11.06. 15 час
Турбаза «Тушино-Центр»
— Алло, справочная? Дайте мне, пожалуйста, номер телефонной станции сто семьдесят первой. Да, да, аварийную службу. Спасибо, запомнил. Спасибо…
Я набрал шесть цифр, до кнопки «7» дотронулся, но не вдавил ее; естественно, никакого соединения ни с кем…
— Алло, аварийная? Я не могу дозвониться по теле-фо… что? Вас плохо слышно. По телефону сто семьдесят один — шестьдесят пять — шестьдесят пять… Да. Не понял.
Что? Как это нет контакта? Что? Несколько часов? У меня срочное дело, я не могу ждать несколько часов. Да, именно убытки. Да, предъявлю. Да. Хорошо. До свидания.
Я положил трубку и повернулся к княжне. Она, наклонив голову, стояла у окна.
— Я все слышала, — сказала она. — Но как же это не вовремя, о, Боже…
— Предлагают воспользоваться услугами телеграфа — за счет телефонной компании, — сказал я. — Но, думаю…
— Нет-нет, это не годится… это совсем не то…
— Вряд ли это гепо, — сказал я. — Они предпочитают устраивать телефонные засады.
— Кто знает? Может быть, им проще прервать связь… перекрыть дороги?..
— Вообще-то на их месте я бы так и сделал. Но, Кето… не поймите меня как-нибудь не так… неужели нет какого-нибудь запасного канала связи?
— Есть, — сказала княжна. — Но еще не время прибегать к нему. Нет ведь никакой спешки, не так ли?
— Спешки пока нет…
— В конце концов, у Грифа есть возможность самому связаться со мной.
— Так мы не договаривались.
— Не беспокойтесь, Игорь, это одноразовая и односторонняя связь… условный сигнал.
— Об этом я должен был догадаться… Впрочем, все это действительно неважно.
— Пан, — подала, как и условились, голос Валечка. — А не сменить ли нам географию?
— Географию… географию… можно и географию… Я не разыгрывал нерешительность — я и на самом деле ее испытывал. Мне вдруг остро разонравился первоначальный — мой же — план: накачать княжну наркотиками и держать в подвале у Ганса до тех пор, пока не появится возможность вывезти ее в Сибирь. И вот сейчас я на ходу решал, как сделать так, чтобы наша группа тоже «погибла» и мы с княжной остались вдвоем в Москве — с перспективой безумного романа на краю братской могилы и моего форсированного внедрения в систему «Пятого марта»… В этом случае Валечка была третьей лишней — не только как ревнивая соперница — ха! — а главным образом как «человек без паспорта». До сих пор никому еще не удалась полноценная подделка паспортов Рейха, в нашей группе только я и Командор имели документально обеспеченные легенды и могли не опасаться проверки любого уровня. Валечка же обладала только сибирским паспортом, что не вызывало бы подозрений, будь она лояльной гражданкой; но террористка из Сибири — это уже слишком. Тарантул как-то философствовал на тему идеальной паспортной системы. Конечно, в Рейхе трудно работать, говорил он. С тех пор, как стало невозможно подделать паспорт, или жить по чужому паспорту, или вовсе без паспорта, классическая конспирация потеряла смысл. Невозможно смешаться с толпой. Зато, когда паспорт Рейха удается все-таки добыть — это сложная, многоходовая, ювелирная, штучная, безумно дорогостоящая операция, — то обладатель его получает настоящую шапку-невидимку; любой проверяющий поверит тому, что есть в паспорте и в памяти паспортного раухера, — пусть даже вопреки бьющей в глаза реальности… В принципе, Валечку уже можно отправлять домой, свое дело она сделала…
— Давайте-ка съездим к Гансу, — сказал я.
— Я переоденусь, — сказала княжна. Она скрылась в своей комнате. Я наклонился к уху Валечки.
— Все меняется, — прошептал я. — Ты летишь домой — прямо сейчас. Я тебя высажу у аэропорта. Выходя, скажешь мне: через час у Ганса — и, естественно, не придешь.
— Ты переигрываешь, Пан, — покачала головой Валечка.
— Я просто делаю другой ход.
— Как знаешь.
Мы замолчали. Валечка, хмурясь, смотрела куда-то в угол. Вышла княжна, в черной юбке и белой кружевной блузке — купили вчера в той же лавочке, где и знаменитый купальник с рукавами. Но на этот раз стиль десятых годов оказался к лицу.
— Я готова, — улыбнулась она.
— В путь.
Машину, которая нам осталась, брал сам Венерт, автомеханик милостью Божией, и я сразу отметил это. «Хеншель-адажио», семидесятого года, драный и мятый, — но мотор! Но подвески! Мы выпорхнули на шоссе и полетели к городу, почти не касаясь асфальта.
