1
Тот памятный день начала лета тысяча девятьсот восемьдесят третьего года от Рождества Христова, день, в который мятежный крейсер «Дефендер» подверг бомбардировке гавань и нижний город Порт-Элизабета, дав тем самым толчок беспорядкам и смуте вначале на Нью-Айрленде, и затем и на материке — этот день леди Светлана не забыла до самой смерти, но совсем по другой причине…
Утро начиналось безмятежно и размеренно.
— Кофе, мэм! — ослепительно улыбаясь, впорхнула Люси. Зеленые глазки ее сияли. — Что желаете на завтрак?
Это был почти пароль, но Светлана решила уточнить:
— Милорд муж уехал?
— Да, мэм. Еще до рассвета.
— Что-то случилось?
— Я не знаю. Спросить у Филиппа?
— Не стоит, Люси. Последнее дело — лезть в дела мужа.
— О да, мэм. Итак, на завтрак?..
— Земляника, бананы, орехи, мороженое.
— Шоколад, мэм? Вчера привезли, наконец, тот, который вы любите.
— «Петровский»? Не может быть.
— Может, мэм.
Горький твердый палладийский шоколад был слабостью Светланы. Одной из маленьких простительных слабостей. Он имел вкус детства. На Нью-Айрленде и вообще в Мерриленде такого не делают. Здесь в ходу мягкие сорта с молоком и дольками засахаренных фруктов. Это тоже вкусно, но иначе, иначе…
— О, Люси! Я так долго ждала этого известия! Теперь все пойдет по-другому!..
Дурачась, она сказала эти слова — и кто же мог знать, что звучит пророчество?
— Ванна готова, мэм. Мэй тоже готова. Вам помочь?
— Побереги силы до тех пор, когда я стану бабушкой…
Нельзя, нельзя бросаться словами. Пониже горла тут же возник крошечный, но неприятный комочек. После двух лет замужества она так и не совершила того, чего от нее ждали и требовали, — и теперь уже не надеялась совершить. Констанс за спиной холодно и нагло говорила о разводе: по закону три года бездетности есть самое веское основание для одностороннего расторжения брака. Вся родня, весь этот несчастный баронский клан навалится на Сайруса и вынудит его подать прошение. Их можно понять: должен быть наследник…
Не сегодня. Об этом — не сегодня. И вообще — собственное тело подсказывало Светлане, что дело не в ней. По крайней мере, не в ней одной.
Холодно отзвонили часы. Половина чего-то.
Встаем.
А вставать не хотелось. Наоборот, хотелось лежать и слушать звуки, приходящие снаружи, из сада и далее: с площади, от почтовой станции, с вокзала. И, впав в полудрему, досмотреть тот сон, который…
Забыла.
Обидно. Сон был из тех редких снов, которые оставляют после себя множество взъерошенных мыслей и чувств, но сами — исчезают, испаряются, как пролитый эфир, и — не удержать, нет.
Жизнь — слишком скучная штука, чтобы еще и забывать взъерошенные сны. Тем более — жизнь в этом чистом, богатом, удобном, но, Боже мой, до чего размеренном и чопорном доме, где все известно наперед, где даже мухи в кружевных чепчиках…
Спасибо Люси — без нее хоть волком вой.
Ма-аленькой такой волчицей…
Светлана откинула покрывало и спустила ноги на пол. На мягкий болотного цвета ковер. Вот и с этим ковром: ей хотелось сине-белый, но кто ее спрашивал? Милорд муж распорядился…
Она нащупала плетеные домашние туфли, приняла от Люси халатик. Хуже всего, что эти мысли, когда-то стыдные и пугающие, стали почти привычными.
Одна услада — титул.
Леди Стэблфорд.
С заспанной и всем недовольной мордой. Смешно.
Ванна ждала: прекрасная дубовая лохань, полная горячей воды и взбитой душистой пены. И Мэй ждала, смуглая, голая, в кожаном блестящем передничке. И там, в воде, пахнущей бантусаном и яблоневым цветом, под крепкими и нежными руками ваннщицы, Светлана понемногу вернула себе легкое и даже приподнятое настроение забытого сна. Ну, разведется с ней Сайрус — и что? В двадцать лет жизнь не кончается, мир велик, городов много… Титул она потеряет? А видела я этот титул знаете где? Боцман Завитулько вам скажет.
Отец, конечно, расстроится. Что делать — не бывает же так, чтобы никто даже и не расстроился. И потом — целый год впереди, мало ли что может произойти за год?
Она не заметила, что последние слова произнесла вслух.
— Конечно, мэм, — отозвалась Мэй. — Но знаете, что я вам скажу? Лежачие камни обрастают мхом.
— Доля наша такая — лежачая…
— О да, мэм. По крайней мере, мужчины должны быть в этом уверены. Но это не значит, что лежать мы должны все время на одном месте.
Светлана вдруг покраснела. Сон вспомнился. Медведь. Молодой медведь. Она занималась с ним любовью.
— Что я скажу, миледи, — Мэй понизила голос. — Это все только кажется сложным. И страшным. Вы уж мне поверьте. Уж это-то я знаю.
— Нет, Мэй, нет…
— Так вот сразу и нет. Вы поразмыслите тихонечко. Главное ведь — никому никакого убытка, а лишь одно сплошное удовольствие и исполнение желаний.
— Не надо, Мэй. Даже слышать о таком не хочу.
— Словом, как надумаете — шепните мне или Люси. Мы ведь вас любим. Правда же.
Мэй размяла ее на жесткой кушетке, помогла одеться в домашний костюм: широкие льняные штаны и льняную же блузу цвета морской травы с пепельно-серой отделкой. Волосы, заколотые на время купания, Мэй распустила и стала расчесывать тяжелым серебряным гребнем. Сидя перед опотевшим по краям зеркалом, Светлана смотрела на себя — и нравилась себе. Да, чуть бледноватое лицо, и больше, чем хотелось бы, веснушек на щеках, и скулы напоминают о далеких татарских предках — но зато глаза! Зато волосы! Если вот так наклонить голову и взмахнуть ресницами, у мужчин сразу слабеют колени. Ах, говорил ей тогда, перед свадьбой, Левушка Каульбарс: в такие глаза — как в омут!.. Где он теперь, Левушка? Вправду, как в омут. Тихо, в ночь, втайне от всех ушли тогда кильботы…
А в волосы влюбился Сайрус. Не во всю ее — только в волосы. Вот они — бронзовая волна. Недолго длилась влюбленность, да кончилась свадьбой. Именно — кончилась. Любовь так и не пришла, и семьи не получилось, и вот живут приветливо, но отдельно друг от друга два человека, играющие в общность душ да изредка дополняющие какие-то гимнастические упражнения в постели…
За завтраком Светлана спросила утренние газеты. Итак, что делается в мире, пока мы спим? «Морнинг экспресс» повествовала о небывалом по дерзости ограблении почтового поезда, явлении Пресвятой Девы в семейной часовне виконтов Росли, возвращении экспедиции Брезара, пытавшейся подняться вверх по Таранусу, сорокачасовом полете монгольфьера «Гэллант игл» с тремя аэронавтами… А также о начале гастролей петербургского театра мод «Амфитрита»! Новейшие фасоны, прекрасные ткани, коллекция шляпок, мехов и обуви из «Корабельного пассажа»!!!
