12.06. 19 час
Сорок километров к востоку от Ржева. Ферма Сметанина
Гости прибыли не абы как, а на черно-лимонной «испано-сюизе» производства двадцать восьмого года. Из такой машины должны появляться вертер геррен в белых цилиндрах и фраках и либен дамен ну просто не знаю в чем. Поэтому благородно-серый парижский костюм отца семейства и темно-вишневое и черное с золотом платья дам, изящные, но недостаточно замысловатые, как-то не так выглядели на фоне машины. Красиво. Но не так. Но красиво. Если не рядом с машиной… Мы с дедом соорудили галерею из парниковых рам, и гости могли пройти в дом, не намокнув. Итак, Дитер Клемм, отец семейства, лет сорока пяти, стрижен под ежика, голубоглаз и как-то сразу располагающ; фрау Ольга Клемм, та, что в черном с золотом, слегка за тридцать, бронзового цвета тяжелые волосы, в глазах что-то татарское, фигура со склонностью не то чтобы к полноте, но к пышности; сестра ее Вероника, помладше лет на пять, тщательно сдерживаемая бесоватость в лице и повадках, необыкновенно красивые ноги; плюс две девочки семи и девяти лет, Ева и Ута. Еще одна семья, Виктор и Дарья Тихомирновы, тоже приглашенные дедом, просили начинать без них: ветеринар делает прививки, и когда закончит…
Предполагался «русский ужин» — наедимся пельменей, сказал дед, напьемся водки и будем петь похабные частушки. Но и кроме пельменей — боже ж ты мой!.. Учитывая, что на все про все у Стефы было три часа времени и одна помощница… нет, она явно родилась с поварешкой в руке. Рыбные и мясные салаты, маринады, холодные тушеные грибы с горчицей, копченое мясо, фаршированные блинчики, что-то еще, еще, еще — и водка. Девять сортов водки в заиндевевших графинчиках. Дед по каким-то одному ему известным признакам ориентировался в них. Это для дам, говорил он и наливал понемногу в хрустальные рюмочки. А это — для настоящих мужчин… ну, как? Неимоверно! Тогда — за прекрасных дам, господа офицеры!..
Сам дед имел офицерские чины трех армий. В Красной армии он был лейтенантом, командиром истребительного звена. После разгрома он и еще два десятка летчиков на дальнем бомбардировщике перелетели в Иран к англичанам. Там он поступил на службу в Королевские ВВС и за три года дослужился до капитана. Сбитый над Францией, дед через Испанию и Португалию добрался до Лиссабона, откуда хотел попасть в Англию или Америку, но сумел получить лишь венесуэльскую визу. В Венесуэле его сразу произвели в полковники и поручили комплектование истребительной авиадивизии. Дивизия уже была готова к погрузке на корабли и отправке в воюющую союзную Великобританию, когда грянул переворот. Часть самолетов дед сумел перегнать на Кюрасао, а оттуда через Колумбию — в Панаму. В Панаме были американцы. В это время в Каракасе высадились первые полки германской морской пехоты. Начиналась затяжная Карибская кампания.
Поучаствовать в ней деду не удалось: в одном из рутинных перелетов с аэродрома на аэродром у его «тандерболта» загорелся мотор. По красноармейской привычке дед спасал машину до последнего и сел на брюхо на речную отмель. Машину все равно списали в лом, а ноги деда обгорели до костей. Ходить без костылей он начал только года через два, перенеся полтора десятка операций…
— Так точно, сеньор полковник! — отозвался я. — За дам-с!
— Я в отставке, — сказал герр Клемм, — но присоединяюсь. А вы, Игорь?..
— Поручик егерских войск, действующий резерв, — отрекомендовался я.
— О-о! — с уважением сказал герр Клемм. — Сибирские егеря — это очень крутые парни!
— Воистину так, — согласился я.
— А ну-ка, ребята, еще по одной, — распорядился дед. — Вот этой, прошу…
Под холодные закуски мы удегустировали четыре графинчика. Герр Клемм раскраснелся, взъерошился и освободился от пиджака и галстука. Сестры Ольга и Вероника мило щебетали, и подтекстом щебета было: ах, как бы поближе познакомить Веронику с этим мужественным, но ужасно одиноким сибирским офицером. Дети сначала вяло ковыряли угощение, но потом я догадался принести свой раухер, поставить игровую программу — и теперь из угла доносились ничем не сдерживаемые вопли восторга. Стефа смущалась так, что румянились даже пухленькие плечики.
