Год 2002. Михаил
27.04. 20 час. 20 мин
Константинополь, Каракёй, пристань
Я потом пытался восстановить свой маршрут по карте — не получилось. Истамбул — вообще достаточно сложный в топографическом смысле район. Я по наитию находил какие-то безымянные переулки, забитые коробками, корзинами и мусорными мешками, проходные дворы, славные горбатые улочки, по которым карабкаться можно разве только с альпенштоком… Мне изо всех сил хотелось избежать оживленные перекрестки, где стояли наблюдающие видеокамеры дорожной полиции, а также банки и дорогие магазины, где подходы просматриваются охранными видеокамерами. А также места скопления людей, наподобие танцплацев, ресторанов и всяческих ночных заведений, — там по слухам, косвенно подтвержденным лейтенантом Наджибом, располагались скрытые камеры уголовной полиции. И все эти камеры, как я подозревал, передавали изображение не только тем, кто их устанавливал для своих нужд и обслуживал, но и кому-то еще… Почему я так думал? Да вот… думалось.
По ряду причин. Наверное, от усталости.
Прямой слежки за нами не было. Тем не менее до тех пор, пока я не буду знать твердо, с кем мне приходится иметь дело, лучше валять дурака. А валять дурака следовало полноценно. Поэтому я несся на предельной для этих мест скорости, звук мотора отлетал с треском от стен, клаксон взревывал на поворотах, пугая мирных жителей и их кур, и одна белая курица даже пала жертвой этой езды без правил: ударилась о подножку, отлетела, теряя перья, и закувыркалась по тротуару. Как последний негодяй, я скрылся, не оказав ей помощи… Зойка сидела молча, обхватив меня руками и крепко прижавшись — как подобает пассажиру мчащегося мотоцикла.
Я весь превратился в собственную спину. При этом я прекрасно понимал, что с Зойкой у нас — всё, конец, мрак, безнадежность. И если можно сравнивать, то теперь все еще безнадежнее, чем, скажем, было вчера… хотя вчера казалось, что безнадежность предельная и хуже быть не может.
Я никуда не врезался, никого не сбил и не заблудился, — но дорогу не запомнил, пролетел, как в тумане. И пристань вынырнула, как из тумана, — неожиданно и незнакомо.
Белый катер отваливал от нее и, задирая нос и поднимая маленькие буруны, устремлялся куда-то.
Я выдохнул, сбросил газ и остановился, не глуша мотор.
Не знаю, что меня насторожило. Наверное, неестественная безлюдность набережной.
А может быть, ничто и не настораживало, просто — здоровые параноические навыки.
Но я сказал Зойке: «Посиди пока…» — и оставил мотор работать.
Солнце висело низко, огромное, заплывшее красным. Лиловое облако чуть касалось его пылающим краем. Черные тонкие минареты еще более истончились, окруженные дымно-оранжевым светом.
С небольшим упреждением темноты стали зажигаться уличные фонари.
Под крышей пристани было темно и очень тихо. Пыхтение мотора осталось на берегу.
Вода колебалась тяжело и плавно.
— Саффет-бей! — позвал я.
Молчание.
В кассе горел свет, но кассира не было. Как не было и матроса-швартовщика.
Впрочем, Саффет-бей часто отпускал работников пораньше. Он платил мало, но и особой дисциплины не требовал.
Однако, отпустив людей, он должен был сам остаться здесь, наверху…
— Саффет-бей!
Только плеск ленивых волн под скулами дебаркадера.
Люк на корме был открыт. Лампа внизу не горела.
— Тина! — и громче: — Ти-на!!!
Какой-то странный звук…
И — шевельнулась тень. Я застыл. Шорох, негромкий стук — дерево о дерево… скрип…
Скрип открываемой двери!
Я отпрянул от люка. Страх — тот, ночной, безотчетный, серый и мягкий страх обнял меня. Но при этом очень четко — как цифры, пробиваемые кассовым аппаратом, — возникали мысли.
Первое: пистолета нет.
Второе: бежать некуда, потому что то, что сейчас покажется из люка, будет как раз преграждать мне путь к выходу.
Третье: прыгать в воду. До края палубы шаг.
Четвертое…
Из люка появилась голова Саффет-бея. Потом плечи. Плечи были голые, поросшие густым полуседым волосом.
— Миша-эфенди… — сказал он укоризненно.
— Господи… — и я сел: ноги подогнулись. — С вами все в порядке?..
Он, кажется, понял мое состояние. Вылез весь, сел на край люка. На нем были белые парусиновые матросские штаны.
— Ты извини… не подумал. Но когда объявили… что-то с нами случилось. Уже ни о чем не думали. Ты извини. — Слава Богу, вы живы, — сказал я. — Мне вдруг показалось… — я хотел рассказать, что мне показалось, но внезапно сообразил: — Подождите. Что объявили? Мобилизацию?
— И это тоже. Еще днем. Так ты не слышал? Атомный взрыв в Томске. И уже несомненно японцы…
— Какой взрыв?! — возмутился я. — Я с Томском разговаривал… вот, недавно…
Да. Три часа назад. Чуть больше. Неужели это может быть?.. и Вероника…
— В Томске — где?! В каком районе?
— Центр. Правительственный квартал. Всё. Нет теперь ни президента, ни премьера…
Конечно. Завтра Пасха, и начальство съехалось под крылышко Патриарха. Резиденция его все еще оставалась там же, где и была, при Святогеоргиевском… а могла бы оказаться и здесь, сложись обстоятельства чуть иначе…
И тогда…
— Да, — сказал я. — Интересно получается… Значит, японцы?
Впрочем, мне это было по барабану. Хоть марсиане. Главное — далеко от отца.
Почти двадцать километров. Может быть, в доме выбьет стекла…
И отец не там. Он куда-то уехал. А Вероника с маленькой Сонечкой — далеко. Вне зон поражения.
Впрочем, что я могу знать о зонах поражения?
Отцу много раз предлагали перебраться в центр…
Я тупо обошел Саффет-бея и направился к трапу. Вода между дебаркадером и стенкой была совсем черная. Как нефть.
Зойка сидела боком. При моем приближении перекинула ногу через седло. Как будто знала, что здесь мы не останемся.