Впрочем, прямым путем к аэропорту нам проехать не дали: примерно в полукилометре от коммерческого центра «Норд» Питерская была перекрыта танками, и всех сгоняли на Хорошевский просек, с которого не было съезда до самого Пресненского узла, там мы покрутились по лепесткам, пытаясь выскочить на Питерскую, но ничего у нас не получилось: аэропорт был прикрыт со всех сторон. Да, пожалуй, не следует лезть туда очертя голову… и вообще — можно уехать в Питер или Нижний, а уж оттуда потом…
Я крутил руль, жал попеременно то на газ, то на тормоз, перепрыгивал из ряда в ряд, сквозь синюю пелену вглядывался в обезумевших дорожных полицейских, пытаясь угадать их следующие жесты, сделать так, чтобы оказаться там, куда мне нужно, куда я хочу попасть, а между тем внутри меня рождалось и смораживалось в тяжелый лед глухое, безнадежное отчаяние, и рука непроизвольно тянулась к приборному щитку: включить «дворники», смахнуть, протереть все это перед глазами, что мешает, застит, не дает увидеть, не дает проехать… Наконец нас вынесло на зады Геринговского культурного центра, в тихий переулок, прямо к открытым боковым воротам грандиозной подземной автостоянки.
Пешком, оно надежнее… Рассуждая на эту и сопутствующие темы, идучи под руки с двумя обаятельнейшими девушками видимой стороны Земли, я и не заметил, как угодил в ловушку: переулочек, выходящий на Садовую рядом с сибирским посольством, оказался забит народом, мы полезли сквозь толпу, на нас зашикали, — волей-неволей пришлось снизить темп и слушать, что говорят. Над головами лениво шевелились трехцветные флаги, было несколько плакатов: «Россия — россиянам», «Толстой! Скажи мне, кто твой друг…», «В единстве — сила». Еле видный над головами, лысый человечек яростно кричал, доносились отдельные слова, понять общий смысл было невозможно. Впрочем, «великая нация» у него получалось очень четко. Что он говорит, что? — подпрыгивал рядом со мной парень в спецовке.
Спроси что полегче, посоветовал я. Они у него, гады, всегда микрофон отключают, сказал парнишка и полез в толпу. «Гуманный и демократический национал-социализм — это…» — донеслось до моих ушей. Таща за собой девочек, я стал продираться по пробитому пролетарием проходу… продвижение проходимца происходило… просто проницательно… Наконец, мы вырвались на тротуар Садовой.
Здесь было ничуть не просторнее. Перед посольским фасадом на тротуаре и узкой полоске бывшего газона — где два года назад здесь был шикарный газон с полевыми цветами и какими-то экзотическими елочками, карликовыми колымскими соснами и стелющейся полярной березкой, — на этом пятачке собралось тысячи две московского люда. Вдоль ограждения тротуара цепью стояли полицейские в защитных шлемах и наплечниках, с дубинками в руках; на стоянке машин виднелись три узколобые морды серых тюремных автобусов. Между тем у трибуны — или на чем там они стояли? на ящике, бочке, лотке мороженщика? — то есть шагах в десяти от нас, началась возня.
Кого-то не пускали, кого-то выталкивали наверх. Вот он, возвысился: красная круглая морда под нашлепкой черных слипшихся волос. Голос не в пример сильнее, чем у лысого, никакой микрофон не нужен. «Сограждане!!!» — даже не надсаживаясь, он перекрыл и шум толпы, и шум уличного движения. «Россия на распутье! И как она пойдет! Знает только Господь! Нам грозят! Справа и слева! И внешний враг! И внутренний! Нас призывают! Хранить верность тому! Против чего отцы! Шли с винтовками в руках! Или присягнуть тому! Против чего восстали! Наши деды!
Национал-социалисты! Хотят навечно повязать нас! С дряхлеющей Германией!
Передельщики! Желают видеть на нашей шее! Сибирских купцов! И генералов! Не выйдет! Господа! Путь России лежит поверх! Замшелых догм! Не раса и не мошна! А вера! Вот что будет определять! Вехи новой России! Нельзя служить Богу! И мамоне! Ибо сказал Христос! Раздай деньги свои! И иди со мной! Не с Германией! И не с Сибирью! А с Христом! И путем Христа! Мы выйдем из нынешнего мрака! Встав на святой путь!..» Так он вещал минут десять. Мы потихоньку продавливались назад, к краю толпы. Вдруг рядом вспыхнула потасовка: несколько парней в черных кожаных куртках набросились на кучку гемов, черт знает как попавших на этот митинг. Гемы отбивались. Тут же засвистели полицейские свистки, замелькали дубинки. Толпа шарахнулась, девочек оторвало от меня и закружило — впрочем, рядом. Внезапно меня схватили сзади, повисли на руках, подсекли — я упал лицом вниз. Защелкнулись наручники. Я не сопротивлялся, не тратил силы. В конце концов, в моем положении такой вот арест на пару часов, быстрый суд, штраф в полсотни марок — самое лучшее, что можно придумать. Валечка же вполне способна позаботиться о княжне… Так я думал, пока меня волокли за локти, потом заставили бежать… Но мы пробежали мимо тюремных автобусов, обогнули их — там с распахнутой дверцей стоял легковой «пони». Меня втолкнули на заднее сиденье, один из схвативших меня сел рядом, другой — за руль, и мы рванули с места, как на гонках. Вот это мне уже не понравилось.