Эта новость затмевала все.
Что в Сайрусе совершенно замечательно — так это полное отсутствие скупости. Поэтому и родственники, кстати, считают его белой вороной и смотрят чуть косо. Другое дело, что он совершенно не умеет тратить деньги. Он делает это так же равнодушно, как ест, ведет дела, пишет письма, беседует не о флоте и занимается любовью.
— Люси! — и у Люси сразу же начинают чуть иначе блестеть глаза. — Одеваться! Мы едем в «Торговый двор»!
Нельзя же, в самом деле, появиться на людях в платье, в котором тебя уже видели…
Глеб перегнулся через парапет и посмотрел вниз. Кажущиеся маленькими волны с шорохом накатывались на каменистую полоску пляжа, проваливались — и уступали место следующим. Иногда как бы крошечные камешки вдруг срывались с места и шустро мчались куда-то: рогатые крабы рылись в порах этого естественного фильтра и, понятно, получали свое. У крабов были весьма ощутимые преимущества перед ним, Глебом Мариным, выпускником престижной школы Джессапп…
Последние полгода он доучивался лишь благодаря доброму к нему расположению совета попечителей и директора мистера Трэйна. Ты закончишь курс, юноша, и получишь диплом, это я тебе гарантирую, сказал мистер Трэйн тогда, после так страшно несостоявшихся рождественских каникул, но больше ничего я тебе гарантировать не могу. Я буду работать ночами, сэр, сказал Глеб, чтобы… Нет, юноша, мы этого не допустим, — и Глебу показалось, что мистер Трэйн улыбнулся.
И вот приходится начинать буквально с нуля: имея в кармане шесть фунтов четыре шиллинга, в школьном ранце — смену белья и диплом с золотой печатью, в голове — неясный гул, а в сердце — страх и неуверенность… и не имея: крыши над головой, родственников, знакомых (хороших), рекомендательных писем, планов, особых на что-то надежд…
Но небо было ослепительно-синим, и ветер дул в спину. Темная полоска гор на островах Виктории и Роэл-Оук угадывалась на горизонте, и на фоне ее выделялись паруса скользящего к югу, на материк, многомачтового барка. Паруса малых судов и лодок теснились в Коммерческой гавани, а прямо напротив Глеба стоял на якорях старый крейсер «Дефендер», стационер: сын директора Трэйна служил на нем лейтенантом, и офицеры корабля бывали гостями школы. В конце концов, наймусь в матросы, с усмешкой подумал Глеб. Почему нет?
Он оттолкнулся от парапета и уже хотел было идти — все равно куда — как вдруг заметил неясное движение внизу, среди камней. Вернулся и стал искать взглядом то, что на миг привлекло внимание.
Да, вон там, на границе воды и камней, справа, довольно далеко — мелькнуло что-то светлое. Потом еще. Он пошел в ту сторону, стараясь не отрывать взгляда. Мешали растущие на обрыве кусты черной аралии — но как раз там, где надо, был просвет.
Застрявшее меж камней, опутанное водорослями, колыхалось в волнах тело человека.
Вот это да! Глеб огляделся. Он знал, что в подобных случаях следует немедленно позвать полицию. Но в такую рань на бульваре не было не то что констебля — вообще никого! За час, что прошел с момента его торжественного прибытия на Приморский вокзал — а бульвар начинался непосредственно от привокзальной площади, — и до сего мгновения Глебу встретились три человека, из них двое — дворники. И вот четвертый — покойник. К чему бы это?
Тем временем покойник сделал бессильно-судорожное движение, пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь и выбраться из воды, и Глеб понял, что искать констебля некогда.
Спуск к воде был шагах в ста. Крутая полуразрушенная каменная лестница. От нижней ее трети вообще мало что осталось — поработали весенние шторма. Но Глеб ссыпался по ней, как горошина, и запрыгал по камням, думая лишь об одном: не подвернуть ногу. Ногу. Тогда все… Он добежал быстрее, чем рассчитывал. А может быть, ему так показалось.
Человек, застрявший в каменной щели, из последних сил удерживал лицо над водой. Глеб упал на колени, схватил его за плечи, и человек вдруг вскрикнул и обмяк. Он был тяжелый и скользкий, и не раз вырывался из рук, но Глеб все-таки выволок его на сухое место. И, обессилев, сел рядом.
Стоп! Надо же что-то делать… Он стал лихорадочно перебирать в памяти свои знания и полузнания, применимые к подобному случаю.
Он наглотался воды… волны захлестывали его с головой, и он вполне мог наглотаться воды… повернуть лицом вниз и вызвать рвоту. Ага. Ну и тяжелый же ты… Теперь свести локти и начать их поднимать…
Фонтан!
Опустили локти… С воем пошел воздух. Ребра хрустят?
Все равно — еще раз. И еще. И еще.
Фонтаны слабели. Еще чуть-чуть…
Отдохнем.
Зашевелился. Приподнялся — и с воплем схватился за бок.
Но — смотрит. Что-то хочет сказать.
Только сейчас Глеб смог разглядеть, кого именно выволок из воды. Мужчина явно старше и крупнее его самого — хотя Глеб далеко не малыш, шесть футов сто восемьдесят фунтов, вице-чемпион по плаванию. Лицо мужчины породистое, узкое, подбородок выдается вперед — и вся правая половина этого лица превращена в сплошной кровоподтек. По разодранной рубашке расплываются красные пятна. И изо рта — тоже струйка крови. Кроме рубашки на нем черные с серебряным галуном брюки флотского офицера…
— Кто вы? — наклонился Глеб. Яростно билось сердце. — Что произошло?
Вместо ответа человек отвернулся, одной рукой оперся о землю, другой обхватил себя поперек груди — и его стало рвать. Наверное, ему было очень больно, потому что он кричал.
Именно в этот миг Глеб будто бы проснулся. Запах чужой рвоты пробил дыру в его непрочной броне…
…ты знаешь, что мы с тобой сотворим, русская срань, но страх исчез, и Глеб стал драться — драться так, как дрался бы в свой смертный час, — и они не выдержали, они ведь хотели только позабавиться, эти четверо, но вот потом — потом ушли все силы, и он сидел на грязном полу и блевал от запаха мочи, пива и собственного пота…
…и возникло вдруг странное чувство: вплавленности себя в этот кусочек мира на стыке трех стихий, и все вокруг было чудовищно реальным, преувеличенно выпуклым и плотным, а сам он, напротив, кончался сразу под кожей, и что находится в глубине его тела, не знал никто. В музее янтаря он видел глыбы с ящерками и громадными стрекозами внутри — и там у них, в их остановленном времени, было, видимо, то же самое: невозможно сгустившийся и ароматный воздух, и мелькание пятен света и полутьмы снаружи воздуха. И только что смерть посетила это место, побыла и удалилась без звука — значит, опять какая-то грань, какая-то точка перемены…
Он весь внутри шарахнулся от этой мысли, но тут же забыл обо всем, потому что человек — офицер — всем корпусом развернулся к нему и, с трудом выталкивая из себя звуки, сказал:
— Ххо… тхы? Студенх?
