Мимикродона, несмотря на его жесткую шкуру, убить легко. Если знать, куда стрелять. Рыбкину было жалко убивать ящера, но это было необходимо. Убитого ящера он погрузил на мотонарты и вскоре уже прибыл на место. Было еще довольно рано, но оно и к лучшему, требовалось еще кое-что сделать до появления пиявки. Почему-то Рыбкин верил, что пиявка обязательно появится.

Выгрузив мимикродона и свой карабин на песок, следопыт отправил нарты обратно и огляделся. Вдали сверкал купол обсерватории, около которого двигались маленькие черные фигурки. Солнце висело на западе маленьким желтым и холодным кружком, и в небе молочными привидениями высвечивались серпы Деймоса и Фобоса — был как раз тот период, когда в небе одновременно видны обе марсианских луны.

На юге у горизонта вздымалось ржавое облако — то ли там бушевал самум, то ли шел на большой скорости тяжелый краулер — с такого расстояния разобрать было трудно.

Чуть левее облака высвечивалась плоская солончаковая равнина. В лучах закатного солнца горели большие белые пятна соли. Обычно вокруг этих пятен лежит множество кактусов, названных так за их колючки. Хотя какие это кактусы — без корней, без листьев, без стволов. Скорее эти растения более походили на перекати-поле, тем более что и принцип движения у них был похожим — кактус мог лежать без движения неделями, засасывая и сжимая в себе разреженный марсианский воздух, а в период созревания спор начинал реактивными скачками передвигаться в поисках почвы, которая могла бы эти споры принять. Говорят, на плантациях их хватает, лезут сорняками, даже порой полимерные купола пробивают, потому что в земном черноземе прорастают все споры. И непонятно, что именно их гонит к плантациям, каким образом они обнаруживают, что почва плантаций более всего подходит для них? Феликс разговаривал с астроботаниками, но те только недоуменно разводили руками, и ответ был в том духе, что, мол, есть много, друг Горацио, на свете…

А вообще в словах старшего следопыта Опансенко имелся свой резон. Люди на Марсе обитают уже тридцать лет, но за эти тридцать лет мы изучили лишь кусочек этой планеты площадью около тысячи квадратных километров. Да и то, можно сказать, условно. А вся планета, ее недра и полюса, ее подземные океаны — все это остается для нас загадочным. Правда, надо сказать, что людям повезло: именно в обжитом районе благодаря пиявкам обнаружили город Чужих. Город был необитаем, за три года астроархеологи и следопыты прошли всего два подземных этажа этого города и обнаружили лишь стены из материала, который назвали янтарином, да две маленькие семигранные гайки из непонятного сплава, которого и существовать не должно было. И никаких следов техники, никаких следов обитания разумных существ — ничего, позволившего бы сделать вывод о внешнем виде этих существ, их социуме, техническом развитии и взаимоотношениях с миром. Только две гайки, наличие которых позволяло сделать вывод, что неизвестная цивилизация, как и человечество, шла по технологическому пути совершенствования созданной ими машинерии. Теперь две большие группы следопытов исследовали планету в поисках иных городов, но найти их на Марсе ничуть не легче, чем на Земле.

Барханы медленно темнели. Солнце почти касалось своим краем горизонта, белые искры солончаков гасли, а с востока уже накатывалась угольно-фиолетовая тьма, усеянная звездами. Рыбкин посмотрел на бледные серпы марсианских спутников. Да, Опанасенко был прав, человечеству действительно повезло — отхватили сразу два чужих искусственных спутника, два астероида, насквозь пронизанных пустотами ходов.

Спутники были облицованы все тем же янтарином. И никаких следов внеземной культуры. Хозяева выехали, оставив дом в идеальной чистоте. Если бы сегодня землянам по каким-то причинам пришлось бы оставить Марс, то исследователям, пришедшим после них, осталось бы куда больше, чем самим землянам оставили Чужие. Феликс попытался представить себе неведомых обитателей спутников и города и не смог. Хорошо, если бы они были похожи на людей…

