Книга: Без пощады
Назад: Глава 5 Наедине с Глаголом
Дальше: Глава 7 Что такое гвардейский подвиг?

Глава 6
Воздвиженский

2621 г.
Кенигсберг, Российская Директория
Планета Земля, Солнечная система

 

На вечер они, конечно, опоздали. А все из-за Любы.
Она категорически отвергла предложенный Таней вариант вечернего туалета.
– Да пойми же ты, дурындище! В джинсах на поэтические вечера ходить не принято! Там же культурные люди!
– Знаю я этих людей. Психи одни.
– Психи или нет, но они не ходят на вечера в джинсах!
– Но ты же знаешь, что у меня больше ничего нет, – наконец сдалась Таня.
– Так попросила бы у меня. Что, очень гордая, да? – Люба сердито прищурилась.
– Ну… я… – Тане было нелегко признаться себе в том, что Люба попала в яблочко. – Ну… А что, если я попрошу?
Ближайшие полчаса обе девушки были поглощены подгонкой самых ударных позиций гардероба пышечки Любы к фигуре худощавой и высокой Тани.
– Это не годится. В этом я похожа на беременную, – страдальчески скривившись, резюмировала Таня и с негодованием отбрасывала прочь длинный, до щиколоток, твидовый сарафан. – А в этом – на бегемота-дистрофика. – И на Любину кровать приземлялись синяя плиссированная юбка в обнимку с белой капроновой блузкой, мило отделанной стразами.
Правильное решение было найдено именно тогда, когда и Люба, и Таня уже отчаялись. Впрочем, ведь обычно так и бывает в жизни.
– Послушай, есть идея, – сказала Люба. – У меня в чемодане лежит вечернее платье-стрейч. Мне его тетя подарила, еще на выпускной. Мне оно уже тогда было маловато! А тебе должно быть как раз! И как я только могла про него забыть?
– Послушай, а что такое стрейч?
– Господи, бывают же такие! – Люба жалостливо всплеснула руками. – Что такое иратоксилон, Таня Ланина знает. Что такое энтелехия – Таня Ланина знает. А что такое стрейч – она не знает! Боже мой…
С этими словами Люба встала на четвереньки и извлекла из-под своей кровати объемистый кожаный чемодан.
Любино платье-стрейч цвета сирени сидело на Тане так дивно, словно бы по ее мерке и было сшито.
Оно ненавязчиво обтекало все нежные выпуклости Таниной фигуры, где надо подчеркивая, а где надо – скрадывая.
Декольте на платье было неглубоким, но внятным. То есть как раз таким, каким ему следует быть у дамы, следующей на поэтический вечер.
К такому шикарному вечернему платью до пола подошла бы норковая горжетка цвета «белые ночи». Увы, горжетку Любина тетя подарить племяннице позабыла. А Таня даже не подозревала о том, что горжетки встречаются где-то еще, кроме исторических романов о русском дворянстве.
Черные туфли на невысоком каблуке и золотая цепочка с Таниным талисманом – крохотной фигуркой зодиакального рака – подошли к платью почти идеально.
Грязные волосы, которые она никак не успевала помыть и высушить, пришлось собрать в тугой пучок на затылке. Да, тяжелая платиновая грива смотрелась бы внушительней. Но странным образом строгий «училкин» пучок делал Танин образ даже более цельным.
В общем, когда две нарядные девушки выплыли из такси и простучали каблучками по каменным ступеням культурного центра, слегка припорошенным снегом, группа кадетов, устроивших перекур у входа, одобрительно засвистела.
– Ну их в болото, этих штафирок штатских! – кричали Любе и Тане. – Айда к нам, девчо-о-онки!
Люба проводила Таню в душный бархатный зал, где уже вовсю шли чтения, а сама бросилась на поиски своего подводника Андрюхи, который, как выяснилось из слов веснушчатого кадета с красной повязкой, был откомандирован поддерживать порядок в самой горячей точке «Перископа» – буфете.
Таня же притаилась за колонной и принялась слушать.
На сцене невысокий молодой человек в косоворотке и с шапкой светло-русых кудрей страстно декламировал:
Ой ты люли-люли-люли
Разлюлишеньки!
У моей любимой губки
Словно вишенки!

