возможности скрытно приближаемся к верхнему мосту, захватываем его — и удерживаем до подхода регулярных частей. Идем тремя отрядами: первым командую я, вторым — лейтенант Дабби, третьим — лейтенант Виндам. Дабби, берите двадцать пять человеке левого фланга. Виндам, ваши следующие двадцать. Командиры отрядов, даю пять минут на знакомство с бойцами и разъяснение задачи…

В Дабби было без малого семь футов, но в плечах он был узок, как подросток. Высокий голос срывался — как и у майора.

— Господа, — сказал он, отведя своих чуть в сторону и поставив полукругом. — Я такой же лейтенант, как вы — солдаты, но ничего не поделаешь, так распорядился жребий. Поэтому вы обязаны меня слушать и мне подчиняться, а я имею право требовать от вас всего, кроме подлости. Потом, когда все кончится, я готов дать ответ любому и в любой форме… А сейчас: назовитесь все. Справа, пожалуйста… — и потом, когда все назвались: — Задачу нам поставили такую: выйти к усадьбе Роулса, затем от нее начать спуск к мосту, приблизиться на дистанцию прицельного выстрела, дождаться сигнала — и открыть огонь по противнику. Участия в атаке от нас не требуется, по крайней мере по предварительному плану. Как там все получится на самом деле — Бог весть. Итак, кто знает дорогу?

Светлана проснулась от невыносимой тоски. Одна свеча горела на столе. Кто-то медленно прошел за дверью. Окна серели. Опять застонал, заворочался, скрипя пружинами старого кресла, Сайрус. В углу, в темноте, вздохнули. Это была Констанс — Светлана узнала ее по вздоху. Не отдавая себе отчета, она вскочила с кушетки и сделала несколько бессмысленных шагов. Констанс смотрела на нее в упор, и Светлана смешалась, но ноги сами поднесли ее к стулу… сестры, поняла она, сестры, — подогнулись, и Светлана уткнулась лицом в чужие, острые, твердые колени и обхватила их руками, и зарыдала — беззвучно, затыкая себе рот, чтобы не проснулся Сайрус и не услышал, сотрясаясь всем телом, и вдруг руки Констанс, мертво лежавшие на коленях, вздрогнули, и одна из них нерешительно приподнялась и легла на голову Светланы, и робко погладила волосы…

Усадьба Роулса горела, мокрый тошнотный чад полз над землей и набивался в глаза, носы и рты. Ворота стояли распахнутые, валялись на дороге растоптанные и разбитые чемоданы, сундуки и кофты. Дабби повел отряд вдоль забора, по тропе, протоптанной сторожами, и на этой тропе им встретились два пьяных до невменяемости матроса, которых Дабби, не задумываясь, пристрелил. Больше не было видно никого, и звуков близких не было слышно. Лишь на углу, где забор круто поворачивал влево и дальше шел над обрывом, Олив остановилась — Глеб наткнулся на нее — и показала рукой в темноту.

Немыслимо, как она умудрилась увидеть это! Шагах в пятидесяти от тропы стояла купа деревьев, окруженных высокими кустами, и вот мелькнувшее на миг сквозь сплетение ветвей светлое пятно зацепилось за уголок ее глаза, привлекло внимание, заставило обернуться и всмотреться в темноту…

— Назад! — шепотом прокричал Дабби, но Глеб и Олив уже бежали к деревьям, и следом бежал еще кто-то, и кто-то шумно упал, запнувшись за невидимый пенек или корень, и сам Глебе трудом удержал равновесие, продираясь сквозь куманику… и все-таки он был первым у цели, и рядом — Олив…

Нож! Нож! Нож! Нет ножа… Замешательство на миг, только на миг — а потом Глеб выхватывает из-за пояса «сэберт», приставляет ствол к веревке и стреляет, и то, что висит на веревке, рушится на Олив, которая падает, принимая на себя всю тяжесть…

Бывают вещи настолько дикие, что при всей их очевидности сознание медлит воспринимать их, и только потом, спустя какое-то время, родятся образы и слова, помогающие преодолеть это отторжение…. хотя к пользе ли такое преодоление — сказать трудно. Глеб никогда не видел повешенных, да и не мог видеть их в стране, где смертная казнь была отменена полвека назад — но он много читал, видел рисунки в исторических книгах — и понял бы, увидев повешенного, что это именно повешенный. Но сейчас он растерялся. Что-то внутри подсказало ему, что надо разрезать веревку, что в ней таится главное зло… однако все остальное приходило мучительно — лишь несколько минут спустя, высвободив Олив и тупо помогая ей, он понял, что это было.