Через секунду Глеб понял его.
— Я школьник. Я из школы Джессапп, знаете?
Показалось, что офицер кивнул утвердительно. А может быть, просто сглотнул.
— Майхик, бехи… кх кхоменданту порта… кхмм! Пехедай: мяхешш на «Дефенхехе»… кхмм!.. Кхоманхихх убит, офихэххы под ареххом. Вохх, дерхы… — он вынул из кармана и вложил Глебу в руку мокрый кожаный бумажник. — Там мой хэтон…
— Что там?
— Хэтон… аа, ххехт…
— Я вас не оставлю, — сказал Глеб. — Вам нужен врач.
— Вхемени нех, — почти спокойно сказал офицер. — Бехи.
— Вам не подняться одному. Там очень круто и не за что держаться.
— Не спохь, — сказал офицер. — Дотехпью. Увихехх хонсхебъя — скхажешь ему. Вхе, бехи. Помнихь, ххто скахать?
— Мятеж на «Дефендере». Командир убит. Кто вы?
— Хоххэтах Стэбхоххт.
— Лорд Стэблфорд?
Офицер кивнул.
— Я понял вас, милорд. Я все передам. Но, может быть, все-таки?..
— Нех.
Несколько раз оглянувшись, Глеб добрался до лестницы — и понял, что зря пытался настоять на своем. Даже в одиночку — было трудно. Три десятка футов скользких от песка и неустойчивых руин. Как он умудрился спуститься здесь?..
Он перелез через решеточку, запиравшую лестницу, и под неодобрительным взглядом какой-то няни с коляской бросился бежать по бульвару. Комендатура порта — в той стороне… Проклятье: ни одного полицейского, лишь няни с колясками, да пожилые джентльмены, да мальчишки с газетами… Наконец в боковой аллее мелькнул белый пробковый шлем.
— Констебль!..
Долгие минуты на объяснения. Зато потом — трель свистков, и конные, и фаэтон: «Гониии!..» — и кучер испуганно озирается на усатого констебля со свирепыми фарфоровыми глазами, и клены по сторонам. «Берегиииись!» — на повороте Глеба бросает на констебля, а тот ничего не замечает, лишь смотрит перед собой, и до Глеба опять с запозданием — в который раз сегодня с опозданием! — доходит: мятеж на «Дефендере»! Командир убит! На улицах неистовая толкотня, все мечутся, выкрики продавцов газет: «Дерзкое ограбление почтового поезда!» И из-за этого стоит кричать?.. Рыжие и полосатые тенты над витринами, цветные огни и тени за стеклами. Как же это: мятеж на «Дефендере»? Зачем? И — что будет? Что-то будет, что-то будет, что-то будет — отлетает от стен звук подков. «Беррррегись!» Тихая аллея, вязы и дубы, и в конце ее — особняк красного кирпича…
Увы, с дерзким налетом на «Торговый двор» и его ближайшие окрестности пришлось повременить, ибо заявились — по-родственному, без предуведомления — Констанс с мужем Лоуэллом. Узнав, что Сайруса нет, они вознамерились его ждать. Не замечай нас, дорогая, мы найдем, чем заняться в этом доме, правда ведь, Ло. Конечно-конечно, очень не хотелось бы тебя стеснять… Все равно неизбежно требовалось отсидеть сорок пять минут, мило щебеча. Сегодня Констанс более чем когда-либо напоминала растревоженное осиное гнездо. Чувство опасности, исходящее от этой немолодой, но все еще привлекательной и красивой дамы, было острым, ни на чем реальном не основанным — и потому тревожащим вдвойне. Светлане приходилось неотрывно следить за голосом и руками. И надеяться на то, что Констанс с высоты своего возраста (а тридцать семь прожитых лет, господа, это не шутка, нет!) не сумеет оценить Светланину сообразительность и пренебрежение общепринятыми нормами — не в поведении, упаси Господи, — в оценках, всего лишь в оценках. Ну и что? — часто говорила про себя Светлана, восклицая хором с остальными: «Ах, какой пассаж!» И — наоборот…
Светка, ну что ты ломаешься? — убеждал ее отец. — Лучшего все равно не найдешь. Упустишь счастье — не поймаешь…
Это точно, — сказала она тогда. — В конце концов, что я теряю?
Она действительно не потеряла ничего.
Бедный папка, любимый ты мой, ты просто устал, ты вымотался весь, тебя допекли безденежье и безнадежность — а тут подвернулся случай хотя бы дочь упрятать под теплую крышу. Да, и дом, и тепло, и надежные стены… но зачем называть это счастьем? Это лишь отсутствие неудобств, долина меж двух перевалов. Правда, люди и живут-то в основном в долинах…
Как ты там, папка? Здоров ли? Три месяца, как вошел в порт «Ривольт», привезя целую пачку писем. Когда ждать следующих? Или уже, наконец — сам? Вернулся же Брезар — а он отплыл позже. Правда, и путь его был короче…
— …просто невозможно видеть, дорогая, как очаровательны бывают эти щенки, беспородные тварюшки, и как Юкка понимает, что согрешила, прячет глаза — а из побега вернулась с такой мордой, с такими глазами, что хотелось ей сказать: «Съешь лимон!» — так вот, щенки просто очаровательные, о-ча-ро-вательные! И теперь проблема…
Одни у нас проблемы, мрачно подумала Светлана, ладно, вы щенков утопите, чтобы не мучились от своей беспородности, а меня куда денете? Самой, что ли, утопиться? Как бы славненько было…
Она вдруг — что-то подбросило ее — вскочила и оказалась у окна, рядом с Констанс — щека к щеке. У подъезда разворачивалась чужая карета, лошади ржали, а двое полицейских, придерживая под локти, вели осторожно — Сайруса! Чужой черный плащ был на нем, и чужая рука в перчатке показалась из окна кареты, махнула и исчезла.
Тонкий, немощный, почти предсмертный взмах.
И одновременно, как бы дан был сигнал этим взмахом — долетел растертый дистанцией гром, его отголоски, и снова гром, однократный, упругий. Задребезжали стекла.
— Странно, — сказала Констанс. — Они никогда не дружили.
Светлана разжала руку. На портьере там, где она держала, остались резкие морщины. Оттолкнувшись от подоконника, она понеслась к двери, по лестнице вниз, вниз… Сайрус шел ей навстречу, шел почти сам, живой, грязный, злой.
— Сай… рус!..
— Только не трогай меня! — испуганно. — У меня… — скривился на один бок, прижал ладонь к груди.