В конце каждого четверостишия поэт вдохновенно тряс головой и сверкал голубыми, исконно русскими глазами, что, несомненно, нравилось дамам – они заполняли добрых три четверти кресел актового зала.
«Ну вот, одни женщины… – разочарованно подумала Таня. – Познакомишься тут!»
Когда поэт закончил, дамы принялись улыбаться и бить в ладоши.
Чувствовалось, что румяный, улыбчивый и кудрявый поэт в косоворотке хорошо им знаком. А многим, возможно, не только в своем стихотворном качестве. Высокая школьница с худыми ногами даже подарила поэту белую гвоздику.
Тем временем ведущий вечера вызвал на сцену поэта с неудобопроизносимой фамилией Закрепищечин.
Широко расставив ноги и заложив за спину обе руки (а между тем в правой была рукопись), Закрепищечин уставил в зал заряженный второсортной харизмой взгляд и принялся читать:
Мне не понять далеких персов,
К Огню склоняющих чело,
Огонь – пылать он должен в сердце,
А не в метро!

После первого же станса Тане стало ясно, что лирика Закрепищечина, при всей сомнительности рифм («персов» – «сердце», «чело» – «метро»), исполнена широкого общественно-политического звучания и оттого пользуется успехом.
Стихи, что читал Закрепищечин, были сплошь посвящены одной теме: критическому осмыслению мировоззрения жителей далекой Конкордии. Ведь кто такие «далекие персы», если не инопланетные последователи зороастризма, родившегося в незапамятные времена на территориях, которые античному миру предстояло узнать для себя под именем Персии?
Многое в мировоззрении клонов радикально не устраивало Закрепищечина. Например, культ Священного Огня (поскольку «пылать он должен в сердце»). И конкордианская демографическая политика, разрешающая клонирование.
Кстати, последней Закрепищечин посвятил целую поэму – «Людского конвейера гул».
Закрепищечин доходчиво объяснял слушателям, что, если клонировать Мону Лизу, если поставить ее на конвейер, она лишится всей своей красоты. То же и с княжной Таракановой. И с Венерой Милосской, представьте себе, полностью аналогичная ситуация! Красивые женщины хороши тем, что уникальны, такая вот мораль…
Пока Закрепищечин, сопровождая декламацию однообразными рубящими движениями правой руки, читал поэму, Таня думала над одним вопросом: кому именно Закрепищечин втолковывает прописные истины?
Жителей Конкордии среди слушателей видно не было. А землянам и так все вроде бы ясно. Недаром же полное клонирование на Земле уже несколько сотен лет запрещено?
В отличие от Тани зал воспринял поэму на «ура».
Закрепищечину долго и тепло аплодировали. Пожалуй, даже дольше, чем до этого «русичу».
Закрепищечин уходил со сцены неохотно. Вероятно, у него было чем занять публику еще минут на двадцать. И если бы не регламент…
Таня очень надеялась, что ведущий вот-вот объявит перерыв. Ее истомленный поэзией мозг буквально гудел от новых впечатлений. Но вместо этого на сцену попросили Сашу Веселова, «надежду русской поэзии».
В первых рядах азартно завизжали девчонки филфаковского вида. Таинственно заулыбались опытные дамочки.
На подмостках появился двухметроворостый хлыщ в токсидо. С его уст не сходила улыбка ловеласа.
Веселов прочистил горло и объявил:
– И вновь – стихи о любви высокой… – он сделал пуантирующую паузу, – и о любви низкой.
Женская половина зала томно заерзала.
Вот тут-то Тане стало по-настоящему противно. Зал «Перископа» вдруг представился ей эдакой сходкой неудовлетворенных самок. Таких же как она – никому не нужных, никем не любимых.
В зале, накаленном эмоциями и учащенным дыханием, было не продохнуть. Тане сразу вспомнились мафлинги – температура их тела в период спаривания повышалась на шесть градусов.
Стараясь не наделать шуму, она встала со своего места и осторожно побрела к выходу, благо сидела в последнем ряду.
В прохладном, ярко освещенном вестибюле было пустынно. Только перед автоматическим гардеробом проталкивал шарф в рукав драпового пальто опоздавший старичок.
Куда идти? В буфет? Но ведь там Люба со своим подводником! Как прицепятся с расспросами…
А потом Люба ей еще выговаривать будет. Таня-де глуха к прекрасному. Лучшая подруга сделала все для Таниного культурного досуга, а ей, неблагодарной, даже лень воспользоваться ее благодеяниями!
И Таня в долгу не останется. Скажет Любе пару-тройку колкостей. Только какой в этом прок? Не уходить же в самом деле…
И тут ее взгляд упал на стрелку-указатель, которая звала на следующий этаж. Под стрелкой имелась надпись: «Место для курения».

