Бывшие соотчизники
«…Если в губернии два чиновника сойдутся, там третьей является закуска» — это изумительное наблюдение Гоголь почему-то исключил из IX главы поэмы «Мертвые души». А жаль!
Итак, в это время закусывали не только в кабинете Александра Ткаллера. Еще одна неожиданная и любопытная встреча произошла в переулке неподалеку от шумной площади Искусств. На фестиваль прибыл оркестр эмигрантов из Советской Украины под руководством в прошлом заслуженного артиста У ССР Лазаря Циперовича. Оркестранты были сплошь одесского происхождения за исключением двоих — кларнетиста Витаустаса Капанявичюса и контрабасиста Грицька Бугая «з Полтавы». Правда, был еще один музыкант невыясненной национальности: даже в его прежнем, отечественном, паспорте было записано — Кирилл Кузьмич Попоф. Откуда «ф»? Уму непостижимо!
Эмигранты старались не унывать на чужбине и, получив «абсолютную свободу», тем не менее скучали по казенным порядкам родины. Поэтому они тут развлекались на все лады, даже заполняя карточки в гостиницах. Тот же Кирилл Попоф против своей фамилии неизменно приписывал нечто вроде «по отцовской линии потомок Саввы Морозова, по материнской — князя Эстергази». Или: «Пидельман Родион Борисович — несостоявшийся лауреат Сталинской премии первой и второй степеней сразу», «виолончелист Зеленский — первый и последний исполнитель „Танца с граблями“ А. Хачатуряна», «Бугай Грицько — бывший хранитель ключей Киево-Печерской лавры. Католик от рождения».
Вот такие озорники были в этом эмигрантском камерном оркестре. На фестиваль они явились с программой старинной русской музыки. Хандошкин, Дубянский, Кавос, Березовский — в программе они значились как запрещенные в СССР композиторы.
Приблизительно с такой же программой приехал камерный оркестр из СССР, только композиторы Хандошкин и прочие объявлялись не как запрещенные, а как редко исполняемые авторы.
Оба оркестра дали совместный концерт на боковой площадке. До начала большого карнавального шествия оставалось еще время, и был объявлен большой перерыв, чтобы участники и зрители отдохнули, закусили, набрались сил. Коллеги из камерных оркестров отошли в сторону, разговорились — сперва о музыке, а затем и о жизни. Вспомнились общие знакомые в Союзе: по учебе, по совместной работе, по гастролям. Эмигрант Зеленский узнал, что его бывшая жена, арфистка Соня Зеленская, стала женой флейтиста Михалева, приехавшего с советским камерным оркестром. Мало того, Михалев с ней счастлив и воспитывает мальчика. Это известие придало беседе оживление, и поначалу возникшие грани были сглажены. Флейтист Михалев отозвал Зеленского в сторону и по-приятельски сообщил, что, дескать, из Союза прихвачены четыре бутылки сорокоградусного «Зверобоя» и две банки икры, но советские музыканты в затруднении, какие тут порядки по части распития, на что Зеленский усмехнулся и, подмигнув ехидно, ответил:
— Хоть посреди улицы. Здесь Родос — здесь и распиваем!
Все-таки зашли во двор, чтобы не на глазах. Решили пить, как бывало дома — из единого граненого стакана, конечно же, не идеальной чистоты. Беседа пошла еще оживленнее. Вспомнились тут же студенческие годы, бесчисленные филармонические вечера, программы концертов, любимые дирижеры. Иных уж нет, а те далече… Затем с каким-то особым ироничным удовольствием вспомнили «общественную» жизнь советского музыканта — колдоговоры, профсоюзные собрания, болезненную процедуру принятия музыкантов в партию большевиков, рекомендации на получение санаторных путевок, талоны на колбасу, сахар и яблочное повидло, двадцатилетние очереди на получение жилья. То есть все вспомнили, как бывало.
А теперь как? Ускорение. Время гудит: «БАМ-М!» Полетели по тайге поезда. Полетели — да не долетели, обломались… А в Европу окно так и не прорубили? Что перестройка? В каких-то суждениях коллеги разошлись, в каких-то имели единое мнение. Бесспорно было, что международные отношения улучшились. Если так пойдут дела, то скоро из Марселя в Одессу можно будет приехать так же запросто, как из Штутгарта в Лион. А приехать хочется, говорили эмигранты. Походить по родным местам, где прошли детство, молодость, поесть бородинского с тмином, пельменей, бычков в томате. Вот, пожалуй, и все. Флейтист Михалев рассказывал эмигранту Зеленскому:
— Она очень хорошая — Сонечка. Готовит изумительно солянку, мать заботливая.
