Три дня спустя. Берлин.

У подъезда трехэтажного дома остановилось два «Опеля» и один «Хорьх». Из первых выскочили вооруженные автоматами эсэсовцы. Двое стали осматривать окрестности, двое сразу исчезли в подъезде. Через некоторое время один из эсэсовцев, вошедших в подъезд, вышел на улицу и утвердительно кивнул унтерштурмфюреру СС. Младший лейтенант с большим шрамом над правой бровью направился к «Хорьху» и открыл заднюю дверцу со стороны водителя.

– Все чисто, господин оберштурмбаннфюрер.

Тут же из машины показалась сначала голова, а затем и все тело Генриха Грейфе.

– Проводите меня на второй этаж, унтерштурмфюрер.

– Слушаюсь, господин оберштурмбаннфюрер.

Грейфе, а за ним младший лейтенант скрылись в подъезде. Там, у двери, словно сделанные из камня, стояли, не шелохнувшись, два рядовых эсэсовца. Грейфе поднялся на второй этаж, остановился у обитой темно-коричневой кожей двери и кивнул сопровождавшему. Унтерштурмфюрер дотронулся пальцем до кнопки звонка. Вскоре за дверью послышались шаги, и женский голос спросил:

– Кто там?

– Откройте, фрау Бобрик! – попросил унтерштурмфюрер.

Щелкнул замок, дверь приоткрылась, и Грейфе увидел удивленное лицо Лидии Бобрик.

– Удивлены, фрау Бобрик? – спросил Грейфе, улыбаясь.

Бобрик открыла дверь настежь и пропустила в квартиру обоих офицеров.

– Еще как!

– Таврин дома?

– Лида, кто там? – не выходя из комнаты, спросил Таврин.

– Вот, пожалуй, и ответ, – снова улыбнулся Грейфе, взглянув на младшего лейтенанта и кивнув.

Тот моментально осмотрел ванную, туалет и спальню. В этот момент из своей комнаты выглянул Таврин, столкнувшись лицом к лицу с молодым эсэсовцем. Затем Таврин повернул голову в сторону Грейфе и непроизвольно вытянулся.

– Господин оберштурмбаннфюрер? – искренне удивился Таврин. – Какая честь для нас!

Грейфе снял свой черный кожаный плащ, отдал его Бобрик, направился к Таврину, похлопал его по плечу, прошел в комнату и сел в единственное кресло у небольшого камина, вытянув ноги. Таврин стоял на прежнем месте как вкопанный. Это был видный мужчина, выше среднего роста, широкоплечий, с благородными привлекательными чертами, с большим лоснящимся лбом, розовощекий. Такие нравятся женщинам.

– Извините, что без предупреждения и что нагрянул к вам, а не вызвал к себе. Проходите, Таврин, берите стул и присаживайтесь напротив. У нас с вами будет долгий разговор.

Таврин взял стул, придвинутый вплотную к столу. Сел. Грейфе достал из портсигара сигарету, помял ее в руках. Унтерштурмфюрер тут же достал из внутреннего кармана кителя зажигалку и подошел к Грейфе. Тот несколько раз всосал в себя воздух, прежде чем сигарета задымилась.

– Фрау Бобрик, – поднял глаза на женщину Грейфе, – я попрошу вас заварить нам с господином Тавриным кофе. Унтерштурмфюрер поможет вам накрыть на стол.

Бобрик ушла на кухню, а младший лейтенант привез из спальни маленький столик на колесиках, затем тоже пошел на кухню и вернулся оттуда с вазой, в которой лежали конфеты, а также с сахарницей и набором кофейных ложечек. Все это время Грейфе молча сидел в кресле, скрывая свое лицо в табачном дыму, и не сводил глаз с Таврина. Тот чувствовал, что его изучают, и еле справлялся с тем, чтобы скрыть нервную дрожь, барабанившую по всему телу.

* * *

Все это время в своей маленькой, оборудованной прослушивающими устройствами комнатке сидел круглолицый, губастый лейтенант Вилли и, раскачиваясь на стуле, закинув ногу на ногу, в надетых наушниках записывал все, что происходило на квартире у Таврина.

* * *

Вот появилась и Лидия Бобрик, неся на подносе кофейник с дымящимся кофе и чашками. Поставив поднос на столик, она расставила чашки и налила в них кофе.

– Какой запах, Таврин, а? – Грейфе с наслаждением вдыхал кофейный аромат. – Уверяю вас, нынче не каждая немецкая семья может позволить себе такой кофе. Всё больше пьют суррогат. Вы цените заботу фюрера о вас?

Таврин порывается встать, но Грейфе жестом останавливает его.

– Так точно, господин оберштурмбаннфюрер! В большевистской России я тоже не пил такого кофе.

Грейфе улыбнулся и, последний раз затянувшись сигаретой, положил ее на край пепельницы. Придвинул к себе чашечку и положил в нее три ложки сахара.

– Ну, что же вы сидите, Таврин. Угощайтесь и не робейте. Вы же хозяин в этом доме, а я всего лишь ваш гость.

Грейфе сделал очень маленький глоток, поставил чашку на столик и вновь потянулся к сигарете. Таврин стал размешивать сахар в своей чашке.

– Ну, вот и хорошо. А теперь я вас попрошу, унтерштурмфюрер, проводите фрау Бобрик за дверь и оставьте нас наедине с господином Тавриным.

Унтерштурмфюрер щелкнул каблуками и повернулся к Лидии Бобрик. Та уже надевала легкое пальто и поправляла у зеркала прическу.

– Пойдемте, унтерштурмфюрер, – закончив прихорашиваться, сказала Бобрик.