— А в чем вообще дело? — как можно агрессивнее осведомился я.
— Узнаешь, — пообещал мне тот, который сидел рядом со мной. Он был очень доволен собой — спортивного вида парень лет двадцати пяти, коротко стриженый, с квадратной челюстью и очень светлыми глазами. — Все узнаешь. В свое время.
Ладно, подумал я. Я к вам не просился… Гудини освобождался из наручников за полминуты, мне — для одной руки — требовалось минут пять. Я сидел вполоборота к светлоглазому, скованные руки за спиной, и старательно делал вид, что смотрю по сторонам. На самом деле я и не видел ничего снаружи, не до того мне было…
— Но ты, козел, учти, что тебя я не забуду, — сказал я, когда левая кисть выскользнула из браслета и кости встали на место. — Таких ублюдков, как ты…
Он чуть наклонился вперед и вправо, чтобы вмазать мне в челюсть, и подставился: правым запястьем, утяжеленным браслетами, я ударил его в подбородок, а когда он откинулся назад, рубанул по шее. Тут же отключил обернувшегося шофера, перехватил руль, свернул к обочине, кого-то подрезав — завизжали тормоза, — ткнулся в бордюр. Вспыхнула синяя мигалка, взвыла сирена — пересекая ряды, ко мне поворачивал полицейский патруль. Нет, это было ни к чему — я, пригибаясь, пересек тротуар и нырнул в подворотню. Меня вело наитие. Другая подворотня… дыра в заборе… низкий заборчик… Наконец, я понял, что оторвался.
Так… вот теперь, сев на эту удобную скамеечку, можно попробовать сориентироваться… Правая рука освободилась, я повнимательнее рассмотрел наручники: странно, нет ни номера, ни фабричной марки… Бросил в мусорный контейнер. Хорошо… где же меня везли? Нет, не помню. Места странно знакомые… вот эти дома за литыми решетками… Черт, не могу сообразить. Вон на углу таблички с названиями улиц… Осел ты, Пан, и память у тебя дырявая… хотя, с другой стороны, дорогу проходными дворами ведь нашел же? Переулок Незаметный, улица Деникина — не того Деникина, который Антон Иванович, командующий Добровольческой армией, зимой сорок второго года возглавивший Комитет граждан России и умерший при странных обстоятельствах летом сорок шестого года на борту военного транспорта по пути из Сиэтла во Владивосток, — а того, который «даже не однофамилец»: Федор Федорович, премьер-министр первого послебольшевистского правительства России, добившийся для России перехода из статуса протектората в статус земли Рейха… Так: вон тот дом. Подворотня с мусорными баками, старый дворик, столетний вяз посередине… Я поднялся на второй этаж и позвонил. Не открывали долго, я уже поворачивался, чтобы уйти, но тут зашлепали шаги, и знакомый голос спросил:
— Кто там?
— Я, Клавдия Павловна.
— Игорь?! — дверь приоткрылась, и возникло мышиное личико Клавдии Павловны, экс-квази-тещи. Квази — потому что у нас со Снежаной был квази-брак, тогда, в то время, браки россиян и сибиряков уже не преследовались, но еще не разрешались.
Ну, а экс — это понятно.
— Конечно, я.
— Ой, ну проходи же, проходи, только не смотри на меня, я еще не одевалась сегодня… — она зашлепала в полумрак комнат. Клавдия Павловна сама про себя говорила, что выше пояса она как мышь, а ниже — как лягушка, и в этом была определенная доля истины; человек она, однако, была исключительно хороший.
— Сколько же это ты не был-то у нас, а? — спросила она, возникая вновь; теперь на ней был нарядный японский шелковый халат и мягкие домашние туфли — и то, и другое из моих подарков, она не упускала случая сделать мне приятное. — Больше года, так, кажется?
— Больше года, — согласился я. — Много больше. Трудно стало выбираться. А Мишка?..
— Не застал ты Мишку, — покачала она головой. — Вчера они уехали — в Крым. Ты же знаешь, что Снежка замуж вышла?
— Знаю, писала.
— Вот они все и поехали, у Карла где-то там виноградники, Мишка все говорил, мол, буду виноград прямо с кустов есть, я ему: зелен, говорю, а он не верит…
— Ах, черт, — сказал я. — Не застал. Ах, черт… — Вот уж… Ты надолго?