Каждая похвала ее искусству — клянусь, не было незаслуженных похвал! — вызывала новую вспышку румянца.
— В наших краях пока нет бандитов, — веско говорил герр Клемм. — Но!
— «Но» — это ты верно сказал, — кивал дед. — Именно что «но».
— Нужно быть готовым, а еще лучше всем собраться и договориться, — герр Клемм положил себе еще грибов. — И организовать охрану, может быть, нанять кого-нибудь… есть же небогатые отставные офицеры, пенсионеры-полицейские… назначить им неплохой оклад содержания, вооружить…
— Дитер, не налегай зря на грибы, сейчас будут пельмени, — сказал дед. — Не знаю, как ты, а я надеюсь только на свои силы. Наемники почему-то всегда оказываются не там, где стреляют.
— Мужчины, — укоризненно сказала фрау Ольга. — Зачем вы об этом?
— Так уж получается, дорогая, что говоришь не о самом приятном, а о самом животрепещущем, — объяснил герр Клемм.
— О! — вспомнил я. — Герр Клемм, у вас…
— Дитер, — поправил он. — Просто Дитер.
— Дитер, у вас нет брата в Кургане?
— Есть племянник, — кивнул он. — А что?
— Он служит в полиции?
— Да, в эйбапо. Вы встречались?
— Боюсь, что да.
— Почему боитесь?
— Потому что после этой встречи у него наверняка будут неприятности.
— Ему не привыкать к неприятностям. Что же он напроказил?
— Пожалуй, это я напроказил. Долго стояли на границе, я налил ему пару рюмок коньяка — ну, и…
— Кстати, о паре рюмок, — оборвал нас дед. — Вот это — собственной выработки.
— «Сметановка», — сказал я.
— Именно. Нет, это все-таки надо под пельмени. Стефа, командуй!
Стефа упорхнула на кухню, и через краткий миг в густом облаке потрясающих ароматов вплыли пельмени, почти что сами, фарфоровая супница была для них обрамлением, а две женщины справа и слева — фрейлинами, необходимыми по этикету…
— Пиздец, — сказал Дитер по-русски. Вероника прыснула.
— За искусниц и прелестниц, — сказал дед, налив. — За тех, на кого Адам поменял райские кущи — и ни разу не пожалел об этом.
— Если можно, дед, я встряну, — сказал я. — Давайте выпьем за хозяев дома, за дорогих мне людей, за соль земли, за тех, благодаря кому процвел этот край.
Стефания Войцеховна и Иван Терентьевич! Мира вам, счастья и долгих-долгих лет вместе!
— Вот за это я и люблю русских! — сказал Дитер. — Вот потому я и женился на русской! Хрен вам какой дейч так скажет!
— Пьем, — скомандовал дед. Мы выпили.
— Дед, — сказал я, переведя дыхание. — Так не бывает. Хочешь, познакомлю тебя со Степановым? Такая водка — это же золотое дно!
— Дорогонькая получится, — ухмыльнулся дед. — Четверная перегонка, а сколько угля березового уходит!.. Нет, это для друзей, для себя…
— Иван, — сказал Дитер. — Иван… У меня нет слов. Ты гений, Иван.
— За такие слова получишь литр с собой, — сказал дед.
— О, не смею надеяться!..
Дамы тут же изъявили желание перейти со слабенькой дамской вот на эту, которую все так хвалят.
— Пельмени, — напомнил дед.