Женщина, лежащая сейчас в траве, вытянув одну ногу и неестественно, вывороченно отбросив другую, заведя руки за голову — так и висела: одной ногой в петле, лицом касаясь травы… Рот ее был немо растянут в крике, но только хриплые стоны доносились до стоящих над нею.

— О, Боже, — выдохнул Дабби. — Какое зверье… — Он нависал сверху, длинный, как фонарь. — Останьтесь с нею, мисс, и вот вы — тоже останьтесь… — он ткнул пальцем не в Глеба. — Остальные — бегом за мной, бегом!

— Иди, Глеб, — велела Олив. — Сам видишь — война. Увидимся после. В крайнем случае — в раю.

— Олив, — сказал Глеб и сглотнул. — Я… — Он махнул в отчаянье рукой, повернулся и побежал — последним. Хотел оглянуться, но знал: нельзя.

Рассвета не было: просто стало светлее. Дождь будто бы прекратился, но пейзаж четкости не обрел, и если каждое по отдельности дерево, или камень, или строение можно было, не напрягая глаз, рассмотреть в деталях, то все это вместе оставалось сумеречно-задымленным, голубовато-серым, таинственным и излишне многозначительным. Отряд медленно спускался по осклизлым камням к подножию полукруглой скалы, нависшей над речной долиной подобно великанскому пушечному ядру, вбитому в крепостную стену. Ядро успело покрыться мхом, порасти травой и тонкими искривленными деревцами. Потом была крутая и скользкая тропа вверх, и Глебу в какой-то момент начало казаться, что ничего не получится, нет, не подняться им… но все-таки поднялись и, рассыпавшись по пологому гребню, проползли несколько ярдов по колючим кустам…

Глеб кончиком ствола раздвинул мешающие видеть ветви. До моста было ярдов сто по прямой. Там, впереди и внизу, кипела работа: матросы и мастеровые тащили на веревках гранитные бордюрные камни, вывернутые с обочин, и складывали из них стенку поперек полотна моста — так, что только сбоку, у перил, оставался узкий проход. А между пилонами, у самого въезда на мост, наготове было еще кое-что: две секции решетчатых перил, скрепленные как-то одна над другой, в любой миг могли быть развернуты поперек моста и так закреплены, и тогда… тогда без пушек тут делать нечего, подумал Глеб. Рядом нервничал Дабби.

(Вряд ли бы он нервничал сильнее, если бы знал, что два других отряда не придут и никакого штурма не будет. На своих маршрутах они попали в хорошо подготовленные засады и были частично перебиты, частично разоружены. Лишь нескольким волонтерам удалось вырваться и скрыться. Отряду Дабби просто повезло: взвод мятежников, брошенный против них, столкнулся с какой-то группой вооруженных мужчин, рассеял ее — и, сочтя задание выполненным, удалились допивать. Кто были эти мужчины — сказать трудно. Так или иначе, но отряд Дабби ускользнул из-под удара. Засады были организованы лейтенантом Виндамом, который на самом деле был далеко не Виндам и давно уже не лейтенант. Если бы Глеб увидел его там, на рынке… если бы не-Виндам был в макинтоше и котелке… если бы было светло… но было темно, не-Виндам носил ополченческую форму, а Глеб целовался с Олив и потому, конечно, никаких опознаний и разоблачений не состоялось. Что же касается Дабби, то он больше всего на свете боялся своим действием или бездействием подвести кого-нибудь из тех, кому пытаешься помочь. Были у него в жизни такие случаи… Если же Дабби оказывался предоставлен сам себе, он становился решителен и бесстрашен.)