— А стихи по-прежнему декламирует?
— Бывает. Под настроение. Эх, Семен Витальевич, не нашел ты просто к ней подхода. Много ли нашим женщинам нужно?
— С Соней еще ладить можно было. Но матушка ее…
— Эмма Львовна?! Изумительная дама! Вот уж подарок судьбы и неба! — восхищался Михалев, — Всегда придет на помощь. И рублем, и советом.
— Ну, это если ей выгодно…
— Ну, не скажите. А до чего чувствительная. Едва слезы сдерживает, когда я на флейте играю «Мелодию» Глюка.
В общем, все так разговорились и расчувствовались, что решили еще добавить. Эмигранты скинулись по три доллара, а советские обошлись опусканием глаз. Уговорили новоиспеченных друзей Михалева и Зеленского сбегать в ближайший бар, дескать, заодно они в дороге и договорят о своих бывших и настоящих родственниках…
Прошло десять минут, двадцать — ни выпивки, ни друзей. Прошло более получаса. Все заволновались. Советские музыканты предложили сложиться еще раз, но эмигранты отказались — во-первых, нет гарантии, что новые гонцы возвратятся, а во-вторых, скоро начало карнавала и им по контракту нужно быть в указанном месте за полчаса. На прощание обменялись сувенирами: советские подарили брелоки с изображением храма Василия Блаженного, эмигранты — карманное издание «Архипелага ГУЛАГ». Советский оркестр всем составом отправился на поиски флейтиста Михалева. Вскоре он был найден в компании ансамбля флейтистов острова Фуэртевентура. Михалев прогуливал с новыми чернокожими друзьями общественные эмигрантские деньги, изо всех сил доказывая, что во всем цивилизованном мире флейту держат слева направо, а не наоборот. Соотечественники спросили у Михалева, куда они с Зеленским пропали?
— Знать этого свинтуса не желаю. А пить с ним тем более, — отвечал Михалев, — Мало того, что я мучаюсь с его бывшей Сонечкой и воспитываю сорванца Мотю. Мало?!
— Да что случилось?
— Не ваше дело! А деньги я оркестру верну. Дома. В отечественной валюте по международному курсу. Жду в гости.
Позже стали известны подробности. По дороге в кафе захмелевший Михалев то и дело называл Зеленского родственником, молочным братом, крепко жал ему руку и нежно обнимал. Купив восемь бутылок вина, Михалев предложил на обратном пути одну распить. Ходокам положено. Зеленский его не поддержал: мол, неловко перед остальными. Не по-товарищески.
— Ай, по-товарищески — не по-товарищески! — отмахнулся Михалев и, прильнув к горлышку, не отрываясь, отпил строго полбутылки. — Пей! — снова предложил Михалев.
— Совесть не позволяет.
— Не позволяет?
Михалев отпил еще несколько глотков и перестал себя контролировать.
— Что ж, — выговаривал он Зеленскому, — оставить родину, Софку с пацаном совесть позволила. А тут чистеньким хочешь выглядеть. В жабо белоснежном ходить? Я тебя, гниду, сразу раскусил!
Далее Михалев нес все, что попадало на его хмельной язык. Сыпал упреками, рыдал, даже рванул на себе концертную рубаху. Зеленскому все это надоело. Он откупорил другую бутылку и сказал, что из-за таких соотечественников он и уехал за границу. Он звал и жену, и сына. Ему их искренне жаль. Лучше он тут будет жить почти впроголодь, лучше от скоротечной чахотки околеет, чем постоянно терпеть унижения от хамов-соседей, хамов-коллег и даже хамов-дирижеров.
— Так ты никогда не вернешься на родину? — неподдельно удивился Михалев.
— Только в качестве туриста! — Зеленский зашагал прочь.
— Гад! — крикнул ему вдогонку Михалев, — Катись на все четыре, отщепенец! И пить я с тобой не буду. Лучше с неграми выпью! Они свою Африку не бросают!
Вот что узнали коллеги-музыканты. Но рассуждать уже было некогда — с минуты на минуту на площадь должны были ввезти увенчанного славой петуха Мануэля, и сводный оркестр готовился встречать знаменитость.