— Ребра у него поломаны, мэм, — прогудел один из полицейских. — Доктор приедет сейчас, а пока — не найдется ли у вас капельки бренди? Бренди — лучшее, что придумано для того, чтобы снять боль и успокоиться…
Вся прислуга уже высыпала в холл, даже поварята, и стояла неподвижно в почтительном отдалении. И Сайрус стоял, окруженный ими, большой и темный, и Светлана вдруг почувствовала страшный запах моря, запах обнажившегося морского дна, исходящий от него, и обернулась в отчаянии.
— Бенни! Ты слышал, что сказал сержант?! Бренди, мигом! И бокал! — она почти визжала.
— Если мне будет позволено… — возникла ниоткуда Мэй.
— Да, Мэй? Что?
— Я могу помочь хозяину. Пока приедет доктор…
— Говори. И делай. Делай же…
— Пусть все лишние уйдут. Люси, широких бинтов — побольше.
Она поставила перед Сайрусом стул, простой деревянный стул с прямой низкой спинкой. Взяла его за руки, показала, как опереться и как стоять. Тут подоспел Бенни с бутылкой и бокалом, и Светлана из своих рук выпоила ему полпинты неразбавленного. Бутылку она, не глядя, сунула констеблю. Тем временем Мэй сняла с Сайруса рубашку, и Светлана чуть не закричала: на ребрах багровели страшные кровоподтеки, местами запеклась черная корка. Мэй бестрепетно бегала пальцами по всему этому, и Сайрус вздрагивал, как нервная лошадь.
— Дышите, милорд. Ровно и не слишком глубоко…
Дышать, наверное, было трудно, но бренди уже начало оказывать свое благотворное действие: Сайрус чуть расслабился, переступил с ноги на ногу; на левой, незадетой щеке появился румянец.
— Могло быть хуже, милорд, — сказала наконец Мэй. — Теперь выдохните и старайтесь дышать животом.
Она быстро и ловко перебинтовала его от подмышек до талии, помогла надеть мягкий пуловер, на плечи набросила теплый халат.
— Теперь, милорд, можно и в кресло. Лежать вам пока нельзя…
— Спасибо, Мэй, — негромко сказал Сайрус.
— Я тебя провожу, — сказала незаметная до сих пор Констанс. — А ты, дорогая, распорядись здесь, — бросила она Светлане.
— Да, конечно…
Надо еще что-то делать, да? Она стояла, вдруг разом перестав что-либо понимать…
— Миледи, — констебль с рукой под козырек, седоватые усы. — Имеем честь откланяться…
— Постойте, не уходите… — она прижала пальцы к вискам. — Я, извините, так напугалась, что… Почему это все? Что произошло?
— Ваш муж тонул, миледи. Его вытащил из воды какой-то школьник. Лорд отправил мальчика с важным поручением, но он, думаю, зайдет и сюда, поскольку у него бумаги лорда.
— Тонул? — Светлана покачала головой. — Этого не может быть. Мой муж плавает, как рыба.
— Возможно, миледи. Но предварительно он был избит и брошен с борта крейсера «Дефендер».
— Что? Как это может?..
— На крейсере мятеж, миледи. И, боюсь, вам не мешало бы до прояснения ситуации перебраться куда-нибудь за город.
— Так это что — пираты?
— Хуже пиратов, миледи. Похоже, что это бредуны. [В Мерриленде их называли «кейджибер» или «кейфджибер», что означает «болтающий под кейфом», «бормочущий спьяну», «стукнутый». Палладийцы создали кальку: «бредун». Этим словом мы и будем пользоваться. (Здесь и далее прим. авт.)]
— Извините — кто?
— Бредуны. О, миледи, если вы о них не знаете, то лучше и не знать. Однако воспользуйтесь моим советом — уезжайте. Сержант Райт, всегда к вашим услугам, миледи.
— Да, сержант, видимо… впрочем, не знаю. Спасибо вам, спасибо…
Дать ему что-нибудь? Нет, не то. Но что-то же нужно сделать… Деньги? Ни в коем случае. На память?.. Бренди?..
— Вы, наверное, голодны…
— Что вы, миледи, еще утро.
— Это ничего не значит. Бенни!
Но опытный Бенни уже и сам скользил сюда с плетеной корзинкой, прикрытой салфеткой, и из-под салфетки остро выступали горлышки бутылок.
— Несу, хозяйка…
Дом качнуло. Наверху лопнули стекла. С грохотом обрушился тяжелый портрет на лестнице.
— Прощайте, миледи, — откозырял сержант Райт. — Надеюсь, вам никогда больше не потребуется наша помощь… Дуглас!
Он повернулся и быстрым шагом направился к двери. Его напарник, прихватив корзинку, по-армейски щелкнул каблуками и последовал за сержантом. Коллинз, привратник, запер за ними дверь.
Лишь короткий миг Светлана мешкала — забежать в комнату к мужу. Избитому, чудом избежавшему смерти… Но ноги сами вынесли ее на третий этаж, теперь по коридору налево, еще раз налево — и винтовая лестница в башню.
На смотровой площадке уже кто-то был, и Светлана поняла это за секунду до того, как увидела широкую спину, обтянутую серым твидом. Мужчина обернулся — почему-то испуганно. Это был Лоуэлл. В руке его чернел большой морской бинокль. Молча, не говоря ни слова, он протянул бинокль Светлане и отодвинулся в сторону, как бы освобождая ей место для наблюдения — хотя у перил могло поместиться пятеро в ряд. Светлана приняла бинокль, но к глазам его не поднесла — смотрела поверх. Смотрела и не могла поверить себе.
К моменту, когда перед ним оказался действительно что-то решающий человек, Глеб успел раскалиться добела. Три раза ему уже пришлось рассказать в подробностях, кто он такой и почему оказался в ранний час на Приморском бульваре, и как увидел лорда Стэблфорда, и что лорд сказал ему — слово в слово… И вот, наконец, цель достигнута: этот не отправит его в «комнату восемнадцатую на третьем этаже»… чтоб им провалиться всем вместе и каждому в отдельности.
Полковник Вильямс, представился ему этот человек, но одет он был в штатское платье: пиджачную пару прекрасного шитья и из материала, какого Глеб в жизни не видел: гладкого, серебристо-серого с легким бирюзовым оттенком. В складках оттенок проступал отчетливее. Было полковнику на вид лет пятьдесят, и лицо его, острое, обветренное, не по сезону загорелое, внушало уважение и доверие. Черные пристальные глаза глядели спокойно и умно. Но было в этом лице что-то еще, что пряталось до худших времен…
— Понятно, мой друг, — сказал полковник, дослушав до конца. — Что ж, это заслуживает того, чтобы отправить офицера для проверки сообщения — и не потому, что мы не доверяем тебе или, не дай Бог, лорду, а лишь потому, что события такого масштаба и такого накала страстей почти всегда неверно воспринимаются свидетелями и участниками их. Проверки, даже сопряженные с огромным риском, необходимы.