Прошло полчаса сверх условленного срока. Сигнала к атаке не поступало.

— Господин лейтенант, — сказал Глеб и вдруг испугался: так громко прозвучал голос. — Господин лейтенант, они не придут…

Дабби повернул к нему несчастное лицо:

— А если?..

Глеб покачал головой.

Тех, на мосту, было человек сорок…

— Давайте сделаем так… — зашептал Глеб; мрачный восторг охватил его. — Сделаем так: я проберусь на мост, вон туда, видите, где у них повозки повалены? Проберусь туда и начну стрелять по ним, по этим… а вы тогда — отсюда, и им не скрыться, не спрятаться…

— Не сходи с ума, парень, — сказал Дабби. — Их — вдвое…

— Они разбегутся, — упрямо сказал Глеб. — Они-то не знают, сколько нас.

Поползли, прислушиваясь, еще двое волонтеров: молодой джентльмен с короткой шкиперской бородкой и сорокалетний примерно мужчина богемного вида.

— Вот, — пожаловался Дабби, — парень предлагает атаковать. Безумие…

— Да нет же, — помотал головой Глеб. — Я действительно могу пробраться куда угодно — и туда, в тыл к ним, тоже… А если несколько стрелков останутся здесь, то мост будет под перекрестным огнем.

— Так как же ты сумеешь?

— Ну… я сумею: Это как в цирке, знаете? Человек-невидимка. Я учился, я смогу. Но — только один.

— Ладно, допустим… А потом? Нас выкурят точно так же…

— Мы закрепимся на середине моста, и там без пушек они нас не возьмут.

— Хм… — Дабби долго и пристально смотрел на него. Потом вдруг решился. — Хорошо. Сделаем так.

— Мне нужно минут двадцать, чтобы дойти. Может быть, полчаса. Начинайте по моему выстрелу.

— Ладно, парень. Смотри не поскользнись…

И Глеб попятился назад, чувствуя, как отяжелело и затекло все тело. Наконец он достаточно удалился от других. Встал на ноги. Ноги дрожали. И тогда пришел страх — впервые за эту ночь.

В наружную дверь несколько раз ударили чем-то тяжелым, снова посыпались стекла, в ответ с крыши ударило несколько выстрелов — и на время все стихло. Сайрус, прижимаясь спиной к простенку, подался к выбитому окну, выглянул — и тут же очень быстро поднял руку с револьвером и дважды выстрелил вниз, и отпрянул. Снаружи завопили, ударил винтовочный выстрел, потом еще несколько. Зазвенела и закачалась люстра, осколки хрусталя разлетелись по комнате. Светлана зарядила последний револьвер, собрала в кучу стреляные гильзы — зеленые картонные стаканчики с медными донышками, воняющие остро и зло. И вновь раздались удары и стрельба внизу, потом вдруг часто-часто захлопали выстрелы за углом и тут же — под окнами. Сайрус напряженно всматривался в то, что происходит снаружи. Рука его, напряженно изогнутая, подрагивала. Ствол револьвера смотрел в потолок.

— Что там? — спросила Светлана.

Рука произвела неопределенное действие, потом Сайрус повернулся всем телом.

— Кажется, свои, — сказал он. — Констанс, выйди на лестницу, посмотри…

Было слышно, что внизу, в вестибюле, бубнят возбужденные голоса — и со скрипом открывается тяжелая наружная дверь. Голоса забубнили веселее.

Констанс пересекла прихожую — револьвер в руке, каблучки по паркету — и вышла на мрамор лестницы. Голоса доносились громко, гулко и неразборчиво. Она постояла, обменялась с кем-то парой фраз и стала возвращаться. Теперь к ее шагам присоединились другие — мягкие и сильные.

Но в гостиную Констанс вошла одна.

— Это полковник Вильямс, Сайрус. Он просит принять его.

— Попроси его войти, сестра.

