Глав а девяносто восьмая

С изяществом соступая на землю из многоразличных машин, сверкающие красавицы и сверкающие чудовища сбивались, подобно колибри, в стайки и то скрывались со своими спутниками в тенях, то вновь появлялись из них, и всё щебетали, и глаза их расширялись от предвкушений, ибо люди эти изведали нечто такое, чего прежде не знали… ночной полет. Раскидистые леса, острое чувство страха, ожидание и дрожь неизвестности, омуты тьмы, заводи сверкающего света, воздух, прерывисто вдыхаемый и с облегчением выдыхаемый, – с облегчением, вызванным тем, что ты все-таки не один, хоть звезды сверкают в холодном небе и змеи таятся в руинах.

Одна ослепительная волна за другой вливались в дверные проемы Черного Дома, и все головы невольно поворачивались к горящему в центре его костру, со тщанием сложенному из можжевеловых веток, которые, сгорая, как сгорали они сейчас, источают пахучий дым.

– Ах, дорогой, – произнес голос из тьмы.

– Что такое? – ответил голос из света.

– Как это волнительно. Где ты?

– Здесь, с твоей крапчатой стороны.

– О, Урсула!

– Что ты?

– Подумать только, и все это ради того юнца!

– О нет! Ради нас. Ради нашей услады. Ради зеленого света на твоей груди… ради бриллиантов в моих ушах. Все эти краски. Весь блеск.

– Это примитив, дорогая. Примитив.

Вступает еще один голос:

– Такое место только лягушкам и годится.

– Да, да, но мы впереди.

– Впереди чего?

– Мы авангард. Посмотри на нас. Если мы не само изящество, так кто же тогда?

Новый голос, мужской, так себе голосишко.

– Это двустороннее воспаление легких, вот что это такое, – сипит он.

– Ради всего святого, поосторожнее с ковром. Он с меня ботинок стянул, – предупреждает сипящего друг.

С каждым мгновением толпа все густела. Гости по большей части устремлялись к можжевеловому костру. Десятки лиц мерцали и подрагивали, повинуясь капризам пламени.

Если бы праздник устроила не Гепара, несомненно, нашлось бы немало таких, кто осудил бы его, как расточительное щегольство… сама еретичность происходящего растравила бы многие души. Но как ни крути, Черный Дом со всеми его неудобствами был словно создан точь-в-точь для такого случая. Ибо сам он остался неизменным.

Гости все умножались, гомон их голосов нарастал. Впрочем, среди них имелось немало молодых, падких до приключений людей, которые, наскучив созерцанием пламени – не меньше, чем неумеренной болтовней своих спутниц, – уже отходили от костра, чтобы исследовать отдаленные участки развалин. И там они натыкались на удивительные постройки, высоко уходящие в ночь.

Блуждая кто где, эти люди встречали странные сооружения, назначение коих оставалось для них непонятым. Впрочем, ничего такого уж непостижимого не было в темном, тускло освещенном свечами столе, на котором мерцала глыба льда с вырезанными на боках ее словами: «Прощай, Титус». За глыбой в полусвете вставало ярус за ярусом Пиршество. Поблескивали сотни бокалов, топорщились, словно готовясь взлететь, салфетки.

Шесть расставленных по угрюмым просторам зеркал, отражаясь одно в другом, изливали совокупный свой свет на что-то, казалось, противоречившее себе самому, ибо, если глядеть под одним углом, оно походило на невысокую башню, а под другим – скорее на кафедру проповедника, а то и на трон.

Но чем бы оно ни было, в важности его сомневаться не приходилось, поскольку по всем четырем углам его стояли ливрейные лакеи, с почти ненормальной ретивостью отгонявшие всякого из забредавших сюда и пытавшихся подойти слишком близко гостей.

А между тем совершалось и еще кое-что – хоть и не относящееся к Прощальному Празднеству, но имеющее к нему отношение. Некто машистым шагом приближался к Черному Дому!