Глава 21.
Последний вечер царства

Изрядно подрастеряв с той памятной лютой ночи хозяйскую надменную стать, Бермята и Вражина вели себя ныне с теплынцами чуть ли не заискивающе – чуяли, лоботесы, что вот-вот минет их златое времечко. Задерживать изделие на перевалочной лунке было им запрещено распоряжением самого Родислава Бутыча, так что становилось совершенно непонятно, зачем они вообще нужны здесь, под землей. Робко потоптавшись вокруг готового к прогону солнышка и дерзнувши издать некое одобрительное покряхтыванье, оба поспешно удалялись в свою клетушку где, расстегнувши голубые, слегка уже полинялые зипуны, извлекали в тоске из-под стола извечную нашу сулею доброго вина.

Видно, Родислав Бутыч просто о них забыл. А вот вспомнит ненароком – да и погонит в три шеи из преисподней: возить, как встарь, золу – только уже не с Теплынь, а с Мизгирь-озера. Эх, жизнь… Улыбнулась единожды да и отворотилась снова…

За стенами клетушки постоянно слышались глухие удары и скрежет, причем оба прекрасно знали, кто это там и зачем содрогает недра земные. Теплынские землекопы из погорельцев пробивались к промежуточной лунке, насыпали наканавники, укладывали дубовые ребра и уплотняли щебень, топча его тяжкими двуручными чурбаками…

И вот однажды ночью что-то разбудило Бермяту с Вражиной… Вообще-то спать им о ту пору не полагалось – каталы Люта Незнамыча вот-вот должны были подать изделие на осмотр. Но приунывшие сволочане давно махнули на службу рукой и часто даже не вылезали из клетушки, чтобы хоть для виду оглядеть светлое и тресветлое наше солнышко…

Итак, оба привскинулись на лавках, переглянулись тревожно и вдруг уразумели: шум за стеною смолк. Означать это могло лишь одно – земляные работы завершены.

Бермята с Вражиной выскочили наружу и со всех ног кинулись к участку осмотра. Четное солнышко уже громоздилось в лунке, но теперь справа его нежно овевал прохладный дневной свет, нисходящий из покляпого ведущего к кидалу отнорка. На стыке двух участков с напряженными рожами стояли каталы Родислава Бутыча. Ждали, что произойдет дальше. Передадут им изделие или же укатят вверх по новому рву?..

– Ну, чего рты поотворяли?.. – прикрикнул на них угрюмый сотник теплынцев Чурыня Пехчинич. – Принимай давай!..

Сволочане перевели дух и мигом канули с лампами во мрак, разбираясь по рабочим местам. Теплынские каталы вышибли из-под изделия клинья, и превеликое дырчатое ядро размером с двупрясельный дом медленно двинулось накатанной старой дорогой, тяжко ударяя броневой заплатой о дубовые ребра и с каждым переплевом пути наращивая прыть. Может, показалось, но на этот раз бездна выла и грохотала с каким-то особенным надрывом…

Из сволочан перед лункой остались теперь лишь Бермята да Вражина.

– Ну, что, други?.. – неожиданно по-доброму, словно бы затосковав перед разлукой, обратился к ним Чурыня и даже приобнял обоих за плечи. – Не поминайте лихом…

Мягко развернул их и подтолкнул легонько, направив в ту сторону, куда только что ушло, грохоча, латаное солнышко. Растерявшись, они сделали несколько шагов по наканавнику и оглянулись. В ров спрыгнули рабочие в кожаных передниках. В руках у каждого была треугольная зодческая лопатка. Сверху им подали камни, раствор, и на глазах у Бермяты с Вражиной рабочие вывели первый ряд стены, коей суждено было навеки отделить теплынскую преисподнюю от сволочанской.

– Что ж вы?.. – весь перекривившись, сказал им с горьким упреком Вражина. – С заплатой, значит, нам спихнули, а себе, значит, то, что поновей?..

Теплынцы насупились, не ответили и принялись шлепать камни в раствор с ожесточенным усердием, словно стыдясь присутствия этих двух лоботесов.