Сайрус оттолкнулся от стены и механическими шагами дошел до середины комнаты, остановился, закачался — и упал бы, но взлетевшая Светлана, и черная Констанс, и незнакомый сильный человек, пахнущий порохом и дождем, подхватили его, подвели к креслу, усадили. Сайрус был уже без сознания. Повязка с затекшего глаза слетела, обнажив черно-багровый кровоподтек, здоровый глаз закатился под веко…

— Вот неудача, — сказал человек (полковник Вильямс, вспомнила Светлана, я ведь видела его где-то!), вытирая черным платком свое лицо. — Милые леди, я подозреваю, что лорду необходим врач. Причем немедленно. Если позволите, я отдам распоряжение…

Здесь не было теней — вечные сумерки. Не было неба и солнца — лишь низкий войлочно-дымный полог, тяжелый и провисающий над головой подобно мокрому брезенту и истонченный к краям. Море и земля там, у размытого горизонта — вздымались. Когда-то это поражало Глеба. Потом он привык.

Деревья стояли безлистные и черные (опаленные — мелькнуло, выхваченное памятью из картин минувшего вечера… Боже, как давно это было!..), кусты стали хворостом, пропала трава. Слой пыли или тонкого пепла покрывал все, и лишь на дне лощины, к удивлению Глеба, вязко журчал полноводный ручей. И это были единственные звуки мира.

Стараясь не оскользнуться на пыльных камнях и не ссыпаться, он прошел под скалой, на которой в каком-то другом пространстве сидел его отряд, и выбрался на карниз ладони в три шириной. Быстро, почти бегом, не озираясь, не в силах одолеть чувства опасного не одиночества, стиснув зубы и ругая себя, и вдруг — гордясь собой, и тайно любуясь, и вновь — в страхе и слабости, Глеб выбрался на дорогу и свернул к мосту. Было время остановиться, уйти куда-нибудь, скрыться навсегда — но Глеб даже засмеялся, тихо и оскорбительно, и ступил на мост.

На мосту царил разгром, валялись доски, колеса, какие-то ящики и тряпки, тоже обгоревшие. Все покрывала пыль. Каменная стенка исчезла, лишь несколько гранитных блоков, разбитых, расколотых, обозначали место, где она стояла. На россыпи стреляных гильз Глеб чуть не упал, но все же удержался, добежал до завала из опрокинутых повозок — и здесь остановился: и наружно, и внутренне. Лишь сердце все еще лихорадочно стремилось прорубиться сквозь сухое горькое горло. Мост норовил уплыть, и приходилось держать его ногами. Глеб провел ладонями по скользкому лицу и ощутил вдруг неожиданный запах близкой воды — острый, почти нашатырный. Обшлага рукавов школьной фланелевой курточки пропитались дождем. Вытянув их из рукавов кожанки, он припал к ним губами, силясь высосать хоть каплю влаги. Там было все: вкус пыли, вкус мокрой фланели, вкус почему-то чернил… Глеб перевел дыхание. Посмотрел на часы. Прошло лишь десять минут. Он заставил себя сесть на колесо поваленной грузовой платформы, прислониться спиной к оси — и закрыть глаза.

Подумать только: лишь сутки прошли с того времени, когда он, сидя точно так же, с закрытыми глазами, ехал в вагоне второго класса от станции Хикхэм до Порт-Элизабета; пожилая леди в черной шляпке без полей и в круглых очках с толстыми стеклами что-то вязала из разноцветных шерстяных клубочков; юноша с девушкой, очень похожие, наверное брат с сестрой, — читали вдвоем одну книгу, обернутую для сохранности серой бумагой; средних лет йомен в полосатых штанах и коричневом жилете (и с двумя огромными корзинами на багажной полке) дремал, свесив голову; и женщина в строгом серо-черном костюме, тонких перчатках до локтей, излучающая странный смешанный аромат дорогих духов и аптеки, так и просидела все два часа пути, не сделав ни единого движения и не сказав ни слова. И он, школяр, с шестью фунтами в кармане и твердым намерением выплыть при любой буре… что, не ожидал такого? Он прислушался к себе. Пожалуй, не ожидал… Будто огромная шестерня зацепила за рукав и потащила, потащила… Ничего. Все будет хорошо.