Глеб почувствовал, что у него спирает дыхание. Он, именно он сам должен отправиться на мятежный крейсер в качестве парламентера. И…
— Скажи-ка, дружок, — продолжал полковник, — а не сын ли ты Бориса Ивановича Марина?
— Что? — не ожидал такого поворота разговора Глеб. — То есть… да, конечно.
— Я всей душой сочувствую тебе. Это был великий человек, и гибель его — огромный удар для… для многих. Как же ты намерен жить теперь?
Глеб ответил не сразу. Но ответил.
— Мне восемнадцать лет, — сказал он. — В Палладии в восемнадцать уже можно иметь первый офицерский чин. У меня отличный диплом одной из лучших школ Острова. Я люблю работать. Надеюсь, что через три года у меня будет достаточно средств, чтобы продолжить образование.
— И кем же ты намереваешься стать?
— Картографом, сэр.
— Значит — по стопам отца?
— Именно так, сэр.
— Понятно. Но это, так сказать, отдаленная перспектива. Где ты намерен, скажем, ночевать сегодня?
— Сниму комнату, сэр. На первое время деньги у меня есть.
— Это хорошо… но… Ладно, сделаем так: если тебя подопрет по-настоящему и не к кому будет обратиться, найдешь в Коммерческой гавани трактирчик «Белый тигр». Содержит его папаша Стив, одноглазый пират. Скажешь ему, что ты пришел к белому тигру от черного. Черный — это я. Легко запомнить. Там тебе будет и койка, и еда, и работа, и помощь — все, что понадобится.
— Какая помощь?
— Любая. Но, повторяю, это — на крайний случай. Когда больше некуда будет пойти. Кстати, ты не голоден?
— Сэр? Но ведь…
— Мятеж? Он подождет, — и усмехнулся. — Шучу. Просто мои люди еще не прибыли. И вообще — стоит ли суетиться? Раз уж мятеж начался — он начался. Затягивание времени только в нашу пользу. Да, забери вот это, — полковник протянул Глебу бумажник. — Вернешь лорду сам. Кстати, советую тебе познакомиться с этим человеком. Капитан может многое.
— Сэр, я могу обратиться с просьбой?
— А почему так торжественно?
— Не знаю… Сэр, я хотел бы принять участие в разведке на крейсер.
Полковник потрогал подбородок.
— Это было бы справедливо, дружок, — сказал он. — Но это дело для профессионалов. Нам с тобой, несчастным аматерам, рассчитывать особо не на что. Впрочем, я боюсь, что это не последний мятеж в твоей жизни.
— Но чего же хотят мятежники?
— Именно эти — еще не знаю. Как правило, последние годы они недовольны жизнью вообще и правительством в частности. Но бывают и причины куда более скромные. Скажем, трехдневные беспорядки в гарнизоне острова Каверинг произошли из-за плохого кока и садиста-сержанта…
В дверь коротко постучали, и вошел пожилой лысый лейтенант с седой бородкой.
— Они выкинули флаг мятежа, господин полковник, — задыхаясь, сказал он. — И передали семафором вот это. — В руке его дрожал сложенный пополам лист бумаги.
Полковник развернул его — бумага захрустела, — пробежал глазами текст. Потом прочел еще раз и еще. Задумчиво перевел взгляд на лейтенанта.
— Комендант знает это, мистер Пэтт?
— Разумеется, сэр.
— Похоже на то, что эту похлебку нам придется есть вязальной спицей… — он поморщился. — Что у нас есть, мистер Пэтт?
— От вашего имени я распорядился доставить триста винтовок Янсена и шестьдесят ящиков патронов. Когда крейсер откроет огонь, многие мужчины придут сюда. Им нужно будет дать оружие.
— Этого мало…
— Другого нет, вы знаете это, сэр.
— Вы не поняли меня, мистер Пэтт. Винтовки — мера против возможного десанта и бунта в предместьях. Но не против военного корабля.
— Вы правы, сэр. Но, боюсь, у нас нет ни малейшей возможности нанести урон военному кораблю. По крайней мере, днем.
— А ночью?
— Ночью можно будет попробовать взять корабль на абордаж со шлюпок, сэр. Аналогично бою в Форт-Соммерсе, сэр, в тысяча девятьсот первом году. Тогда палладийские фрегаты «Гектор» и «Аякс»…
— Помню. Итак, если на крейсере около шестисот человек команда, а для успешного боя требуется трехкратное преимущество, то понадобится лодок…
— Этого я не учел, сэр. Да, это нереально.
— Господин полковник! — голос Глеба вдруг зазвенел. — Если мы заговорили о компании девятьсот первого года, то разрешите мне напомнить обстоятельства гибели эскадры адмирала Меллоуза. Четыре корабля ее заперли в порт Хлебный — и все они были уничтожены в одну ночь с помощью обычных рыбацких лодок, груженных селитрой с жиром. Был штиль и туман…
— Вряд ли мы дождемся штиля и тумана. Здесь не Жемчужное море…
— Это так, сэр. Но у причала я видел паровые катера.
Полковник и лейтенант переглянулись.
— Это интересная мысль, сэр, — медленно сказал лейтенант Пэтт.
— Интересная она или нет, — сказал полковник, как-то иначе глядя на Глеба, — но она прозвучала… Ты молодец, сынок. Твой отец мог бы гордиться тобой. Мистер Пэтт, займитесь этим вплотную. До вечера все должно быть готово. Вы знаете, кого привлечь.
— Разумеется, сэр.
Он повернулся и вышел — мешковатый, неуклюжий, покачивающийся, короткий и толстый.
— А теперь, сынок, извини, — сказал полковник, — но мне следует делать мое дело. Не знаю, каковы твои планы: я посоветовал бы тебе нанести визит лорду Стэблфорду. Потом, если хочешь, можешь вернуться сюда. По крайней мере, винтовку ты здесь получишь. И мой тебе совет: если начнется стрельба, не беги на выстрелы. Договорились? Ну, спасибо тебе, — и он протянул Глебу руку.
— За что, сэр? — пожал плечами Глеб. — Сообщение мое запоздало… да и сделать, я вижу, ничего нельзя.
— Не суди поспешно, — усмехнулся полковник. — В истории Транквилиума удался всего один мятеж — позже его назвали Свержением. Ты знаешь, где живет капитан?
— Нет, сэр.
— Айрис-Хилл, рядом с почтовой станцией. Иди. Думаю, мы еще встретимся — и не один раз.
Глеб повернулся, чтобы уйти — и, пока разворачивался, успел увидеть, как меняется выражение лица полковника. Полковник смотрел уже мимо него, и — будто бы в огонь.
Там, где аллея выходила на проспект, Глеба застал первый выстрел орудия крейсера. Но в тот момент он не понял природы этого упруго-раскатистого грома.
У красно-белого столба стоял всего один экипаж: легкий кабриолет на тонких колесах, запряженный мышастой кобылой. За кучера сидел мальчишка лет тринадцати в пыльном котелке.