Покряхтели сволочане, покряхтели да и поплелись в клетушку. Связали скарб в два узелка, со вздохом оглядели на прощанье сырые стены и направились к девятому, если считать от лунки, залому, где начинался лаз, прокопанный наверх каталами еще в незапамятные времена – к притулившемуся на сволочанском берегу ветхому кружалу…

Выбравшись на ясный свет, прищурились, огляделись. Справа желтела успевшая подвыгореть Ярилина Дорога, слева зеленело чисто поле. Счастливое нечетное солнышко (отныне уже чужое навсегда) остывало, клонилось к западу, приодевши мутную порожистую Сволочь алыми отсветами… Отчетливо чернел на теплынском крутом берегу очерк метательной махины…

– Слышь, Бермята… – расстроенно позвал Вражина. – А что ж они стенку-то класть начали, не спросясь? У них-то, может быть, все и готово… А у нас?.. Вдруг у нас еще и конь не валялся?..

Бермята помолчал, покатал желваки. Последний вечер царства берендеев сиял напоследок так приветливо и такая вокруг была разлита ясность, что с невеликого взлобья, на котором стояли оба сволочанина, они легко могли различить не только блеск Мизгирь-озера, но даже и алую клюковку паруса у подножия остроконечной Ярилиной горы.

– А им оно любопытно?.. – процедил со злобной усмешкой Бермята. Сплюнул, переворошил на ладони оставшуюся денежку и, махнув рукой, двинулся к ветхому, серому от древности кружалу.

А по ту сторону Сволочи в хорошо знакомом просторном подвале собирались теплынские розмыслы и сотники. Выглядело обширное подземелье по-старому да по-прежнему, как при царе-батюшке, только вот народу малость поубавилось, а на месте излыса-кудреватого Родислава Бутыча ныне восседал острокостый и прямой Завид Хотеныч. Или, как его звали за глаза, Кощей. Будь глава теплынской преисподней более честолюбив, он, конечно бы, назначил встречу в своей рабочей клети у Теплынь-озера. Но подвал располагался совсем рядом с кидалом, что было для Завида Хотеныча куда важнее.

– Медлить боле нельзя, – отрывисто говорил он. – Завтра или послезавтра сволочане доведут свой ров до ума, и, ясное дело, задержат у себя нечетное изделие, четное же оставят нам… Поэтому я своей властью отдал приказ: сразу после прогона того солнышка, что с заплатой, отгородиться от них глухой стеной… Первые четыре ряда камней уже выложены…

Слушали его, поеживаясь. Знали, знали, к чему клонится дело, давно знали, и все же обдало холодком, когда про стену-то услышали… Все, стало быть! Отрежешь – не приставишь…

– К первому пуску, – неумолимо продолжал Завид Хотеныч, – прошу отнестись особенно тщательно. Учтите, что второго примерного броска по причинам, изложенным выше, – не будет.

– Завид Хотениц! – встрепенулся Костя Багряновидный. – Да как зе мозно? Нузен бросок!.. Дазе два броска!..

– Нужен… – нахмурившись, процедил тот. – Не хуже тебя, Костя, знаю, что нужен. Но времени на пристрелку, повторяю, нет. Сборка нового деревянного солнышка – это еще несколько дней, вернее – одна долгая ночь. Все княжество теплынское, почитай, повымерзнет… Поэтому и прошу, Костя: целься в этот раз как можно точнее… Попадете – награжу небывало. Тебя, Костя, золотой казной, а тебя, Кудыка, сразу назначу розмыслом. Ну, а промахнетесь… – Завид Хотеныч поднял острокостое, медленно оскаливающееся лицо. – А промахнетесь – тут уж и сами, чай, разумеете: не до наград станет… Быть теплынской земле Черной Сумеречью, ежели промахнетесь!

К тому времени алая клюковка паруса, увиденная издали Бермятой и Вражиной, прилегла к крутому бережку Мизгирь-озера, на коем возвышался златоверхий боярский терем. По сходням на причал взбежал черный вертлявый жених-грек.

– Ми, греки – цестны целовеки!.. – известил он, как обычно, и ликующе указал на крутобокий червленый корабль.