Глеб вздрогнул и открыл глаза. Тишина вокруг уже не была столь оглушающей. Пришедшие, наверное, из-под ног, по железу и твердому дубу, донеслись звуки шагов. Кто-то шел сюда, к нему, с дальнего южного конца… Давний детский страх на миг парализовал волю, а потом… потом пришел черед дикой веселой злобы! Да, это чудовище шло к нему, но теперь оно напорется не на тринадцатилетнего мальчишку, которого можно перепугать насмерть огромными следами и исполинской кучей помета; нет, теперь у него есть винтовка! И Глеб взял свою драгунку, взвесил на руке — винтовка была тяжелой, и это придавало уверенности, — оттянул затвор, увидел тусклый блеск гильзы… Потом на корточках, опираясь на левую руку, он прокрался вдоль завала — и, наконец, нашел достаточную щель, чтобы видеть.

Человек был еще далеко. Он шел размашисто и быстро, втянув голову в плечи. Оружия в его руках видно не было. На чудовище он не походил.

На миг Глеб испытал безумное облегчение. Он готов был броситься навстречу этому человеку… но не бросился, конечно — может быть, потому, что внезапно и страшно устал. Он сидел на корточках и ждал, когда тот приблизится… а потом — будто тонкая струйка потекла за воротник. Да, этот человек не был чудовищем, но на нем была форма военного моряка, берет с помпоном, за плечами угадывался тяжелый мешок…

Множество мыслей пролетело, но задержались лишь обрывки: глупо думать, что ты один такой, со способностями… а само чудовище?.. хотя не обязательно, что раз матрос — то сразу и враг… но ведь не стрелять же?.. И Глеб ждал, ждал, ждал до последнего, до того момента, когда стали видны капли пота на лице матроса — и тогда, неожиданно для себя, вскочил, направил ствол драгунки в грудь чужаку и завопил:

— Стоять! Руки вверх!

Такой реакции Глеб не ожидал: матрос подпрыгнул на месте и застыл, не подняв руки, а выставив их перед собой. В этой нелепой позе он пробыл секунды две, а потом хрипло засмеялся и руки опустил.

— У, суки, — сказал он. — Подловили… А если б я пальнул в ответ, а? Нельзя же так.

И он сделал шаг вперед.

Наверное, надо было скомандовать снова, а то и стрелять, но Глеб обомлел. Он сообразил вдруг, что от напряжения выпалил «Стоять!» и «Руки вверх!» по-русски. И по-русски же ответил матрос…

— Постой, а ты кто? — спросил тот, приближаясь и всматриваясь. — Что-то я тебя не…

— А ты сам-то кто? — спросил в ответ Глеб. — Я тебя тоже не знаю.

— Ну, парень!.. — матрос широко развел руками, улыбаясь фальшивой улыбкой — и вдруг, сложившись втрое, метнулся вперед и вбок, и Глеб выстрелил навскидку, как по бекасу. Пуля, наверное, угодила в мешок: матроса развернуло и бросило на настил, но он тут же вскочил, выскользнул из ремней мешка, в руке его сам собой возник пистолет… но Глеб успел долей секунды раньше, матроса швырнуло к перилам — и, перегнувшись, он полетел в воду. Глеб подбежал к краю моста, посмотрел вниз. На черном зеркале маслянистой воды конвульсивно сжимались и разжимались пятна мелкой ряби с белой, как взбитые сливки, опушкой. Минуту спустя много ниже по течению из-под воды показалось лицо, задержалось на вдох — и погрузилось.