— Эй, кэбби! — махнул рукой Глеб. — На Айрис-Хилл.
— Шиллинг два пенса, — не моргнув глазом, назвал цену мальчишка.
— Я же не говорю: туда и обратно, — возразил Глеб. — Шесть пенсов, красная цена.
— Тогда шиллинг четыре, — мальчишка отвернулся и стал изучать панораму проспекта.
— Ты сошел с ума?
— А за меньшее никто не повезет, так-то. Чего туда возить? Тама все на своих катаются, значится — пустым возвертаться. Ищи дураков, во-он их сколь собралось, — мальчишка кивнул на пустую стоянку.
— А, дьявол… Ладно, поехали.
— Денежки вперед, господин ученик.
— Ну, это уж… — задохнулся Глеб.
Однако тронулись. Кобыла шла легкой рысью, гуттаперчевые шины производили звук, удивительно похожий на шорох расшиваемой форштевнем воды.
— Поверху ехать или понизу, а?
— Так, чтобы быстрее, — прошипел Глеб.
— Значится, поверху. Не люблю я поверху, скуучно…
— А я тебя не песни петь нанял.
Мальчишка молча свернул на Парк-авеню — и это их спасло.
Парк-авеню можно было пересечь от края до края, так и не поняв, что находишься в городе. По обе стороны дороги за широкими, выложенными светлой плиткой тротуарами начинался ухоженный лес, изредка прорезываемый аллеями. Пожалуй, лишь стоящие у дороги почтовые ящики с известными многим фамилиями да изредка проступающие где-то меж стволами неясные постройки, которые вполне могли оказаться и миражем, обманом зрения, свидетельствовали: здесь живут, и живут хорошо. Несколько раз открывалось вдруг что-то странное и прекрасное: то висячий белый балкон, то поросшая мхом стена из дикого камня, то мраморная статуя — одна среди деревьев… И дважды выплывали как бы из ничего, из ниоткуда ведущие и в никуда уходящие каменные лестницы справа и слева: та, что уходила вверх, — темная, почти черная, диабазовая, а та, что вниз, к старому городу, к порту, к морю, — бело-розовая, мраморная. Движение здесь было редким: несколько карет и колясок навстречу — и солдатик в синем мундире ополченческой кавалерии, верхами обогнавший их. Это было до моста, а потом начался мост.
О, мост через реку Шейди — это гордость меррилендских инженеров на много лет вперед. И в Старом мире немного найдется равных ему — не размерами, по красотой. Его не сравнить, конечно, с мостами Нового Петербурга, особенно с Солнечной Аркой через Баян — но там совсем другая красота. Здесь же — предельный лаконизм и строгость форм, и лишь одно излишество позволили себе строители: пригласили скульптора, чтобы высек барельефы первых президентов: Робинса и Броди. Да на середине пролета, там, где тросы почти касались настила, устроен был полукруглый балкон, с которого открывался великолепный вид на долину Шейди, нижний город, порт…
— Стой! — крикнул Глеб. Но и без его окрика мальчишка натянул вожжи…
Отсюда было видно все. «Дефендер», держась меньше чем в полумиле от берега, шел в сторону Коммерческой гавани под стакселями, брамселями и гаф-триселем. Внезапно два столба белого дыма вырвались из портов орудийного каземата — косо вверх — и две белые линии стали вычерчиваться на синем небесноморском фоне. Достигнув немалой высоты, они приостановились как бы в раздумье, а потом весело и согласно ринулись, наращивая скорость, вниз, к городу, к кварталам, к крышам, к людям — и там, где они соприкоснулись с землей и с тем, что на земле стояло, блеснул грязный огонь и вспухли, как бы вывернувшись наизнанку из самих себя, тучи дыма. Из туч медленно выплыли какие-то обломки и лоскуты и надолго повисли. Потом донесся плотный сдвоенный грохот. А через секунду из расползшейся тучи вырос столб белого пламени, доставший до неба…
Мальчишка визжал, крутя кнутом над головой, и кабриолет несся так, что ветер набивался в рот и нос и не давал выдохнуть. Глеб до судороги вцепился в сиденье, чтобы не вылететь — а мост качался, и качался, и качался…
Да, сверху это было почти красиво. Крейсер — в бинокль был виден красный флаг на мачте, и Лоуэлл объяснил, что это флаг мятежа, — крейсер плавно скользил по глади залива, подгоняемый свежим кухулином, легко разворачивался оверштаг и скользил обратно — и время от времени выплескивал из одного или двух орудий струи дыма, расползавшиеся красивыми клубами, после чего в городе еще что-то рушилось, взрывалось или вспыхивало пожаром. Пылали пакгаузы порта, черный дым стелился над водой. Потом Светлана увидела, как вдали, в стороне доков, возникло какое-то движение. Но лишь через полчаса стало ясно, что это такое.
Едва полз, жидко дымя кургузой трубой, плоский, похожий на утюжок пароходик. С крейсера вряд ли видели его из-за дыма горящих пакгаузов…
Никто в этот час не знал о мятеже больше того, что знал капитан канонерской лодки «Блокхед» Майкл Абрахамс. Ему сообщил племянник, морской кадет, сбежавший с мятежного корабля еще до того, как на его палубу ступил лорд Сайрус. Перепуганный насмерть увиденным и услышанным, мальчишка три часа вплавь добирался до дядюшки. Капитан Абрахамс выслушал его молча, а потом собрал всю свою стояночную команду: четверых пожилых мичманов. Выслушав неутешительные сообщения относительно стадии ремонта машин, согласно покивал и приказал разводить пары в единственном пригодном для этого котле. На одном котле и двух цилиндрах машины «Блокхед» мог дать три с половиной узла. Но хуже всего было то, что в погребах имелось лишь по две конические бомбы на каждое из двух орудий и по полукартузу пороха на каждую бомбу. Это значило, что стосорокафунтовые орудия канонерки могли сделать либо по одному выстрелу на дистанцию в полторы мили, либо по два на восемь кабельтовых. Ни комендант порта, ни полковник Вильямс не брали в расчет «Блокхед», поскольку были убеждены в его полной разобранности и безоружности. Как не знали они и того, что капитан Абрахамс потерял семью при налете пиратов на Пикси в пятьдесят девятом…
Это было почти нереально: пока там, за окнами, взбесившийся крейсер расстреливает беззащитный город, — сидеть, вытянув ноги, у низкого столика и, отказавшись от сигар, потягивать бергамотовый чай со сливками. Стекла вздрагивали от взрывов…
— В двенадцать лет я впервые прочел «Там, за Эриданом»… — лорд Сайрус уже освоился с новым способом разговаривать: почти не раскрывая рта и не шевеля губами: это было не слишком красиво, но понять его не составляло труда. — С тех пор имя вашего отца для меня свято. Как жаль, что он ушел в политику: весь мир потерял от этого, не только Палладия…
Глеб вернул чашечку на стол. Что-то часто сегодня вспоминают отца…
— Милорд, — сказал он. — Отец не уходил в политику. Как вы, должно быть, знаете, в Палладии просто не существует политической жизни как таковой. Отец всего лишь вел частные разговоры о желательности отмены постыдного рабства, об устройстве более справедливого общества…
— Извините, если я допустил бестактность, дорогой Глеб. Похоже, я просто не сумел выразить свою мысль. Под словами «уйти в политику» я и подразумевал поползновения перестроить этот мир, сообразуясь с собственными представлениями о его устройстве и цели. К сожалению, этому подвержены именно сильные и энергичные люди. И в каком-то странном ослеплении они начинают действовать, и нередко с успехом. Вся история Старого мира полна примерами этого; наш, к счастью, в меньшей степени… Да, они достигают успеха, и успех этот тут же вырастает до небес и раскрывает пасть — а можно ли ожидать чего-то иного? Обустраивать мир по нашим упрощенным крокам Божественных планов — все равно что лепить и оживлять чудовище Франкенштейна. Что мы, люди, можем понимать в справедливости? И справедливо ли отнимать у множества людей их привычную неволю, нужность и обеспеченность? Увы, этот вопрос обычно возникает лишь тогда, когда все цепи разорваны…
Разорвалось где-то совсем рядом.
