Глава 6
ЛОЖНЫЙ СЛЕД

Подъем был слишком крутым даже для меня. Я остановился, переводя дыхание. Площадка, на которой остался флайер, скрылась за поворотом ущелья, зато отсюда уже можно было увидеть озеро. Ни малейшей морщинки не было на его словно стеклянной поверхности, и лимонные лиственницы, перемежаемые можжевельником, без помех смотрелись в огромное зеркало. Стояла полная тишина. Именно за эту тишину, безветрие, за труднодоступность и отметил эти места Василий Бугаев. А отметив, постарался приобрести ущелье с его окрестностями. По его распоряжению в скалах на восточном берегу озера были сделаны две пещеры, хорошо отапливаемые, вентилируемые и имеющие все необходимые человеку удобства. Для обеспечения этих удобств в ущелье даже была построена собственная станция синтеза. Когда все было готово, в ущелье прибыл его обитатель, который должен был жить здесь в полном и при этом комфортабельном уединении. Это был философ Константин Чердынцев.

Странная дружба банкира и нефтепромышленника со стойкой криминальной репутацией и знаменитого философа и поэта выдержала все: сплетни, раздуваемые ТВ скандалы, тяжелый характер мыслителя. Парадоксальность ситуации заключалась в том, что создатель философии общения и проповедник нового коллективизма мог жить и работать только в абсолютном уединении. Стремясь создать своему другу нужные условия, Бугаев скупал отели, альпийские шале, даже небольшие острова, но полное совпадение с чаяниями философа было найдено лишь в верховьях Катуни. В короткое время в ущелье возник своего рода небольшой скит. Вторую пещеру магнат предназначил для себя и действительно жил здесь по нескольку дней, ожидая, что высокочтимый друг (ни один из трудов которого, исключая две популярные брошюры, он так и не смог прочесть) прервет свое одиночество и заговорит с ним. Рассказывают, что Бугаев был просто по-детски счастлив, когда такое — не часто, отнюдь не часто — случалось.

Видимо, Чердынцеву было действительно хорошо здесь — на берегах озера созданы его последние, самые значительные труды, в том числе «Антология зла» и «Апокрифическая аксиология». После смерти философа Бугаев не только не забросил приют в ущелье — напротив, он приказал оборудовать новые пещеры, а кроме того, построить на склонах, на значительном удалении друг от друга, несколько домиков. Затем он собрал близких к покойному философов и духовных учителей и сообщил свой замысел. В ущелье должен был возникнуть приют для людей, находящихся в.поиске собственного духовного пути, людей, еще не примкнувших ни к какому учению, а возможно, стремящихся создать собственное и для того нуждающихся в уединении. Это был своего рода монастырь, но обитатели этого монастыря могли исповедовать совершенно разные, даже взаимоисключающие убеждения, поклоняться самым разным богам. Впрочем, они не должны были знать об этом: первым же пунктом устава строжайше запрещались всякие попытки вступить в контакт, как-то потревожить покой постояльцев этой своеобразной гостиницы для странствующих по дорогам духа. Ее обитатели могли встретиться лишь в специально отведенном для этого месте, да на этой вот тропе, по которой они, если пожелают, могли спуститься к летной площадке и принять посильное участие в доставке в приют продуктов и одежды. Всякие полеты флайеров над ущельем, всякое использование техники, музыкальных инструментов и иных источников шума также запрещались — недаром называться это место будет «Обитель молчания». Завершая свое выступление, Бугаев заявил, что делает это, исполняя волю покойного друга, — именно он в общей форме выразил идею такого убежища, а ему, Василию Бугаеву, осталось лишь разработать детали и обеспечить идею материально. От собравшихся же он ждет поддержки в главном: кто-то должен взять на себя общее руководство обителью. Человек этот должен обладать всеми признаваемым духовным авторитетом и быть при этом достаточно твердым, чтобы обитель могла выполнить свое предназначение и не превратилась в приют для разного рода тихо и буйно помешанных, бродяг и наркоманов. После долгого обсуждения такой человек был назван, однако потребовалась вся настойчивость Бугаева, красноречие других участников собрания, чтобы убедить Л.Керна принять эту должность, названную, по его предложению, «привратник». Именно этот лауреат двух Нобелевских премий, став первым привратником обители, придал ей ту совершенную организацию, тот высокий авторитет, которые выделяют это место среди других, возникших вслед за ним и по его образцу. Должность привратника была пожизненной. В настоящее время обитель оберегал уже третий по счету привратник доктор Ивао Сандерс. Именно с ним мне предстояло встретиться.