Да что же это делается, а? Господи, что же это делается?.. Глеб присел, со страхом поднял выпавший из руки матроса пистолет, незнакомый, довольно легкий, на костяной щечке рукоятки — пентаграмма… Некогда разбираться. Он сунул пистолет за отворот куртки, во внутренний карман. Поднял брошенный мешок — тяжелый, стоуна четыре, брякнувший железно (патроны?) — и вернулся к баррикаде. Выбрал себе место, расположился: винтовка, пригоршня патронов, оба револьвера — наготове. Еще раз огляделся зачем-то, положил руки на оружие, ногой зацепил трофейный мешок — и, набрав полную грудь воздуха, задержал дыхание и напрягся…

— Послушайте, а где?.. — Светлана огляделась. — Где Олив и… Где?

— Не знаю, — равнодушно пожала плечами Констанс.

— Леди и юный джентльмен оделись и ушли, — сказала Сью. — Они взяли оружие и фляжку бренди.

— Ушли с оружием? — Светлана почувствовала, что бледнеет.

— Миледи, я могу расспросить капитана Эббингтона, он должен знать все наверняка.

— Я сама, — сказала Светлана.

— Позвольте, я с вами, — обернулся полковник. — Доктор, если потребуется что-то особенное…

— Не думаю, — пожал плечами доктор. — Нужен лишь покой. А где его взять?

— Где его взять… Миледи? — полковник протянул руку за фонарем.

— Идемте.

На лестнице полковник спросил вполголоса:

— Юный джентльмен — это тот школьник, который спас капитана?

— Да. Вы его знаете?

— С сегодняшнего утра. Очень приятный юноша. Я знал его отца.

Светлана не ответила. Свет фонаря, качнувшись, выхватил из тьмы на миг — там, у подножия лестницы, правее двери, у стены — прикрытые белыми простынями два тела…

Она сумела не закричать. Хор голосов обрушился на нее, и, раздвигая эти звуки, Светлана сбежала по лестнице, опустилась на колени перед телами и приподняла простыню над лицом одного. И — не узнала, кто это.

Круглое лицо с неровным плоским носом, обрамленное клочковатой бородкой… Она никогда в жизни не видела этого человека. А второй — мальчишка с вывернутыми черными губами и черными прыщами на восковой коже…

— Мои солдаты, — сказал вверху полковник. — Негоже было оставлять их под дождем.

Светлана перекрестила убитых и встала.

И этот бой не запомнился ему — не запомнился настолько, что, стоя потом среди своих, Глеб усомнился: а было ли что? Но нет — позже пришла дрожь и дурнота; а его хлопали по плечам, им преувеличенно восхищались, и Дабби, морщась от боли (ему перебило запястье), говорил и говорил что-то, а потом догадался, крикнул — и принесли большую деревянную флягу с медным горлышком, Глеб приложился: это был неразбавленный джин. Потом как-то сразу оказалось, что он таскает вместе с другими к середине моста те самые каменные блоки: их ставили на попа и прислоняли к повозкам, и получалась прекрасная защита от пуль. Я попал в троих, думал Глеб, может быть, и больше, чем в троих, но в этих — наверняка. Они легли и остались лежать, и теперь их скинули вниз, а значит, они мертвы. Но они были с теми, кто подживит дома, они убили множество людей, которые вовсе не хотели этого… но этих троих убил я, да, двое в меня стреляли, но тот, первый, всего лишь увидел меня и даже не понял ничего… Решетки поставили на место, закрепили толстой, в палец толщиной, проволокой — мятежники сами притащили ее откуда-то. Теперь мост был плотно укупорен с концов, а в середине его образовался редут с гарнизоном в двадцать два человека: один из волонтеров был убит в схватке, а посланный за оставленными не вернулся.

— Господин лейтенант, — когда разобрались по местам, собрали трофейное оружие и патроны, сделали несколько пристрелочных выстрелов и начали ждать противника — без страха, в лихорадочном возбуждении, рожденном легкой победой и ожиданием новой неизбежно победоносной схватки… это бывает у всех, даже у бывалых солдат, чего же ждать от волонтеров? — и в этом теплом дыму начинаешь внезапно и необъяснимо нравиться самому себе, а в глазах возникает блеск, от которого женщины приходят в восторг и готовы на все, и много лет спустя пожилой джентльмен достает из ящика свой ухоженный «сэберт», или «иглсон», или «икскьюз» — для того только, чтобы в последний раз вдохнуть тот дым и понять наконец, что расположено по обратную его сторону… — Может быть, мне сбегать посмотреть, что там? Я смогу незаметно, вы же знаете? — Глеб еле сдерживал себя.