 

– Можно вас угостить? Отличный голландский табак. – За спиной раздался интеллигентный мужской голос. Боковым зрением Таня заметила пачку сигарет «Ява-200».
– Видите ли… Я вообще-то не курю, – ответила она, не отрываясь от окна, за которым открывался отличный вид на город – кое-где зашторенный туманом, кое-где залитый желтым светом.
– В таком случае хотелось бы знать, что вы здесь делаете?
– Ничего.
– Интересное занятие – делать ничего. – Мужчина с сигаретами хохотнул.
Таня наконец решилась рассмотреть незнакомца.
И… тут же обнаружила, что незнакомец ей знаком!
Перед ней тот самый человек из кондитерской, бородач с визиткой. Таня даже фамилию его припомнила: Воздвиженский!
А вот Воздвиженский ее, похоже, вовсе не узнал.
По молодости лет Таня объяснила это обстоятельство тем, что за прошедший год с небольшим она успела измениться внешне в лучшую сторону. И пусть своя правда в этом была. Но все же…
Лишь спустя четыре года Таня поймет: знакомиться с девушками для Воздвиженского такое же будничное дело, как для нее ходить в университетскую столовую.
Разве она сама помнит, что брала на обед месяц назад – котлету по-киевски или шницель по-венски?
– Почему вы на меня так смотрите? – спросил Воздвиженский, глубоко затягиваясь. – Мы, вероятно, знакомы?
– Ваша фамилия – Воздвиженский. И вы поэт!
Воздвиженский просиял. Слова Тани он понял в том духе, что она знакома с его творчеством и считает его Поэтом. Именно с большой буквы.
– А что вы читали? Из моего? – кротко осведомился он, но, заслышав нечленораздельное блеяние попавшей впросак Тани, поторопился добавить: – Впрочем, какое это имеет значение? Все пена дней… Может, пойдем в буфет, закажем коньяку?

 

– Мирослав. Зовите меня просто Мирослав. Можно Славик. И вот еще что: давайте сразу на «ты».
– Д-давайте, – робко кивнула Таня, рассматривая пузатый коньячный бокал, на дне которого золотилась душистая жидкость. Коньяк она пила впервые в жизни.
– И должен сразу предупредить вас… То есть тебя, Танюшка. Моя фамилия произносится с ударением на втором слоге. А не на третьем! Ни в коем случае не на третьем. Уяснила?
– Умгу.
– Тогда вздрогнем! То есть я хотел сказать – за знакомство! – поправился Воздвиженский и улыбнулся Тане с хорошо отрепетированной галантностью.
Таня тоже отпила из бокала и окинула пустынный буфет рассеянным взглядом. Каким ярким и радостным казалось ей теперь все – после пятидесяти граммов «Арагви»! Каким уместным и теплым! Нежным и зовущим!
Ей с трудом верилось, что всего полчаса назад она почти решилась уйти!
Щеки Тани раскраснелись, глаза заблестели, а из прически выбились несколько платиновых прядей.
Она хохотала над каждой шуткой нового знакомого, пожирала холодные бутерброды с аппетитом молодой волчицы и, заложив ногу на ногу, обольстительно поигрывала своей черной туфелькой, совершенно позабыв о том, что эта проклятая туфелька, оказавшаяся на полразмера меньше, чем требовалось, до крови стерла ей мизинец…
До мозолей ли, когда Воздвиженский посвящал ее, простую студентку, в жгучие и высокие тайны поэтического цеха!
– А Закрепищечин… он вообще в Конкордии ни разу не был! Двадцать лет во всех газетах ее полощет и в хвост и в гриву, а сам даже до пограничного столба не долетал… Мы уже с ребятами его вышучивать устали. Думали даже сброситься ему на билет до Хосрова. Чтобы, значит, этот гусь на клона хоть раз вблизи посмотрел. Чтобы реализм в его творчестве наконец появился! А то ругать «встанек» по книгам да по газетам всяк дурак горазд! А он нам знаешь, что на это сказал?
– ?..
– В Хосрове, говорит, мне делать нечего. А вдруг понравится? Ведь тогда ругать Клон вся охота пропадет! С чего, говорит, я тогда жить буду? С чего детей кормить? Вот ты смеешься, Татьяна, а ведь мужик и правда дело говорит… Знаешь, какие ему гонорары в журнале «Наше время» платят? О-о… А Васищев всем раструбил, что живет со своей черепахой Лаурой!
– В интимном, что ли, смысле?
– А то!
– ???
– Только не спрашивай меня, каким образом! Сам желал бы знать! Но Васищев хранит молчание… Посвятил ей венок сонетов! «Твоим я панцирем нефритным От адской тьмы загорожусь…»
Таня не очень точно помнила, сколько времени они провели в буфете.
Из второй половины того зимнего вечера она запомнила лишь мягкую волосатую руку Воздвиженского на своем колене (как бы невзначай он положил ее туда, когда такси, которое несло их к общежитию, заложило слишком крутой вираж во славу январского гололеда).
И лукавую улыбку Любы, отворившей двери во втором часу ночи, она тоже запомнила, а как же. «Гулёна ты моя!» – сказала ей Люба вместо «спокойной ночи» и выключила свет.