Подъем кончился, ущелье открылось во всю глубину. В конце его над покрытыми лесом склонами поднималась далекая белая вершина.

Тропа вывела меня на небольшую площадку, на которой стояла арка с не слишком любезной надписью «Празднолюбопытствующим лучше вернуться». Я не был празднолюбопытствующим, поэтому, подойдя к левой стене арки, вынул и показал вперившемуся в меня телеглазу свой значок. Обращаясь в пространство, я произнес:

— Доктор Сандерс, у меня дело, не терпящее отлагательства, прошу меня принять.

Вделанный в арку экран остался темным, однако невидимый репродуктор ожил и низким голосом произнес:

— У вашего брата все дела неотложные. Что ж, проходите вместе с вашим делом, поговорим.

За аркой находился ухоженный парк. Сквозь деревья виднелись беседки и уютные домики. Это была «роща свиданий»: здесь постояльцы обители могли, если того пожелают, встретиться с теми, кто прибыл их навестить. Затем тропа сужалась и, огибая отвесную скалу, подводила к фантастического вида строению. Это была сторожка привратника и отсюда, собственно, начиналась обитель.

Доктора Сандерса я до тех пор видел лишь на экране — фрагменты его выступлений любили включать в самые разные программы. Вид знаменитого проповедника меня несколько поразил: доктор был в свитере и лыжной шапочке, на шее красовался мохнатый шарф. В сторожке было не просто тепло — скорее жарко.

Перехватив мой взгляд, Сандерс взмахнул длинными руками:

— Да, досточтимый сэр, представьте, мне холодно. Я живу здесь почти двадцать лет и все эти годы мерзну. Особенно осенью. Угодно же было господину Бугаеву устроить обитель в столь суровом месте! А вам, разумеется, тепло. В вашем возрасте на берегах Миссисипи мне тоже было тепло. Ну, излагайте ваше дело. Наверняка какая-нибудь мерзость.

Я изложил, закончив просьбой предоставить в мое распоряжение архив обители на предмет поисков предполагаемого убийцы.

— А вы разве не знаете? — удивился привратник. — Нет у нас никакого архива. По условиям завещания мы не должны собирать никаких сведений о наших постояльцах. Опекунский совет, правда, уже несколько лет раздумывает, нельзя ли как-то обойти этот пункт — хочется все же когда-нибудь написать историю обители, а как это сдеалешь без архива? — но к единому мнению пока не пришли. Подождите огорчаться, — добавил он, заметив на моем лице нескрываемое разочарование, — дайте-ка мне взглянуть на вашего незнакомца.

Без особого энтузиазма я протянул ему рисунок. Несколько минут доктор всматривался в него, а затем вернул со словами:

— Да, любопытно.

Довольно вялым тоном я осведомился о том, что он считает любопытным.

— Я подумал о том, как по-разному сказываются на людях прожитые годы. В молодости мы больше похожи друг на друга — вам не кажется? С годами суть каждого из нас обнажается, человек в определенном смысле делается более похожим на самого себя, на духовную субстанцию. Вот и этот Крафт, хотя я не видел его много лет, стал даже более узнаваем. Хотя я бы, пожалуй, изобразил его несколько иначе.

Смысл сказанного наконец достиг моего сознания.

— Вы хотите сказать, что он был здесь? Вы знаете его имя? Когда это было? Как долго он пробыл?

— Да, он был здесь. Когда? Десять… нет, пятнадцать лет — да, в 59-м. Он назвался Крафтом, Джорджем Крафтом из Швейцарии. Не думаю, что это было его настоящее имя, но мы и не спрашиваем никаких документов и не проверяем того, что нам сообщают постояльцы.

Я сразу заметил, что с ним неладно. Он выглядел как человек, переживший тяжелое потрясение, возможно, горе. Состояние депрессии иногда сменялось лихорадочным возбуждением. Я осторожно намекнул новому гостю, что ему, возможно, нужна помощь врача. Я ожидал бурного протеста, истерики, но, к моему удивлению, он выслушал меня спокойно и даже согласился: да, он чувствует себя неважно, он пережил настоящую трагедию; однако вряд ли отыщется врач, который сможет ему помочь. Он надеется сам справиться со своими нервами, он не станет мне обузой, не причинит беспокойства. Как показали последовавшие вскоре события, ему все же не удалось выполнить свое обещание, но совсем по другой причине.

Недели две после этой беседы я не видел нового постояльца. Не видел, но слышал: как-то, проходя по северной террасе, я услышал доносившийся из березовой рощи голос, распевавший знакомый мне мотив. Это был псалом Давида, не раз слышанный мной в детстве, только сейчас он звучал по-немецки. Я догадался, кто поет.