Судно уже отвалило от пристани и, снова вскинувши парус, двинулось вполветра к устью Сволочи, увозя обещанный выкуп за невесту – запасные части к кидалу.

Встречали жениха торжественно. Не только боярин, но и сам князюшка теплынский Столпосвят вышел ему навстречу. Холопы, подхватив гостя под смуглы ручки, возвели его по лесенкам в горенку. Шел, закатывая в предвкушении маслины глаз, да прищелкивал беспрестанно языком – до того не терпелось чернявому вновь увидать боярышню, беленькую да пригожую.

В горенке, однако, заморский гость был сильно озадачен и встревожен, узрев среди толпы разряженных холопов стоящего по левую руку от невесты рослого синеглазого красавца в расчесанных русых кудрях и щегольской однорядке, усыпанной пуговками чуть ли не до полу.

– Вот, Сергей Евгеньич, – покряхтывая, объяснил боярин. – Жалую вас, молодых, слугами верными: стольниками, чашниками, конюхами… Лучшего постельника, можно сказать, от сердца отрываю… Подойди, Докука.

Синеглазый красавец приблизился к боярину и махнул поясной поклон.

– Как мне служил, – грозно насупившись, продолжал Блуд Чадович, – так же служи и боярину Сергею с боярыней Забавой. Жить тебе довлеет в постельниках: стлать перины пуховые, складывать изголовьице высокое, самому же сидеть у изголовьица, играть в гуселышки яровчаты, потешать боярина с боярыней…

Заслышав столь странную речь, грек и вовсе смешался, но тут всколыхнулся и зарокотал насмешливо сам князюшка теплынский Столпосвят:

– Что приуныл, боярин?.. – обратился он к греку. – Али сомнение какое в душеньку запало? Да ты не пужайся, не пужайся за боярыню-то свою… Докука – он из волхвов, а там, сам знаешь, все таковы, что о женском поле уж и думать забыли… А постельник и впрямь славный: как заиграет на гуселках – поневоле, а заслушаешься…

Ненароком угодивший в бояре грек осторожно выдохнул и снова заулыбался, хотя смуглая рожа его по-прежнему кривилась от недоверия.

Заходящее солнышко расстелило розовые холсты по склонам, позлатило остроконечный свод, возведенный сегодня над починенным жертвенным колодцем, тронуло голые выпуклости идолов, вновь водруженных на тесаные основания. Ниспавшее с неба обильное многодревесие нанесло греческим истуканам не меньший ущерб, нежели в свое время разящий обух неистового Докуки. Впрочем, хуже они от этого не стали…

Высокий рябой кудесник проводил довольным взором упряжку лошадей, влекущую к слободке последнюю связку тесаных бревен. Лениво опадала, розовея, над Ярилиной Дорогой поднятая за день пыль.

Вчера Соловью было сказано, что вину свою он искупил полностью, на славу поработав и лопатой, и кувалдой. Хотя, если вдуматься, в чем состояла его вина? Спустил в бадье Докуку взамен Кудыки?.. Да, но ведь именно благодаря этому его промаху обрел Завид Хотеныч верного и смышленого помощника, кстати, очень вовремя замолвившего розмыслу словечко за опального волхва… Хотя, с другой стороны, не Кудыке – так кому-нибудь другому в случай попасть. Была бы честь предложена…

Ну да не дорого начало – похвален конец. Уж на что не терпели когда-то слободские древорезы рябого кудесника Соловья, а ныне вон прослезились даже, узнав о его возвращении. Допек, допек их Докука, а с Соловьем-то оно как-то полегче вроде, попривычнее… Милостив Соловей: хотя и на работы выгнал – капище поправить, зато все тесаные бревна велел забрать в слободку и разделить по совести…

А главное, конечно: допросов не чинит и за блуд не карает. Нет, мужики, с таким волхвом чего не жить?.. Живи себе да радуйся!..