Едва за ними закрылась дверь, лейтенант Вилли перестал качаться и стал усиливать звук для записи.

– Я не стал вызывать вас к себе, господин Таврин, предполагая, что в домашней обстановке вы будете чувствовать себя более раскованно. – Грейфе снова взял в руки чашку с кофе.

Таврин благодарственно кивнул и отхлебнул немного кофе.

– А у меня к вам очень серьезный и длительный разговор. От его результата будет зависеть дальнейшая ваша судьба. Вы готовы к разговору?

– Вполне, господин оберштурмбаннфюрер, – кивнул Таврин. – Тем более что у меня уже есть опыт двухчасовой беседы со штурмбаннфюрером СС Скорцени.

– Да, да, штурмбаннфюрер Скорцени доложил мне о разговоре с вами, – улыбнулся Грейфе. – Он остался вами доволен. И именно поэтому я сейчас и беседую с вами.

Грейфе несколько минут помолчал, докуривая сигарету и вновь прячась в клубах табачного дыма. Затем устроился в кресле поудобнее и закинул ногу на ногу.

– Вы начали сотрудничество с нами с маленькой лжи, Таврин. Во-первых, вы сказали на первом же допросе в Особом отделе, что вы – сын полковника царской армии, а затем тут же, что вы – капитан Красной Армии. У не особо подкованных армейских особистов это прошло, но когда дошло до органов разведки, за это зацепились, ибо данные несколько противоречили друг другу. Зачем вы солгали тогда?

– Я боялся, господин оберштурмбаннфюрер, – настороженно ответил Таврин.

– Боялись?

– Да, боялся. Боялся, что мне иначе не поверят, что я по собственной инициативе перешел на вашу сторону и предложил свои услуги доблестной германской армии. На самом деле я сын богатого крестьянина, раскулаченного большевиками и расстрелянного ими без суда и следствия. Свою ненависть к режиму я доказывал уже тем, что воровал у государства крупные суммы денег, которыми расплачивался за проведенные по моей инициативе другими людьми диверсии. Я трижды был судим и трижды бежал из лагерей. Поэтому у меня масса причин быть недовольным Сталиным и созданным им строем. К тому же я не понаслышке знаю о страданиях простых советских граждан, которые в отличие от меня вообще ни в чем не провинились перед советской властью.

– На допросах в СД вы выдавали себя еще и за инженера-геолога, который стоял у истоков строительства Магнитогорского мартеновского завода и разведывал запасы горы Магнитной.

– Это правда, господин Грейфе, – даже не моргнув глазом, ответил Таврин. – Как и то, что до этого я работал в объединении «Урал-Золото».

– В таком случае, подробно опишите мне, пожалуйста, мартеновский завод. Вот вам лист бумаги. – Грейфе вынул из своего портфеля сложенный вдвое лист бумаги формата А-3 и развернул его. – Сделайте его эскиз, а также изобразите разрез горы Магнитной.

Таврин опешил от такого задания. Он никак не мог подумать, что Грейфе может что-то соображать в металлургии. Он взял карандаш и в задумчивости завис над листом. В это время Грейфе встал, несколько раз прошел по комнате взад-вперед, подошел к окну, из-за полузакрытых штор стал смотреть на улицу. Наконец снова повернулся к Таврину и, увидев, что тот что-то рисует и пишет, подошел к столу и сел. Прошло еще минут десять, Грейфе успел выкурить сигарету. Таврин выдохнул и, поворачивая лист к эсэсовцу, произнес:

– Вот!

Грейфе внимательно разглядывал эскиз, затем поднял голову и спросил:

– А где же рудодробильная фабрика?

Таврин побледнел. Он и понятия не имел, что там есть такая, но быстро взял себя в руки:

– Нет такой фабрики на Магнитогорском заводе, господин обер…

Но Грейфе даже не дал ему договорить, махнул рукой и посмотрел на него в упор.

– Зачем вы мне врете, Таврин?

Здесь Таврин счел за лучшее промолчать, опустив глаза.

– Ваше настоящее имя?

– Шило. Петр Иванович Шило.

– И все-таки, Петр Иванович Шило, вас не беспокоит то, что вы стали сотрудничать с врагами России, оккупировавшими ее и превратившими русский народ в своих рабов?

– Быть рабами коварного кавказца, не имеющего даже малейшего понятия о культуре и этике, гораздо хуже, чем работать, пусть и под плеткой, цивилизованного и интеллигентного немецкого хозяина, – хмыкнул Таврин. – Я это испытал на собственной шкуре, работая с вами уже два года. И поверьте мне, господин оберштурмбаннфюрер, русского мужика, склонного к безалаберности, частенько нужно стегать плеткой. Он, кстати, на это и не обижается. Русские любят сильного правителя…

Разговор продолжался еще некоторое время и полностью удовлетворил Грейфе. Под конец он велел унтерштурмфюреру, охранявшему входную дверь, позвать Лидию Бобрик, и, едва та вернулась, Грейфе, стоя в коридоре довольно торжественным голосом сообщил:

– А теперь, господа, хочу вас обрадовать. Германское командование решило поощрить вас обоих полуторамесячным отпуском.

Он помолчал, желая оценить эффект, произведенный на присутствующих, а те и в самом деле не знали, как себя вести. Молча несколько раз переглянулись, улыбнулись друг другу и благодарно посмотрели на подполковника.

– Да, да, вы славно поработали, но впереди вас ждут еще более славные дела. Потому вам нужно хорошо отдохнуть и набраться побольше сил. Вот вам, как говорят у вас в России, отпускные.

Грейфе вынул из внутреннего кармана кителя две пачки рейхсмарок, вручил их Таврину, тут же воздел руку в нацистском приветствии и вышел.