Чего уж тут напоминать… Все до единого целенькие, налитые, они мгновенно таяли во рту, и вкус… нет, господа, нет таких слов, чтобы передать вкус настоящего, мастерски приготовленного пельменя. Если над шашлыком, например, хочется мыслить о вечном и плакать от любви к человечеству, то пельмешек превращает вас в законченного эгоцентрика, и ничто в этом мире не отвлечет вас от напряженного внутреннего созерцания собственных вкусовых ощущений… ах, да что там… даже вторая, третья, четвертая рюмочки бесподобной «сметановки», и те… ручку, ручку поцеловать… ах, Боже ж ты мой милостивый…
Покурить мы вышли на крыльцо. Нет дождя, удивился Дитер. А в доме слышно, что идет. Это дети музыку включили, сказал я. Ах, вот оно что… слушайте, Игорь, а вы не боялись, что они сломают ваш прибор? Наверное, он дорогой? Пять тысяч рублей, сказал я. В марках это получается — двенадцать тысяч?! Ну и цены у нынешних игрушек! Детский — дешевле, сказал я. Раз в двадцать. То есть, вы советуете купить? Отговаривать не стал бы, сказал я. М-м… а вот говорят, детям все это вредно… глаза портятся, с ума сходят… Дитер, сказал дед, когда я был, как твои девочки, мне отец читать не позволял: глаза, мол, портятся, с ума сходят… и вообще вредная штука — чтение. Понял? Понял, сказал Дитер, все повторяется… а табак, Иван, ты тоже на своих плантациях выращиваешь? Нет, табак турецкий… свояк посылает… Сонечкин брат… Слушай, дед, спросил я, где нынче берут таких девушек? О, сказал дед, это такая история… Войцеха, отца ее, ты разве не помнишь? А, хотя нет, это еще до тебя было. Короче, Войцех продал свою землю — тут у него земля была, недалеко, по ту сторону шоссе — и подался в Африку, в Кению… нет, вру, в Кению Шульга рванул, а Войцех, кажется, в Замбези… да, точно, в Замбези. Поначалу писал оттуда, потом и писать перестал — новостей нет, глушь, вкалывают побольше, чем здесь, — чай он выращивал… А в позапрошлом году, зимой, морозы тогда о-го-го какие были — сопля на лету замерзала, — стучат. В окно. Открываю, смотрю: девчонка, в кацавейке драной, ноги тряпками обмотаны… пустил, конечно, как иначе… Долго не узнавал, пока сама не сказала. Уезжали-то — такая вот фигушка была, как тут узнаешь. В общем, отца негры убили, мать от малярии померла, брат пропал — тоже, наверное, убили… саму ее чем то пугнули так, что бросила все — и в чем была… Добралась кое-как. Где добрые люди помогли, а где… но добралась. Не вспоминает она больше этого, не говорит — только иной раз приснится если, так Плачет. Вот и все. Это насчет — где берут. А ты-то сам?.. Вон Дитер тебе какую невесту приволок, а, Дитер? Вполне, сказал Дитер. Не время, дед, сказал я. Не с руки.
Бросал бы ты к едрене фене свою службу, доконает она тебя. Брошу, дед, сказал я совершенно искренне. Вернусь — и все. Во где мне это уже, — я показал на горло.
Ладно, пошли внутрь, сказал дед, там еще одна водочка непробованная осталась — та вообще золотая…
И все смешалось нетревожно и беспечно. Стефа, ничуть не смущаясь, целовала деда и шептала громко, почти крича: люблю, люблю, люблю! Вероника оказалась рядом со мной и, блестя глазами, расспрашивала, в каких баталиях я участвовал и скольких супостатов угубил, — я без стеснения врал. Дитер играл на гармошке и пел немецкие куплеты — голос у него оказался сильный и хорошо поставленный. Потом сестры расшалились и заставили его подыгрывать частушкам. Я в очередной раз подивился, как силен русский фольклор. «Подари мне, милый, мину, я в манду ее закину — если враг в село — ворвется, он на мине подорвется!» — спела Вероника и хитро подмигнула мне. Роскошная фрау Ольга отчебучила что-то не менее зажигательное. Дед вмазал такое, что дамы покатились со смеху, закрываясь ручками. Дошла очередь и до меня. «В небе уточки летают, серенькие, крякают.
Любку я в кустах бараю — только серьги брякают!» — я поддержал реноме гвардейского офицера. Ах, чай, чай! — всполошилась вдруг Стефа. Самовар хрипел и кашлял. Не могу больше… — простонал кто-то. Но тут подоспели Витя и Даша. Они были похожи, как брат и сестра: светлоглазые, с плоскими круглыми лицами. Штраф, штраф! — и дед вручил им по зеленому стакану, полному до краев. Они проглотили водку, закусили крошечными огурчиками, жгучими, как стручковый перец, и чинно сели за стол. А теперь пирог, сказала Стефа, и возник пирог. Это конец, подумал я. А то поживешь у меня недельки две? — спросил дед, я тут собрался было старый трактор перебрать, да все рук не хватает, а ты в механике не самый последний…
Наверное, дед, сказал я, надо еще подумать, позвонить кой-куда… Дитер играл остервенело, от гармошки валил пар. Витя с Дашей и сестры плясали — бешено, со свистом. «А мой миленький герой, у него штаны горой! Как горою поведет, так у меня все упадет!» Я стоял на крыльце, один, в стороне от вылетающего из двери света. Потом в дверях появилась Стефа. Я ее видел, а она меня нет. Ох, Божичка, сказала она, и в голосе ее зазвенело страдание. Ох, Божичка, страшно-то как…