Отзвенели топорики на лесоповале. Все было вырублено клином от Истервы до Варяжки. Задумчивый леший Аука сидел себе на крылечке да ковырял лапоток. Умильное времечко наступило для жителей бора. Охранять его ныне было не от кого. Вот выйдут у мужичков тесаные бревна, пожалованные им волхвами, тогда, конечно, нехотя, а встрепенешься. Опять полезут мужички лес воровать…

Аука поднял голубенькие наивные глазки и ласково оглядел поляну. В кронах цокали белки. Ну да еще бы им не цокать! Вчера Аука отыграл-таки их у соседа. И белок, и зайцев…

Курился над избушкой сизый хмельной дымок. За винцом, правда, в последние дни никто снизу не наведывался, да оно и понятно! Сейчас под землей с этим строго – к первому пуску готовятся… А пройдет первый пуск – глядишь, все опять станет по-старому. Пейте жилы, пока живы…

А старый-то Пихто Твердятич – окреп, приосанился. Думали: продаст вскорости домишко, потратит денежку да и побредет околодворком – милостыню просить. Ан, нет! То ли колдовать на изволоке лет выучился, то ли в разбой ушел, но только зажил вдруг дед припеваючи. Стряпуху нанял, мальчонку взял в прислужники, лошадку завел, санки лубяные… В санках, правда, не ездил, да и куда? Разве что на торг – с такими же дедами покалякать! Так ведь едучи в саночках не больно-то и покалякаешь…

– Да колдун он, – с хмурой уверенностью говорил Плоскыня. – Одарить бы знахаря какого, тот бы его живо открыл! Одна, вишь, беда – одарить нечем…

– А как бы это он его открыл? – усомнился Брусило. – Знахарь-то…

– Да дело нехитрое… – нехотя отозвался тот. – Сесть поутру задом наперед на лошадь, какую не жаль, выехать за околицу да и посмотреть на трубы. А нечистая-то сила как раз в это время колдунов проветривает! Висят они, сказывают, на воздухе вниз головой, ну она их и того… Как-то там проветривает…

– Вот сам бы и выехал…

– Боязно… – поежившись, признался Плоскыня. – Невзначай оглянешься – так лошадушку под тобой на части порвет, а сам со страху ума решишься… Лучше уж знахаря упросить, им-то это не в диковину…

Алое солнышко висело уже над крышами слободки. Растащив по дворам тесаные пожалованные волхвами бревна, древорезы вновь собрались на торгу. Ждали оглашения какого-то указа. Какого, правда, никто не знал, но, должно быть, важного…

– А мне вот так думается, – со вздохом молвил Брусило, – что все-таки разбойничает…

– Кто? Твердятич? Да он и кистеня-то по ветхости своей не удержит!..

Прежде чем ответить, Брусило оглянулся опасливо.

– Будет он тебе сам кистенем махать!.. – просипел он, таимничая . – Видал, берегиня за ним по пятам шастает в шубейке малиновой?.. То грамотку передаст, то денежку…

– И что? – часто взмаргивая, спросил туповатый Плоскыня.

– А то!.. – совсем уже зловеще прошелестел Брусило. – Берегини-то под кем ходят? Смекаешь?.. А мы все: Кощей, Кощей!.. А Кощей-то вон по слободке култыхает, на батожок для виду опирается…

Плоскыня даже малость осел со вздохом, как рыхлая горушка, но тут показались на площади два знакомых храбра – Чурило да младой Нахалко, а между ними задорный пьяненький Шумок с шестом и грамотой.

– Слушайте-послушайте, слободские теплынцы, люди княжьи, люди государевы! – привычно вздев шапку на шест, раздул он свою луженую глотку. – Ведомо стало, что злокозненным своим окаянством провинились перед светлым и тресветлым нашим солнышком князь сволочанский Всеволок и все подданные его. Знайте же, люди теплынские, что с завтрашнего дня отвернет от них добросиянное счастливый лик свой на веки вечные. Отныне желает златоподобное восходить ежедневно в Правь от речки Сволочи, дабы дарить благодатью одних лишь теплынцев, возлюбленных детей своих, о чем поведало волхвам во снах их вещих…

Толпа ошарашенно молчала. Вроде бы кудесник Соловей ни о чем таком не сказывал – только что приказал бревна забрать да идолов поставить. Некоторые даже, усомнившись, поворотились к опускающемуся за соломенные кровли алому солнышку. Что это ты, дескать, добросиянное?.. Неужто и впрямь?..