 

По мере того как Таня все ближе подходила к заветной цели – диплому ксеноархеолога, – развивались и ее отношения с Воздвиженским.
Впрочем, поэт предпочитал именовать эти отношения «нашей дружбой».
Воздвиженский не форсировал событий. После того памятного вечера он объявился в поле зрения Тани лишь спустя две недели.
– В командировке был, такие дела, – объяснил он.
Таня сделала вид, что вовсе даже и не спрашивала себя, куда подевался славный Мирослав. И вовсе его не ждала. Пусть Мирослав не думает, что Таня интересуется им больше, чем алебастровыми фигурками Банановой Культуры и гамаками из хвостов ландисских василисков. Эту линию она гнула и дальше. Насколько могла последовательно…
Ухаживания Мирослава сильно отличались от ухаживаний Любиного кадета-подводника или многочисленных Тамилиных пассий.
Цветочно-конфетную фазу они вообще проскочили.
За четыре с половиной года знакомства Мирослав Воздвиженский подарил Тане цветы всего один раз. Если позволено будет отнести к цветам кактус с необитаемой планеты Синапского пояса.
«Вот представляешь, Танек, выступал сегодня на юбилее Общества Любителей Редких Растений… С огоньком, между прочим, выступал! Так они мне этот кактус подарили… Сначала думал отказаться. У меня он дуба врежет! А затем решил – чего отказываться? Тебе подарю…»
Воздвиженский не соврал – в квартире у него не выживали даже кактусы. Так сильно там было накурено.
Он снимал крохотную студию возле площади Льва Толстого. Интерьер студии состоял из того сомнительного неодушевленного сброда, который в объявлениях о сдаче жилплощади стыдливо именуется «мебелью наборной».
Студию Воздвиженский называл «берлогой». Там он творил, питался, встречался с многочисленными друзьями и осуществлял личную жизнь.
Личная жизнь, как правило, проистекала на двухспальном матрасе, что покоился в геометрическом центре студии.
«Наверное, в прошлой жизни я был японцем. Такой кайф, когда сплю на полу!» – самодовольно пояснял Мирослав.
Главным в его жизни было творчество.
По крайней мере так говорил он сам. Однако чем ближе знакомилась с Воздвиженским Таня, тем яснее ей становилось: в реальной жизни Воздвиженского стихи занимают достаточно скромное место.
Творчество в жизни Воздвиженского по преимуществу выступало в роли благовидного предлога, под которым он отказывал надоедливым визитерам и отодвигал сроки исполнения заказов, объясняясь с заказчиками «халтурки».
Собственно, с «халтурки» Воздвиженский и жил.
Он писал на заказ тексты гимнов для заводов и вузов, юбилейные посвящения, походные песни и тому подобную официозную, но совершенно незаменимую в социальном хозяйстве лабуду.
За один гимн для какого-нибудь новопостроенного норильского космопорта Воздвиженский получал три профессорские зарплаты. Пожалуй, не будь он воистину фантастическим лентяем, с такими заработками он вполне мог бы скопить себе на плохонький планетолет. Или хотя бы выкупить свою студию.
А так…
– Вот послушай, Танюха, что я тут с утречка накорябал, – нахмурив брови, говорил Мирослав, расхаживая по квартире в махровом халате на голое тело.
В его левой руке дрожал натерпевшийся за ночь черновик. А в правой дымилась чашка утреннего кофе.
Утренним этот кофе был лишь для Мирослава, который раньше полвторого не просыпался. А для Тани, уже отслушавшей три лекции и выполнившей головоломную лабораторку по химанализу, кофе был обеденным.
– Я слушаю! – тоскливо отзывалась Таня, присаживаясь со своей чашкой на матрас.
– Тра-ля-ля… Это я потом подправлю… Вот! Это для Каховской птицефабрики им. Леси Украинки! Ну, я тебе говорил, кажется. Кгхм-кгхм… Слушай!
Белок необходим здоровью —
Народ не может без яиц!
Мы наше холим поголовье,
В дома приносим яйца птиц!