— Вот конкретный пример омерзительнейшего образа действий при самом, возможно, возвышенном образе мыслей. Там, на крейсере, один молодой человек, похожий на студента, пытался объяснить мне, в чем их, матросов, правота. Я же по-прежнему убежден, что нельзя полтысячи молодых некультурных мужчин собирать вместе и оставлять на долгий срок бездельничать. Они от этого становятся похожи на павианов. И ведь ясно же каждому из них в отдельности, что ничего значительного ни стрельбой, ни мордобоем не добиться — толпа теряет разум…
— Милорд, — вдруг, не желая того, перебил его Глеб. — Но можно ли сидеть сложа руки, когда… извините, я не имею в виду вас… и вообще то, что происходит сейчас… но сидеть сложа руки, в то время как…
— Это русская кровь, — улыбнулся лорд Сайрус левой половинкой рта. — Принципы Транквилиума для Палладии немного чужеродны, не так ли? Сидеть сложа руки — почему бы и нет? Ведь невозможно прикрыться руками от падающих бомб — а сделать что-то реальное не в наших силах. Стоит ли путаться под ногами у тех, кто по долгу службы обязан делать дело? Издавать же звуки — не занятие для джентльменов. Не желаете ли немного шерри к чаю? Филипп, друг мой…
А он рисуется, понял Глеб. Даже не то чтобы рисуется… а такова вся его жизнь. Благородство обязывает. Делать все так, как положено, и пусть рушится небо… Глеб улыбнулся в ответ.
— Спасибо, милорд, но мне пора. Я рад, что вы в порядке. Но там, в комендатуре, ждут всех способных держать оружие. Полковник Вильямс обещал мне винтовку.
— Так этот старый волк здесь?! О, черт! Дорогой Глеб, вы неподражаемы — приберечь такую новость на прощание! Теперь за этот блохастый мятеж я не дам и сгоревшей спички! Все, можно не торопиться. Во-первых, от шерри перестают дрожать руки, что полезно при стрельбе, а во-вторых, я подозреваю, что до стрельбы не дойдет: Вильямса бредуны знают и боятся. Его одного и боятся…
— Кто? Как вы их назвали?
— Бредуны. Все эти проклятые агитаторы и подзуживатели. Профессиональные бунтовщики. Впрочем, это очень темная тема, я в ней не силен. Встретите Вильямса — спросите его. Как хорошо, что он здесь…
Лакей разливал шерри, когда распахнулась дверь и в комнату влетела разгоряченная женщина.
— Сайрус! — крикнула она. — Там… морской бой! Там — бой!
Все посмотрели на нее. И Глеб посмотрел на нее. В ее акценте слышалось родное… Женщина была молода, довольно высока и стояла, чуть наклонившись вперед и заломив на груди руки. Глаза ее были необыкновенны. На какой-то миг Глеб вообще перестал что-то видеть, кроме этих глаз. Но смотрела она на мужа, и лорд Сайрус с трудом повернул к ней голову.
— Бой, дорогая? Я правильно понял?
— Да, Сайрус, да! Маленький пароход напал на крейсер!..
— Это Абрахамс, — сказал лорд. — Он вывел свое корыто… ах, молодец! Филипп, я пошел на башню. Отнеси туда кресло. Дорогой Глеб, вы не составите нам компанию? Познакомьтесь. Милая, это Глеб Марин, он вытащил меня утром из моря. Глеб, это Светлана, моя жена. Друзья, вы не поможете мне встать?
— Да, — оглушенно отозвался Глеб. — Конечно, милорд.
Леди Светлана мельком взглянула на него и устремилась к мужу, и вдруг ее взгляд медленно возвратился к Глебу… взмах ресниц и странное выражение лица….
— Глеб? Вы русский?
— Да, миледи.
Очень хочется сглотнуть, но нельзя. Нельзя.
— Вы идете с нами наверх?
— Да, миледи…
Она — моих лет, подумал вдруг Глеб. Как странно… Сладкий запах ее волос заполнил все пространство, не оставив место ни для чего иного.
— Как странно — встретить русского здесь, сейчас… я ничего не понимаю, что происходит… Этот мятеж — вы понимаете?
— Нет, миледи…
— Так идемте же, идемте!..
И в одно мгновение, как во сне, они оказались на башне. И замерли — такой ненатурально-четкой, игрушечной, сахарно-пряничной была панорама…
…замирал перед этой витриной: замерзшее озеро в окружении заснеженных гор, цукатные скалы, шоколадные утесы, марципановые деревья — и триста, триста леденцовых человечков на коньках, и ни один не похож на другого, и с каждым годом все изощреннее и роскошнее…
Здесь — цвета синьки была вода, и черный шлейф дыма уходит от берега вдаль, к островам, и там истончается и пропадает. Ослепительно-белы паруса крейсера, поднято все косое вооружение и бизань-трисель, и несется он, кренясь слегка, вдоль берега, а между берегом и кораблем, неуклюжий и медленный, плетется черепахой серо-черный коптящий пароходик, и крейсер, обгоняя его, бьет всем бортом в упор! Но и пароходик выбрасывает длинное облако дыма за миг до того, как скрыться среди пенных всплесков и огня…
…давай же, давай, давай, шептал капитан Абрахамс, удерживая одной рукой рвущийся штурвал, а другой подкручивая микрометрический винт дальномера. Выше полтора! — с ужасом крикнул он в раструб, больше всего на свете боясь, что Смит и Рикенбакер не успеют поднять ствол — и предпоследняя бомба будет истрачена впустую. Но старики Смит и Рикенбакер успели, и в ту секунду, когда форштевень крейсера коснулся вертикальной черты на матовом стекле дальномера, а из портов каземата и полубака сверкнул огонь и тут же скрылся за стеной дыма, капитан Абрахамс выдохнул: пли! Как это бывает у призовых стрелков, у старых артиллеристов, у счастливых игроков: он еще до выстрела знал, что не промахнулся…
Бесконечно долго опадала белая пена и брызги, поднятые подводными разрывами, — и наконец открылся пароходик, сильнее прежнего дымящий и развернутый почти на восемь румбов, но держащийся на плаву. И, наверное, потому, что все так жадно смотрели на него, почти никто не заметил, что произошло с крейсером. Впрочем, в первые секунды ничего видно не было.