Бывший погорелец, бывший беженец из Черной Сумеречи, а ныне истинный теплынец Пепелюга опустился на корточки и нетвердой рукой перевернул кусок дубовой коры, оставленный им на этом месте три дня назад. Увидел пару длинных червяков и долго смотрел на них, растроганно приподняв брови. Чуть было даже не прослезился. Стало быть, добрая здесь земля, можно рубить избу. Помыслить страшно, ежели бы под корой завелся муравей или паук! Тогда все бросай и облюбовывай себе для дома иное местечко… А тут и Вытекла рядом, и околица – вот она, да и тес, дарованный волхвом, свален недалече.

Прочим погорельцам велено было селиться возле бродов, не ближе, а ему вот и в слободке жить дозволили… Не обманул князюшка, наградил за службу верную…

Тут со стороны селения древорезов грянули ликующие крики. Что-то там происходило на торгу. Должно быть, какой указ огласили… Вскоре на околице показалась небольшая толпа селян, явно направляющаяся к кружалу. Шли, возбужденно размахивая руками и толкуя наперебой.

– А, Пепелюга!.. – заорал Брусило, успевший уже, видно, где-то откушать доброго винца. – Место, что ли, для дома приглядываешь?.. Брось, идем с нами! Грех сегодня делами заниматься, весь народ гуляет!.. Солнышко-то, а? Нам одним завтра светить будет, так-то вот!..

Притопнул, вдарил себя по коленкам, прошелся гоголем.

– Ах ты, наше златоподобное!.. – умилился он, раскрыв объятья алому светилу, падающему в далекое Теплынь-озеро. – Ух же, добросиянное ты наше!..

Поднявшись по крутой певучей лесенке, Чернава отворила дверь и придирчиво оглядела светлую чистую горницу: стены, обитые красной кожей, скамьи под шелковыми покрывальцами с суконным подбоем… На дубовом столе уютно постукивал и поскрипывал хитрый резной снарядец – два пупчатых колеса с колебалом да медный позвонок с опрокидом. Вчера его принесли от розмысла концевого участка, прибавив на словах, что кланяется-де Лют Незнамыч Кудыке Чудинычу и хочет, чтоб меж ними всегда была любовь. Работать-то, чай, теперь вместе…

Чернава подошла к столу, приостановила колебало и, заботливо подмотав сыромятный ремешок, вновь дала ход снарядцу. Снасть – пустяк, да честь велика… Как-никак сам Лют Незнамыч удостоил, второе лицо теплынской преисподней!.. Ну да и мы теперь не в десятых ходим…

Вот ведь дурацкое счастье-то! А сколько раз кляла себя на чем свет стоит, что связалась с этим невзрачным хитроватым мужичонкой! Гляди ж ты, как оно все обернулось…

Отныне – никакой ворожбы, никаких гаданий… Пусть теперь ей гадают, Чернаве. Плавно, словно из милости пола башмачком касаясь, подошла бывшая погорелица к растворенному оконцу косящатому. Вот они, Навьи Кущи… Благолепие… Виднеются напротив двупрясельные хоромы розмыслихи Перенеги, – высокий чердак, кровля кокошником… А вон и дом Люта Незнамыча… Надо бы женушке его тоже какой-никакой подарок послать…

Тут солнце брызнуло напоследок сквозь зыбкую листву осин и кануло в Теплынь-озеро…

Отгорел последний день царства берендеев. Пала темная ночь на городки с пригородами, на села с проселками, на слободку древорезов, на избушку летописца, забытого впопыхах на малом островке посреди пограничной речки Сволочи… Затеплились в оконцах лучины. Отпраздновав княжий указ, утих, разбрелся по домам улицкий люд.

Зато под землей закипела незримая работа. Никогда еще не налегали с таким рвением на весла ватаги чальщиков, не махали лопатами выгребалы… К великой дыре в крутом берегу Теплынь-озера опорожненное изделие подали гораздо раньше срока. Да и как иначе? Одно у нас теперь солнышко, один свет ясный…

Метался по наканавнику сотник Мураш Нездилыч, самолично проверяя людишек и снасти. Чуть что не так – заходился в крике:

– Нажир, морда твоя варяжская! Ты где сейчас должен быть? Я т-тебе дам – по нужде! А ну давай обратно!..

