Год 1991. Игорь
11.06. 23 час
Красная площадь
Несколько раз я буквально за шкирку оттаскивал себя от таксофонов: подмывало позвонить Якову и сказать, что я вовсе не арестован и вообще все замечательно.
Режим Консервации суров: я не имел права выходить на связь до окончания операции, то есть до трех часов ночи. В операциях типа этой всегда один-два человека остаются в резерве, на случай, если потребуется подчистка; ну, а запрет связи — это понятно… И все-таки я смог удержаться и не позвонил. Главным образом, потому, что мной овладело отвратительное самокопательное настроение.
Я топал себе по Деникина Федор Федорыча улице к центру, обходя никому на хрен не нужные посты и патрули, — ни разу у меня не спросили документы и ни разу не обшарили; похоже, фон Вайль и фон Бесков, друг его, переборщили все-таки с гражданскими правами, я представил себе Томск в такой же ситуации: да меня бы раз пять уже вывернули наизнанку, просветили рентгеном, а мощнейший раухер, занимающий два этажа в помещении ведомства Гейко, отмечал бы, где, на каких перекрестках у меня проверяли документы, и чесал бы в своем электронном затылке: какого дьявола этот парень ходит такими кругами? Терроризм — это довесок к свободе, говорил Тарантул, желаете свободы — вот, получите вместе с терроризмом; не желаете терроризма — гоните свободу. С другой стороны, у Сибири большой опыт в такого рода делах, а главное, никто не боится государства; здесь же — да и вообще в Рейхе — до сих пор больше опасаются собственных солдат и сотрудников гепо, чем бандитов с бомбами. Это пройдет.
Я шел и старательно думал об этом, а потом будто выключили звук, и другой голос сказал во мне: а ведь ты настоящий зомби, Игорек. Труп, оживленный — причем дважды — для выполнения каких-то особых, неизвестных тебе самому задач… Ну и что? Да нет, ничего, пожалуйста. Но вот попробуй просто вспомнить себя — до «Трио». Можешь? М-м… Вот. Что в тебе осталось твоего? Что не изменено, не усилено или не вытравлено тренажем, гормонами, гипнозом и прочей сволочью? Ну?
Да черт его знает… наверное, ничего. Гад ты, доктор Морита, хоть и спас мне жизнь… все равно — гад. Все вы — гады… подонки… трусливые скоты… и что мне теперь делать? Да, что мне теперь с собой делать?
Или — методом Фила Кропачека?..
Слишком просто, слишком надежно… Нет. Фил подождет. Ждал столько лет, подождет еще…
Фил, тебе не скучно там так: в парадном мундире и при всех орденах?
«Березин» бьет больно… А вот «Садовое кольцо»! Экстренный выпуск «Садового кольца»! Мой господин, всего за полмарки — все о новом министре внутренних дел! Мальчишка лет двенадцати подпрыгивал, размахивая газетным листом, как флагом. Я купил, развернул. Так… Фон Бесков подал в отставку, отставка принята… на его место назначен… что?!! Чушь собачья! Не бывает! Однако вот, черным по белому, русскими буквами: Василий Полицеймако. Интересно получается, господа: то вы смешиваете его с говном, то делаете рейхсминистром. С говном — лет пять назад, когда он, начальник следственного управления Российской прокуратуры, раскопал «черный банк» с миллиардным оборотом: туда стекались доходы с тотализаторов, игорных домов и крупных сутенерских сот, — и обнаружил, что главными пайщиками банка были центральная канцелярия Российской НСП и хозяйственное управление кабинета министров. Его мгновенно скинули за якобы — а может, и правда — применяемые при допросах пытки, и до последних дней он кантовался на каких-то третьестепенных должностях где-то в Трансильвании. Так, и что же он сам говорит?.. «…намерен положить конец (велик русский язык!) насилию и беззаконию…» — «…восстановление закона и порядка, гарантирующего безопасность мирных обывателей…» — «…готовы на переговоры без предварительных УСЛОВИЙ со всеми, подчеркиваю, со всеми политическими группами, партиями и движениями, готовыми к таким переговорам, — но вооруженное сопротивление будет подавляться всей мощью наших вооруженных сил…» — «склоняюсь к тому, что введение режима чрезвычайного положения уже запоздало и не даст необходимого эффекта, но, с другой стороны, отказ от введения такого режима определенный эффект даст — и к сожалению, не тот, который хотелось бы получить…» — «…находить новые, нетрадиционные формы и методы работы и в этих целях как можно шире использовать накопленный уже зарубежный опыт…» Ну, дай тебе Бог, старый ты сыщик Василий Тимофеевич… «…Нахожу нелепым и постыдным площадное поношение полиции и прикомандированных к ней войсковых частей, которым занялись вдруг печать и телевидение, но любую критику готов выслушать и принять необходимые меры для устранения действительных недостатков…»
Так вот, читая, я вышел к Манежу. Здесь освещение было уже не то, читать стало нельзя. Время подходило к одиннадцати. Никакой конкретной цели я не имел, ноги сами перенесли меня через площадь, по Триумфальному проезду и дальше — на Красную. Здесь было людно и декоративно-красиво. В свете сотен прожекторов белые стены и башни Кремля казались опалово-прозрачными. Толстомясенькая крылатая дева с мечом, венчающая монумент освобождения, парила себе в ночном эфире, а кучка пацанов, сгрудившихся на известном всем пятачке, разглядывала ее, отчаянно при этом веселясь: с того места ночной ангел выглядел крайне своеобразно, комично и непристойно. За хорошо рассчитанное тонкое унижение Вера Мухина расквиталась не менее тонко.