— Не надо, — сказал Дабби. — Сейчас начнется. Слышишь?

Через минуту услышали все.

Противник приближался не с севера, откуда его ждали и куда убежали уцелевшие в схватке, а с юга — оттуда в пыльном мире шел матрос, говоривший по-русски. Колонна — человек по семь в шеренгах — приблизилась и остановилась. Там были не одни матросы, были и гражданские — даже, пожалуй, большинство гражданских. Все были вооружены. Перед решеткой сгрудились, заорали, застучали прикладами.

— Эразмус, поговори с ними, — велел Дабби. — Только не особо высовывайся. Отряд, слушай меня! Бить залпом, прицельно, по моему выстрелу. Товьсь! Целься! Эразмус, давай.

Громадный рыбак Эразмус выпрямился.

— Эй, ребята! — не надсаживаясь, но необыкновенно громко проревел он. — Вы чего там шумите?!

— …ворота!.. — донеслось от решетки. — Кто велел?..

— Кому надо, тот и велел! Вы кто такие?

— …повстанческий имени Свободы…

— Ну, так лезьте через верх.

И несколько человек стали карабкаться по решетке вверх, перекидывая винтовки…

— Залп!!!

— Нет, миледи, — сказал полковник, глядя ей прямо в глаза. — Этого я сделать не могу. В конце концов, это опасно.

— Но в доме опаснее стократ!

— Уже нет. Мятежники убрались отсюда. Думаю, к полудню основные события закончатся. Поймите, есть чисто мужские дела… Нет.

— Тогда я пойду одна!

— Девочка! — полковник внезапно взял ее за плечи и чуть встряхнул. — Одумайся! Как это будет выглядеть? Кого ты пойдешь искать?

— Олив… моя лучшая подруга! А с Глебом… мы поклялись, что мы будем, мы — четверо… — она замолчала.

— Я — тебе — обещаю, — раздельно сказал полковник, — что за обеденным столом вы соберетесь все. А если решите пригласить кого-то еще…

— Да Боже мой! — всхлипнула Светлана. — В любой день, в любой час…

— Тогда — ждите, — он улыбнулся.

Залповый огонь был страшен. Острая длинная пуля винтовки Янсена калибром четыре десятых дюйма на средней дистанции пробивает два, а то и три тела, оказавшихся на ее пути. Поэтому первый же залп, произведенный волонтерами Дабби, нанес мятежникам урон, от которого они не оправились. Тем более, что, привыкнув к безоружности и неумелости противника, опьянев от крови, причиненных смертей и безграничной власти над вчера еще гордыми людьми — они не могли и не хотели подставлять под пули себя, рискуя потерять не только бесценные жизни, но и содержимое своих мешков и карманов. Давно известно, что мародеры трусливы… и немало сражений проиграно было из-за того, что наступавшим не вовремя подворачивался обоз врага…

Нападавшие откатились и залегли. Видно было, как матросы пинают лежащих.

— Не стрелять, — сказал Дабби. — Элмер, помоги-ка мне…

С помощью Элмера перезаряжая винтовку, Дабби выстрелил четырежды. Больше никто не пытался поднять мятежников.

Полчаса тянулась вялая перестрелка. Лишь одного из волонтеров зацепило: сбило шляпу и пробороздило темя. Рана обильно кровоточила, но и только. Потом наблюдатель, оставшийся у тыловой баррикады, крикнул, что и с того конца подходит колонна. Дабби оставил четверых, в том числе и Глеба, а с остальными перешел туда. Судя по звукам, там повторялось нечто подобное. Разве что противник попытался ответить залпом на залп, но это было несерьезно. Теперь с двух концов моста летели пули, утыкаясь в гранит или высекая щепу из дерева. Потом «южные» попытались ползком подобраться к самой решетке — их лениво отогнали. Появились просветы в тучах. Глеб посмотрел на часы. Было ровно девять.