Но на крейсере попадание почувствовали все. Корабль содрогнулся. Корабли, как люди — всегда понимают, что ранение смертельно, будь то всего лишь точечный укол рапирой. Стальная; с кованой головкой стосорокафунтовая коническая бомба системы Лемке, летя по навесной траектории, прошила небронированную палубу каземата, перерубила, как пуля перерубает тонкое деревце, грот-мачту футах в пятнадцати от шпора — и, изменив слегка траекторию, вломилась в дубовый сруб порохового погреба. Там она и завершила свое поступательное движение, застряв в расщепленных бревнах и ожидая, когда же догорит огнепроводная трубка. А трубка, которую мичман Рикенбакер просто забыл обрезать, горела еще долгих восемь секунд.
Заряд: сорок шесть фунтов смеси аммиачной селитры с серой, древесной мукой, канифолью и железными опилками — воспламенившись, разорвал корпус бомбы, разметал сруб — бревна его, как тараны, врезались в обшивку борта, пробивая ее и дробя, — и, разумеется, поджег порох. Будь это порох старых кондиций: зерновой, для короткоствольных дульнозарядных пушек, — все было кончено в полсекунды. Но это был новейший «кирпичиковый» порох для бомбических казнозарядных орудий, расфасованный в картонные картузы… да и крюйт-люки были открыты, да и влажность в погребе, похоже, была выше требуемой — крейсер-то старый, третий десяток лет на плаву…
— Он ведь попал! — воскликнул лорд. На миг его голос изменил ему. — Он попал, попал!..
Да, уже было видно, что единственный выстрел с пароходика был точен. Грот-мачта крейсера накренилась слегка, брам-стеньга ее заплясала, выписывая алым вымпелом неровные зигзаги… и тут же из портов каземата повалил дым, а палуба под грот-мачтой вскрылась, и в небо ударила струя пламени. Вспыхнули и расползлись с огнем паруса, и пепел повис вокруг корабля. А потом дым заволок все, поднявшись над топами мачт, и там, внутри этой синеватой тучи, продолжалась невидимая глазу работа огня. Изредка вверх и в стороны вырывались медленные искры — и гасли, или падали в море, оставляя после себя густые дымные арки, или вспыхивали в воздухе, и тогда белые медузы повисали над водой, протягивая к морю тонкие щупальца. И так колотилось сердце и звенело все кругом, что казалось: в полном безмолвии творится эта феерия разрушения…
Вниз спустились, когда мятежный крейсер, продолжая дымить черным дымом просмоленного дерева, отдрейфовал далеко от берега и, уменьшившись вдвое, стал почти не страшен. Пароходик «Блокхед» — все уже знали его имя — сделав дело, скромно возвращался обратно, и за две мили слышно было «ура», которым провожали его столпившиеся на набережных восторженные зрители. Жутковатое возбуждение отхлынуло, но радость от того, что в неравном бою победили твои защитники, была беспокойной, нервной и требовала явного напряжения совести. А может быть, предчувствия, которые обычно бывают разумнее чувств, говорили, что еще ничто не закончено и зверь лишь ранен…
И, вспомнив слова и лицо сержанта Райта, Светлана подумала, что и вправду неплохо было бы куда-нибудь улизнуть, укрыться на время, перебыть в теплом и тихом местечке, в имении, или в курортном городке на побережье Блессед-бей, или в горах… там, где не найдут…
Рефлексы беглянки, растревоженные первыми же выстрелами, требовали немедленного продолжения бегства. А казалось, все успело забыться…
…зарасти, как заросли бурьяном кладбища на Дальнем и Туманном, утонули в вечно сырой земле галечные валы, и оплыли траншеи, и проданы на дрова шхуны «Сый», «Гром» и «Убей», на которых последние республиканцы, борясь с течениями гибельных проливов Шершова и Надежды, погибая от жажды и надрывая спины на веслах в дни штиля — была весенняя смена ветров, — сумели все же достичь берегов острова Левиатон и дождаться ветра. Три сотни человек: солдаты и офицеры, их жены и дети — пустились тогда в плавание; лишь сто восемьдесят семь высадились в Форт-Эприле, где их никто не ждал и рад им не был…
Светлана огляделась почти затравленно. Стены были тонки, а окон слишком много. В доме не удержаться, даже если бы был целый взвод солдат. Откуда? Откуда взяться солдатам, если весь гарнизон — два батальона разомлевших от безделья «эй-ти», забывших, откуда из винтовки вылетает пуля.
С восьми лет нелюб ей гром пушечной пальбы. Гром, и котором она родилась и выросла…
Но что же делать? Сайрус никуда не поедет, это точно. Не та порода.
А тут еще…
— Сай, — сказала вдруг стоящая у окна Констанс. — Не лучше ли вам перебраться в наш дом? Уж слишком здесь безлюдно. Боюсь, что чернь может взбунтоваться.
— И чем же лучше ваш дом? — с интересом осведомился Сайрус.
— Он… неприметнее. Кроме того, ты ранен, тебе нужен уход, лечение. Доктор Эйпоун будет рядом.
— Хорошо, — сказал Сайрус спокойно. — Давай поедем к вам. Должен же я слушаться старшую сестру.
Это была дежурная шпилька. Констанс была старше его на шесть минут. И она никогда не отвечала на подобные выпады.
— Но у меня, как видишь, гость, — продолжал Сайрус. — Человек, спасший мне сегодня жизнь. Надеюсь, твое приглашение распространяется и на него тоже?
— О, конечно, — как-то слишком сразу отозвалась Констанс. — Мистер Марин, вы не откажете нам с Лоуэллом в просьбе погостить у нас несколько дней?
И все посмотрели на Глеба. Он встал.
— Извините, мне крайне неловко отказываться, но… Полковник Вильямс обещал мне винтовку.
— Если дело только в этом, — сказал Сайрус, — то драгунская магазинка вас устроит?
Глеб растерянно моргнул.
— Соглашайтесь, Глеб, — сказала Светлана.
Он посмотрел на нее недоуменно и отвел глаза.
— Спасибо… — пробормотал он. — И все равно… почему-то мне неловко…
Большой мальчишка, подумала Светлана. Неплохо воспитанный, но просто большой мальчишка. Наверное, краснеет, когда думает о девочках… зато оружие берет с внутренней дрожью восторга. Вот вам: посулили драгунку, и мальчик готов.
— Итак, все вместе, — и Констанс беззвучно свела ладони. — Я люблю, когда все вместе…