Видишь, идут, сказал по-немецки высокий старик мальчику, наверное, внуку. Они стояли рядом со мной, чем-то до ужаса похожие на крыс: покатые лобики, острые носы, срезанные подбородки. Слева к монументу приближалась смена караула: два солдата и офицер в форме рейхсгренадер сорок первого года — солдаты с карабинами, офицер с обнаженной шашкой в вытянутой руке. Под медные удары курантов начались сложные многоходовые маневры у Вечного огня. С последним ударом смененные часовые начали было свой церемониальный марш в казарму: вытянули левую ногу горизонтально — и тут раздались выстрелы. Первым опрокинулся навзничь офицер, шашка сверкающей полоской отлетела далеко в сторону, — а солдаты, пригнувшись и выставив перед собой штыки, бросились почти прямо на меня — я оглянулся и увидел человека с длинноствольным пистолетом — маузером? — в руках, он выстрелил еще дважды подряд, и один из солдат покатился по брусчатке, громыхая каской и карабином, но второй все еще бежал, и стрелок выпустил в него пять или щесть пуль… сунул пистолет за борт пиджака, броского, яркого клетчатого пиджака, и небыстро побежал прочь. Все стояли, пораженные. Вдруг шевельнулся и застонал солдат, упавший первым, и я неожиданно оказался рядом с ним — пули попали ему в живот и в бедро, под ним растекалась лужа крови, а когда я разорвал его суконные штаны, кровь ударила струёй, фонтаном: хреновое ранение, прямо в «корону смерти», ну, чуть пониже… Я просто пережал артерию пальцами — ничего другого нельзя было сделать. Солдат хрипел и слабо вырывался. Завыла, приближаясь, сирена. Больно, громко и отчетливо сказал солдат, мамочка, как больно! За что он меня? Первой подлетела полиция, меня тут же взяли в кольцо револьверных стволов и попробовали поставить в позу для обыска — кретины, не вставая сказал я, вы охренели, я же кровь останавливаю! Давайте врача! Дубинкой вдоль хребта я все-таки получил, — тогда, не убирая пальцев с пробитой артерии, сделал «кокон»: голову к коленям, свободная рука прикрывает затылок и шею, мышцы в эластичном напряге… Но больше меня не били: подбежал офицер, подлетела скорая, парня взяли на носилки, артерию перенял здоровенный усатый санитар… солдат все пытался что-то сказать, я разобрал только: «…никогда…» и «…очень старые…»
О, сказал я, это опять вы. Лейтенант Шмидт выглядел скверно: лицо почернело, глаза ввалились и горели, как у тифозного. Я еле отмылся; я был, оказывается, в кровище с головы до ног. Да, сказал он, опять я и опять вы. Курить будете? Если есть что. Есть, — он достал слегка помятую пачку «Герцеговины флор». О, сказал я, оказывается, вы еще и скрытый сталинист. Что?! — брови лейтенанта вопросительно приподнялись. А вы не знали? Все почитатели Сталина курят «Герцеговину флор». Он тоже ее курил. Правда, тогда это были папиросы. Он набивал ими трубку. Папиросами — трубку? Так гласит легенда. Но зачем? — Он пожал плечами. Глупость какая-то, сказал лейтенант Шмидт после паузы. Почему было не купить трубочного табака?..
Как будем говорить: по-русски, по-немецки? — спросил лейтенант, когда мы докурили и задавили бычки в казенной алюминиевой пепельнице. Мне все равно, сказал я. Но скажите — это что, допрос? Ни в коем случае, сказал лейтенант Шмидт. Это беседа без протокола. Без протокола, повторил я, подходя к окну.