(Мятеж выдохся. Четыре сотни матросов с затонувшего под утро крейсера, до тысячи мастеровых, которых уже несколько месяцев старательно распаляли бредуны, и неизвестное количество всяческого отребья, всегда присутствующего в портовых городах, бандитов, выпущенных из тюрем в первый час десанта, и самих бредунов, ставших из агитаторов весьма грамотными командирами, — все они, казалось, являют собой грозную силу… Но ополченцы так и не сдали комендатуру порта, отбивая приступ за приступом, и в мэрию мятежники ворвались, но закрепиться там не смогли. Ближе к утру полковник Вильямс счел возможным снять часть сил с обороны этих позиций и небольшим, но быстро растущим отрядом совершил стремительный рейд по правобережной части города, не столько уничтожая, сколько рассеивая и деморализуя мятежников. А утром вдруг оказалось, что силы мятежников рассечены: нижний мост находится под прицельным огнем из окон мэрии, а верхний — захвачен ополченцами! Командиры мятежников попытались организовать штурм верхнего моста — ясно, что там засела лишь жалкая кучка стрелков, — но уже началось повальное дезертирство. Каждый спасался как мог. К девяти часам лишь на левобережье остались организованные силы мятежников — группа примерно в три сотни человек, в основном мастеровых с текстильных мануфактур «Фицрой и Смитсон». При них же была команда канониров с крейсера, сумевшая на плотах вывезти два легких баковых орудия — правда, без пороха и ядер. Обиженные этим обстоятельством, канониры ни в какие схватки не вступали, сидели при своих пушках и к вечеру сдались морской пехоте с подошедшего «Стерлинга». Мастеровые же приняли бой, полчаса удерживали кладбище, потеряли немало народу, потом частью сдались, а частью ушли в горы со своим командиром Феликсом Елейном. Впрочем, это будет еще только вечером…)

На северном конце моста, на правом берегу, вспыхнула бешеная пальба, продолжалась минуту — и угасла. И тогда «южные» дружно вскочили и побежали. Глеб и трое волонтеров, находившиеся в перестрелке с ними, выпустили вдогон полтора десятка пуль, не особенно целясь — так, для обозначения морального превосходства. Но все же в кого-то попали — двое потащили третьего.

— Эй, хватит пулять! — грохнул Эразмус. — Не слышно из-за вас!

— Не стрелять! — сорванным голосом подтвердил Дабби.

— Повторите, кто вы! — уже в другую сторону прокричал Эразмус.

— …он городского ополчения! Полковник Вильяме!

— Вильямс? — шевельнулся Глеб.

— Чем докажете? — Эразмус.

— …ого дьявола? Не видно?..

Глеб встал и обернулся. Отсюда ничего нельзя было разглядеть. Он пролез под потертой, прошлого, наверное, века, почтовой каретой и вынырнул как раз в ногах у Дабби.

— Господин лейтенант, позвольте… Я знаком с полковником Вильямсом.

Дабби задумчиво посмотрел на него. Ничего не сказал, лишь кивнул. Элмер подал Глебу бинокль. Одно стекло у бинокля треснуло, и Глеб никак не мог к этому приспособиться, пока не догадался и не закрыл ненужный глаз.

Да, человек в мундире ополченческого офицера был тот самый, с которым он разговаривал вчера утром в комендатуре…

— Это полковник, — сказал Глеб, возвращая бинокль Элмеру.

— Слава Всевышнему, — тихо сказал Дабби.

— Ура… — прошептал кто-то сзади.

И вдруг — прорвало.

— Уррррааааа!!!

Волонтеры вскочили на ноги, размахивая винтовками, кто-то влез на повозку, потрясая кулаками, кто-то подбросил шляпу… Дабби, держа на отлете поврежденную руку, здоровой обнял Глеба за плечо:

— Ну, парень…

Глеб посмотрел на него. По лицу Дабби катились слезы. И тогда только Глеб понял, что плачет сам.