Трезвый, ясный, как пуговка, смазывал дегтем уключины оцепов старший наладчик Ухмыл. Бревна на всех семи заставах кивали, стоило пальчиком до них дотронуться.

Задержки не случилось нигде: ни на извороте, ни на участке Люта Незнамыча. Прогнав добросиянное до конечной лунки, за которой каменщики все еще возводили стену, отделяющую одну преисподнюю от другой, выкатили по отнорку и, взгромоздив в черпало метательной машины, начали загрузку. Розмыслы то и дело бегали к башенкам греческих часов узорного литья. Все равно получалось, что даже в лучшем случае ночка выпадет довольно долгая…

– Значит, будем калить пожарче, – процедил Завид Хотеныч. – Не латаное, чай, не прогорит…

Осунувшийся Костя Багряновидный в который уже раз выверял прицельную снасть и бранился по-гречески. Завалка шла вовсю. Дивные творились дела на берегу речки Сволочи. В желтеньком свете масляных ламп мелькали перекидываемые из рук в руки вязанки резных идольцев, исчезая в отверстых топках. Сотник завальщиков время от времени вылезал из добросиянного наружу и подбегал к розмыслу с докладом: середка – загружена… промежутки – загружены… запальные чуланы – загружены…

Наконец чумазый работный люд покинул изделие, сотник провел перекличку, после чего все топки накрепко замкнули. Солнышко было готово к пуску.

– Как там у тебя, Костя? – окликнул Завид Хотеныч.

Грек закатил глаза, вскинул плечи и растопырил пальцы. Дескать, что мог – то сделал…

– У тебя, Кудыка?

– Да вроде все в порядке, Завид Хотеныч… – отозвался тот, выглянув из-за чудовищного, взведенного до отказа крутила.

– Начинай… – буркнул розмысл и как бы невзначай бросил взгляд на черный, утыканный мелкими серебряными гвоздиками восток.

Гордый и взволнованный Кудыка Чудиныч выбрался на помост и повернулся к метательной махине. Думал ли он когда-нибудь, мог ли себе представить, что по его слову прянет впервые в теплынское небо светлое и тресветлое наше солнышко!.. Вот оно, добросиянное, грозно темнеет в желтоватом полумраке, угнездившись в ковше кидала, превосходящего величиною все творения рук человеческих, включая боярский терем и даже причальную качель, что на Теплынь-озере…

– Всем отойти за черту!.. – несколько сдавленно велел Кудыка. – Никого не осталось?..

– Да вроде никого…

– Давай запал!

Вспыхнули смоляные светочи. Ватага запальщиков, рассыпавшись кольцом, двинулась к изделию сразу со всех сторон. По броне забегали красные отсветы.

– Первая тяга – пошла…

– Вторая тяга – пошла…

– Третья – пошла…

– Четвертая…

– Пятая…

Чудовищная громада солнышка оживала. Из поддувальных дыхалец потекли ужами тяжелые струи дыма. Это занимались в запальных чуланах первые связки резных деревянных идольцев. Еще немного – и пламя загудит, заревет, взъярится, добравшись до плотно набитых чурками промежутков. Броня порозовеет, пойдет пятнами – и наконец, раскалившись, воссияет алым утренним светом…

Кудыка почувствовал, что плачет, и утер слезу кулаком.

– Пускальщики, к вервию!.. – приказал он, кое-как совладав с перехваченным горлом.

Пятеро рабочих отступили подальше, натянув толстую, как запястье дюжего мужика, веревку, привязанную к первому звену цепи пускового рычага.

Вокруг уже гасили греческие стеклянные лампы, чтобы не жечь зря масло. В розовом сумраке бродили смутные тени. В недрах превеликого железного ядра все громче рычало пламя…

А что у сволочан?.. У сволочан было по-прежнему черно.

Так им и надо, сволочанам!..