Спустя какое-то время он навестил меня. Теперь он выглядел гораздо лучше. Он казался достаточно спокойным, хотя слишком одиноким. Он явно испытывал потребность в общении. Я тут, кроме всего прочего, выполняю роль своеобразного исповедника. Рано или поздно ко мне приходят, чтобы излить душу, все постояльцы.

С ним было интересно, он много путешествовал, встречал множество людей — при врожденной наблюдательности, цепкой, хотя несколько злой памяти и глубоком уме это делало его прекрасным рассказчиком. Он знал массу стихов — в основном это была немецкая поэзия, но столь же непринужденно он цитировал Шелли или Китса. Еще он очень занятно рассуждал о вопросах бытия, познания, о дальнейшем развитии человечества как вида — этот вопрос его особенно интересовал.

Правда, я сразу отметил в нем одну особенность — у него была склонность подавлять собеседника. Он был очень сильной личностью и в разговоре постоянно стремился подчинить себе слушателя. Такие люди, становясь духовными лидерами, быстро обрастают учениками, но никогда не оставляют последователей: это не учителя, а вожди, воители.

Наши встречи были не слишком частыми. Может, поэтому я хорошо замечал происходившие в нем перемены. Спустя несколько месяцев от растерянности первых дней не осталось и следа; с каждой встречей он становился все увереннее в себе. Он уже не разговаривал, а вещал, проповедовал, он словно стоял на незримом пьедестале. Я заметил, что один из постояльцев, Питер Брук, ходит за ним как привязанный и ловит каждое его слово. Устав Обители не допускает ученичества, и я сделал Крафту замечание. Он выслушал меня с надменным видом и удалился, ничего не сказав. А затем… затем произошло нечто чрезвычайное.

Как-то ночью я проснулся в сильной тревоге. Во сне меня мучили кошмары: я бежал по каким-то бесконечным коридорам, спасаясь от преследователей. Я проснулся, но легче не стало. Меня мучил необъяснимый страх.

Я заставил себя встать и выйти наружу. Было очень тихо. И в тишине я внезапно услышал женский крик. Это было нечто чрезвычайное: с момента возникновения нашей Обители в ней никто не повышал голос!

Я поспешил в ту сторону и на повороте тропы увидел… Знаете, прошло столько лет, но у меня и сейчас мороз идет по коже — вот, видите? — когда я вспоминаю об этом. Так вот, светила яркая луна, и в ее свете в нескольких шагах от себя я увидел отвратительное создание. Вы помните, как выглядит богомол? Вот теперь представьте себе это насекомое размером с двухэтажный дом: серповидные челюсти находятся в движении, шевелятся мерзкие ножки…

Чудовище стояло неподвижно, я тоже. Я словно оцепенел, воля покинула меня, я чувствовал, что теряю сознание. «Этого не может быть, — внушал я себе. — Это продолжение ночного кошмара, продукт твоего больного мозга. Возьми себя в руки». Я много лет учился контролировать свою психику. Теперь это пригодилось. Я заставил себя закрыть глаза и сосредоточиться на ощущении внутреннего света.

Успокоившись, я открыл глаза и… видение не исчезло! Правда, оно уже не выглядело столь устрашающе, однако стояло на том же месте. Я сделал шаг по направлению к нему, потом еще… И тогда отвратительный богомол попятился, опустился на все свои лапки и скрылся в лесу. Признаться, поведение твари напугало меня не меньше, чем ее появление. Она вела себя как реальный объект, понимаете? Видения никогда не исчезают подобным образом!

Я продолжил путь и вскоре достиг домика, который занимала Виолетта Журден. В окнах горел свет, и я вошел. Я с трудом обнаружил мадам Журден: она была ка чердаке, под грудой старых одеял. Она была без сознания, а когда я привел ее в чувство, у нее началась истерика. Лишь с большим трудом мне удалось ее успокоить.

Когда я вышел наружу, мне послышались шаги. Я поспешил на звук и увидел, как в домике, который занимал Крафт, захлопнулась дверь. Я стал стучать, он открыл мне с чрезвычайно недовольным видом и заявил, что я нарушил его покой: он крепко спал и не слышал никаких криков. Он лгал мне в глаза, но спорить с ним мне не хотелось.

Остаток ночи я провел в раздумьях, а наутро обошел соседей мадам Журден и выяснил, что ночью их мучили кошмары; двое находились в состоянии легкого шока и были чрезвычайно рады моему приходу — им требовалась помощь.

Тогда я принял решение. Я вызвал Крафта и предложил ему покинуть Обитель. Я заявил, что Устав в чрезвычайных случаях позволяет мне поступать подобным образом. Если он пожелает, я могу объяснить причины своего решения.