– И припев такой, по-моему, славно получилось. – И Мирослав зачитывал дальше, уже наизусть:
Яйца – наше достоянье! Общий фронт работы!
Курьи яйца мы даем армии и флоту!

– Гениально. Только… по-моему, про птиц нельзя сказать «поголовье». И про «наше достоянье», по-моему, лишнее… Несколько двусмысленно, понимаешь?
– Двусмысленно? – Воздвиженский задумчиво хмурился, словно бы взвешивая Танины слова. – Что ж… Ты права. Есть такое дело. Но, понимаешь ли… На правку времени уже нет! Сроки, сроки поджимают! Сегодня вечером обещал Вересню, это наш композитор, текст готовый сдать… А Вересень такой зануда! Он меня просто замучил, Танек! Давай скорее, говорит! Хоть бы что уже! И потом, чего тут напрягаться? Это же халтурка! Плебс схавает! – пояснял Мирослав с таким видом, будто эта формула все на свете объясняла.
Таня умолкала. В отличие от своего сердечного друга она считала, что любую работу следует делать хорошо, вне зависимости от того, «халтурка» это или творчество. Особенно когда за эту работу платят такие деньжищи…
С другой стороны, Таня была уверена – трудящимся птицефабрики гимн Воздвиженского наверняка понравится.
Она представляла себе своих родителей и Кирюху… Да они просто счастливы были бы! Целый год вспоминали бы к месту и не к месту: «яйца мафлингов даем армии и флоту»!
Затем Мирослав швырял рукопись на журнальный столик, заставленный пепельницами, пустыми бутылками из-под пива и стопками чужих книг, подсаживался к Тане поближе, закрывал глаза и целовал ее в шею своими горячими пухлыми губами.
– Как же я люблю тебя, моя Снегурочка! – шептал он. – Тебе никто не говорил, что ты похожа на Снегурочку?
– Ты… говорил…
– Правда? Значит, я повторяюсь…
Дальше поцелуев с объятиями дело у Тани с Воздвиженским не шло. Впрочем, поначалу Таню это не смущало.
Подобные целомудренные услады доставляли Тане мало телесного удовольствия. Возможно, потому, что на самих усладах у нее никак не получалось сосредоточиться. Яркий дневной свет не располагал к чувственности. Из книжных шкафов, которыми были уставлены стены студии, на нее смотрели фотографии – инфернальный Маяковский, неземной Лермонтов, сердитый Бродский. Тане не слишком нравилось целоваться на глазах у всей русской литературы.
В студии всегда было прохладно. Танины предплечья – свитер она обычно снимала, чтобы казаться обольстительней в облегающей футболке, – покрывались гусиной кожей…
Но кое-что в этом действе ей все же нравилось: Мирослав говорил слова, которые не говорил ей до этого никто и никогда.
И не важно, что некоторые его признания казались захватанными, как дверные ручки. За месяцы практики Таня научилась не обращать на это внимания.
На ласки Мирослав отводил от пятнадцати до двадцати минут, смотря по настроению.
Покончив с «нежностями», Воздвиженский, грузно крякнув, вставал с матраса.
И, окинув Таню прощальным, сытым взглядом, шел одеваться. Натягивал черные брюки, надевал черную рубашку и повязывал черный в красную рисочку галстук – цвет траура шел Воздвиженскому, и он этим беззастенчиво злоупотреблял.
Тем временем Таня готовила из завалявшихся в холодильнике полуфабрикатов некое подобие второго блюда. Затем они вместе трапезничали, обсуждая знакомых и заказчиков Воздвиженского. А после завтрака-обеда Мирослав, как правило, «убегал по делам». А Таня возвращалась в общежитие – учиться…
Случалось, они встречались еще и по вечерам – обычно на каком-нибудь мероприятии, где блистал Воздвиженский.
Дважды Мирослав брал Таню с собой на дни рождения знаменитостей средней руки – очевидно, затем, чтобы все знакомые оценили по достоинству тот факт, что любовница Воздвиженского вдвое младше него.
Изредка они встречались и по выходным.
С некоторыми вариациями эта схема повторялась все четыре с половиной года их дружбы.
Назад: Глава 5 Наедине с Глаголом
Дальше: Глава 7 Что такое гвардейский подвиг?