Додумать эту мысль он не успел — неподалеку от него что-то тяжело рухнуло на песок, и послышался скрип, словно монетой провели по стеклу. Летающая пиявка, или как ее называл Хасэгава — сора-тобу-хиру, — не обманула ожиданий Феликса, более того, она явилась даже раньше, чем он рассчитывал. Обычно пиявки не появлялись при свете солнца, эта же появилась, когда на западе над темной полоской барханов еще светилась желтовато-зеленая полоска заката. Теперь он видел ее хорошо, очертаниями летающая пиявка напоминала смерч, да и в раскачивающемся ее движении было нечто похожее. Летающая пиявка приблизилась и замерла на бархане странным воздушным головастиком, немного напоминающим запятую. Несомненно, что она видела лежащего на песке мимикродона, но вместе с тем в трех-четырех метрах от мертвого ящера пиявка заметила человека. Нельзя сказать, что Рыбкин не боялся ее, это было бы глупо, любой человек подвержен чувству страха, а Феликс видел ранения Хлебникова: у того было разорвано правое легкое, и врачам пришлось ставить Хлебникову искусственное легкое и два клонированных ребра.

Покачиваясь, пиявка приблизилась.

Несомненно, она выглядела очень грациозно. Ее движение в воздухе казалось естественным и непринужденным.

На гребне ближайшего бархана пиявка замерла. Судя по кольцам и мягкой щетине, это была вчерашняя визитерша, но биться на это об заклад Феликс не стал бы.

Пиявка знакомо зашипела и опустилась на бархан. Теперь она чем-то напоминала тренированного сторожевого пса, терпеливо ждущего команды хозяина. «А может, это и в самом деле сторожа чужого города? — мелькнула у Феликса неожиданная мысль. — Хозяева улетели, город опустел, а разбежавшиеся собаки постепенно одичали…» Но тут же он вспомнил идеальную пустоту и чистоту города и спутников Марса и отбросил свою мысль, как заведомо ложную. Если хозяева были так аккуратны при эвакуации, то они, несомненно, не забыли и о своих сторожах, не оставили бы их питаться невкусными и жесткими мимикродонами. Воображать же, что ящеры и есть одичавшие жители города, было бы совсем глупо.

Летающая пиявка снова встрепенулась. Во все шесть широко открытых и не моргающих глаз она смотрела на человека. Потом все-таки моргнула, но пленками век покрылись лишь три ее глаза, остальные продолжали наблюдать за окружающим миром. Рыбкин отдавал себе отчет, что он первый человек, наблюдающий сора-тобу-хиру вблизи. Это было смертельно опасно и вместе с тем притягательно интересно. Когда пиявка качнулась по направлению к следопыту, Феликс не сделал попытки взяться за карабин. Пиявка проскочила в двух метрах мимо него, Рыбкин ощутил движение разреженного воздуха вокруг ее тела, но движение сора-тобу-хиру было столь стремительным, что он даже не успел испугаться. Только тело на мгновение опалило внутреннем жаром да глухо екнуло сердце.

Хищник замер рядом с мимикродоном, оглядывая его, но пара глаз по-прежнему наблюдала за следопытом. Рыбкин не шевелился. Пиявка успокоенно склонилась над ящером, втягивая его голову в ротовое отверстие, и тут же вскинулась. Верхнюю часть ящера словно бритвой срезало, а внутри пиявки послышался глухой треск, потом сверху вниз по ее глянцевому, покрытому щетиной загнутых волос телу пробежала судорога, словно пиявка что-то глотала. Успокоенная неподвижностью следопыта пиявка взялась за ящера с жадным усердием. Не прошло и пяти минут, как от мимикродона осталась лишь темная подмерзшая лужица на песке. Остальное исчезло в бездонной утробе сора-тобу-хиру. Некоторое время пиявка снова настороженно наблюдала за человеком, потом приблизилась еще ближе, словно смерч обошла его кругом и вдруг резким неуловимым прыжком отскочила на край бархана, не сводя с человека немигающих глаз. Человек оставался неподвижным, и пиявка успокоенно легла вдоль бархана. Слышно было, как у нее внутри что-то булькает и слабо посвистывает. Долгое время они наблюдали друг за другом, наконец пиявка снова обрела подвижную ртутную упругость и скачками унеслась по барханам прочь. С каждым прыжком она пролетала несколько десятков метров. Вскоре пиявки не стало видно, только над солончаками ее гибкое тело на мгновение металлически блеснуло под светом звезд и тут же погасло.

Феликс поднялся с песка, потянулся и сделал несколько выпадов в стороны, разминая мышцы. Он сделал это! От избытка чувств хотелось насвистывать или напевать, но в черном наморднике кислородной маски петь было затруднительно.

Хотелось немедленно с кем-то поделиться произошедшим, но Рыбкин сдержался. Все еще было впереди, а ненужные разговоры, которые неизбежно бы поднялись вокруг него, могли только повредить задуманному.