Он выслушал меня с презрительным видом. Никаких объяснений не нужно, заявил он, как не нужна ему больше и наша Обитель. Она выполнила свое назначение в истории. Здесь он сформировал свое учение до конца. Он уходит, но скоро, очень скоро мы о нем услышим. Он ошибся: я услышал о мистере Крафте только от вас, 15 лет спустя.

— Скажите, а как относился к Крафту Путинцев? — спросил я. — Он входил в число его друзей?

— Путинцев? — удивился доктор Сандерс. — Он никак не мог относиться к мистеру Крафту, потому что его тогда не было в Обители. Он прибыл спустя… да, ровно через год после этих событий.

Я почувствовал, что почва уходит у меня из-под ног. Ясный и четкий след вел в никуда.

— О, это был совсем другой человек! — продолжал Сандерс. Видно было, что о Путинцеве ему рассказывать гораздо приятнее, чем о Крафте. — Странно, что вы их ставите вместе и даже предполагаете, что… Это были антагонисты! Если Крафт был человек, совершенно чуждый идее нашей Обители, то в случае с Путинцевым она идеально выполнила свое назначение, просто идеально! Это место было именно тем, что ему требовалось. Это был большой и сильный и вместе с тем какой-то очень тихий человек; человек, до краев наполненный новым знанием. Ему нужны были несколько лет покоя, чтобы глубина этого знания прояснилась. Он поселился в самой труднодоступной пещере, и первые полгода я его вообще не видел. Потом он пришел сюда и спросил, не может ли он чем-то помочь Обители, ее постояльцам. Я объяснил ему нашу систему доставки продуктов, и с тех пор он каждое утро спускался к площадке и, нагрузившись мешками, поднимался обратно.

Как-то он случайно стал свидетелем моей беседы с одним из постояльцев — тому требовались утешение и поддержка. Максим осторожно дал понять, что он, пожалуй, мог бы тоже помочь в таких случаях. Я ничего не сказал на это. Однако спустя какое-то время к нам прибыл один человек, находившийся в глубокой депрессии. Вообще-то я не должен был допускать его в Обитель, у нее иные задачи, но у меня не хватило духу отказать. Я пригласил Путинцева. С каким тактом, с какой силой убеждения провел он первую беседу с этим постояльцем! А спустя некоторое время я заметил, что к нему за советом и утешением стали обращаться и другие — постояльцы, рабочие, обслуживающие Обитель, стали приходить люди из таежных поселков… Поначалу я радовался за него и за Обитель, но как-то, проходя по роще свиданий, увидел целую толпу, человек, наверное, двадцать, которые сидели в ожидании Путинцева. Я понял, что срок его пребывания в Обители подошел к концу, о чем и сказал ему. Подумав, он согласился со мной, попросил прощения за невольный выход за рамки нашего Устава и незаметно удалился. А вскоре я узнал о создании «Дома Гармонии» и строительстве Нового Китежа. Я искренне порадовался за него. Он точно нашел свое место; это жизнерадостное учение, которое он создал, было так на него похоже! Так вы говорите, он погиб, и этот Крафт…

— Может быть, — сказал я, — хотя я не уверен, что это тот же человек. Так это точно, что они не встречались здесь?

— Говорю вам, Путинцев прибыл год спустя.

— А он никогда в разговорах не упоминал Крафта или похожего на него человека?

— Он вообще никогда не говорил о своем прошлом.

— А вы не рассказывали о том, что здесь случилось до него?

— Нет.

Спрашивать было больше не о чем. Я поднялся, но не уходил. Опять, как и с отцом Афанасием, в рассказе Сандерса было какое-то противоречие, которое я чувствовал, но не мог сформулировать. Я уже взялся за ручку двери, но обернулся.

— Путинцев прибыл к вам из Тибета, из буддийского монастыря. Это как-то сказалось на нем?

— Тибет? — удивился Сандерс. — Никогда бы не подумал. Никакого стремления к нирване в нем не было. Он все время говорил о творчестве, созидании, был убежден, что человек обречен на творение и себя, и мира, что он может все изменить. Это был какой-то титанизм, но, знаете, такой светлый, без желания сокрушать богов и вообще кого-то. Надеюсь, я вам помог?

Я поблагодарил философа, ставшего привратником, и направился к флайеру. Я уже достиг арки, когда услышал сзади крик и, обернувшись, увидел, что Сандерс спешит ко мне.

— Чуть не забыл, — сказал он, тяжело дыша, — ведь я хотел… Вот, возьмите…