Отсюда, с третьего этажа участка, Красная площадь была как на ладони. Место происшествия все еще было оцеплено. О, смотрите — поймали! Слева, от Москворецкого моста, приближалась процессия: четверо в военной форме и с ними полицейский вели того — в клетчатом пиджаке. Смотрите, лейтенант: поймали… Ну, поймали, сказал лейтенант, проблема…
Я сох на подоконнике, слушая, что говорит мне лейтенант. Иногда он как бы задавал вопросы, но ответов не ждал и продолжал говорить сам. Вот что я узнал: сегодня в три часа дня был тяжело ранен следователь Зайферт.
Его нашли лежащим рядом с собственным автомобилем на полосе отчуждения Санкт-Петербургской железной дороги, неподалеку от пересечения ее с Дмитровским шоссе — то есть в районе ночного происшествия со мной и Валерием Кононыхиным.
Следователь Зайферт, очень пунктуальный человек, оставил запись, что получил новые оперативные данные по налету на редакцию «Садового кольца»; придя же на несколько секунд в сознание, он назвал мое имя и добавил еще несколько не совсем связных слов, из которых можно было понять, что мне угрожает серьезная опасность. После операции он несколько суток пробудет без сознания, так говорят врачи, и узнать что-нибудь конкретное у него пока невозможно. Однако он, лейтенант Шмидт, входивший в оперативную группу Зайферта, считает своим долгом, во-первых, передать мне лично слова своего шефа, во-вторых, попытаться выяснить, чем же я интересен моим врагам. Может быть, свойством притягивать к себе различные криминальные ситуации? Мое имя фигурирует уже в трех делах крипо — везде, правда, как свидетеля или случайного участника. Но, посудите сами, такой кровавый след: дорожное происшествие с моим участием обошлось, правда, без жертв, но три часа спустя второй участник происшествия погиб вместе с пятью своими сотрудниками, а через сутки тягач со следами столкновения был обнаружен, если можно так выразиться, в обрамлении трупов: девять покойников, среди них женщина со следами нечеловеческих пыток, убитая, впрочем, из того же оружия, что и остальные. Я же участвую в обезвреживании зашкалившего хинкера, только что убившего девушку из провинции. Связывают эти два случая не только мое участие, но и личность хинкера: охранник того самого гаража, которому принадлежал тягач.
Ну и, наконец, последний случай: расстрел почетного караула… Итого восемнадцать убитых, один тяжелораненый и один с ног до головы в переломах и вывихах. Не смогу ли я прокомментировать это? Чего ж не смочь, подумал я… особенно если приплюсовать два полицейских патруля по четыре человека в каждом, двух мальчиков-грузин, генерала Шонеберга, его сотрудников, случайных жертв большого взрыва на Лубянке, наконец, пятимартовцев, уже убитых и тех, которым эта процедура еще предстоит… и, возможно, Сашу… Понятно, что ничего этого я не сказал, а, сделав долгую паузу, которая должна была проиллюстрировать глубокое душевное потрясение, сказал: нет… какие тут комментарии… это ужасно… Лейтенант Шмидт внимательно смотрел на меня. Герр инженер, сказал он, как вы понимаете, никакого обвинения вам пока не предъявлено. Однако я обязан предупредить вас, что вы являетесь объектом полицейского расследования.
Завтра… вернее, уже сегодня утром мы обратимся к консулу за разрешением на ваш допрос. Вы можете нанять адвоката, либо поручить свою защиту государственной юридической коллегии, либо защищать себя сами. Понятно, сказал я. Когда и куда я должен прибыть? В двенадцать часов дня вы должны обратиться в приемную городского полицейского управления. В случае неявки против вас автоматически возбуждается уголовное дело по статье двести девятой, часть седьмая:
«Препятствование ходу следствия», что влечет за собой немедленный арест…
Герр лейтенант, сказал я, помолчав приличествующее время, не могли бы и вы ответить мне на один-два вопроса? Попробую, кивнул лейтенант. Возросло ли число насильственных преступлений в Москве за последние, скажем, полмесяца? Да, сказал лейтенант, во много раз. Присутствие военных помогает или мешает полиции?
Лейтенант не ответил, но сделал такое лицо — может быть, непроизвольно, — что ответа и не требовалось. Тогда — до встречи, сказал я, направляясь к двери.
Стрелять, выдохнул мне вслед лейтенант Шмидт, просто стрелять, стрелять на месте… зачем мы нянчимся с ними? Точно, подумал я, собственно, этим мы и занимаемся все эти годы…