— Ночью уезжаю. В Питер.
— Чувствуешь-то себя хорошо? Все-таки такая операция…
— Прекрасно чувствую. Как и не было ничего. Ах, да — я полез в карман.
Отложенная давно для этого случая, там болталась и мешала при ходьбе пачка пятидесятирублевок. — Вот.
— Игорек, что ты…
— Только без рук! Время нынче непростое, лишние деньги не помешают. Марка падает…
— Ужас, такие цены…
— Я и говорю.
— Может, ты там у себя чего-нибудь вызнал: как дальше-то все?..
— Не знаю… да и никто не знает. Ну, границы не будет, это точно, а вот что дальше… не знает никто.
— Вот ведь… Благое дело — соединиться, а страшно-то как! Войны, думаешь, не будет?
— Да ну… нынче войны себя не окупают.
— Вот и я думаю… а старухи все как одна: будет да будет. Спроси, с кем, — такого наговорят: и с турками, и с Америкой, и между собой, с Сибирью, за власть…
— Ну, это смешно, — сказал я, а сам подумал: ничуть не смешно; сплошь и рядом у нас за объединением следует размежевание с дальнейшим мордобоем…
— Ах, Игорек, — сказала Клавдия Павловна, качая головой. — Ты всегда был добрым мальчиком…
Пожалуй, что и был, подумал я. Лет сто назад… Вслух я сказал:
— Нет смысла паниковать. По крайней мере, деловые люди не паникуют, а у них чутье потоньше нашего.
— Да и я думаю, нет смысла паниковать… а если что, все равно никуда не денешься…
Клавдия Павловна была стихийной экзистенциалисткой с элементами стоицизма. Если бы я писал роман и мне понадобился образ несгибаемой героини, я взял бы ее. В свои шестьдесят пять лет она успела побывать в сталинском лагере, в сороковом году ее закатали как террористку: дала пощечину школьному комсомольскому фюреру — или как они там назывались? — и до января сорок второго рыла землю в Богучанах; в январе записалась в Третью добровольческую сибирскую армию, ту самую, которая во время апрельского прорыва Гудериана к Омску совершила самоубийственный марш от Воркуты до Котласа, взяла Котлас и пошла на Нижний, разгромила брошенную против нее танковую дивизию СС, но понесла слишком большие потери, два месяца держалась в полукольце, потом в полном окружении; наконец, после прекращения огня, была выведена за Урал в обмен на остатки группы Гудериана. Сама же Клавдия Павловна попала в плен еще в боях за Котлас, больше года провела в немецком лагере для военнопленных, а потом ее передали местной администрации для принудительных «работ по восстановлению хозяйства» — так это называлось. Она протрубила три года на этих работах и считает, что труднее ничего не было — даже в Богучанах. А потом ей вдруг влепили десять лет каторги за службу в иностранной армии — это был страшный сорок шестой год, когда новая большая война не разразилась каким-то чудом; в Томске стоит монумент в память о том кризисе: американская «Летающая крепость В-17» — тогда почти две трети американских ВВС перебазировались в Западную Сибирь и на Урал; впрочем, главная заслуга в предотвращении войны принадлежит, по справедливости, толстому Герману: он арестовал нескольких генералов, особо желавших повоевать, и первым прилетел в Томск для переговоров… В сорок девятом Клавдию Павловну выпустили по амнистии, хотя могли бы просто сактировать: она уже была инвалидом. А потом пошла обычная российская чересполосица: как жертве большевистского террора, ей дали неплохой пенсион на время получения образования, она закончила экстерном школу, поступила в Берлинский университет, — но потом долго не могла найти работу вообще, наконец устроилась в бесплатную общественную школу и на грошовый заработок учительницы перебивалась до самой пенсии, а тут неожиданно разбогатела: сибирское правительство разыскало ее, вручило — очень торжественно — ветеранский знак «1942» и Военный крест св. Екатерины второй степени, плюс денежное содержание к ордену за сорок пять лет… Что-то подобное было и в личной жизни: любила одного, родила от другого, вышла замуж за третьего… и наверняка эта ее незадачливость передалась по наследству и Снежане…
— Кофе будешь пить? — спросила она — похоже, уже не в первый раз.
— Обязательно, — сказал я. — Просто умираю без кофе.
Включился телевизор и впустил в комнату звук рожка «Вечернего курьера». На экране появился Паша Абрамян. Похоже, профессия журналиста становится не только второй древнейшей, но и второй опаснейшей. Только что сообщили: неизвестными обстреляна машина, в которой находилась съемочная группа Московского городского информагентства; все, находившиеся в машине, получили ранения, причем водитель — тяжелые. Преступление произошло на Варшавском шоссе вблизи пересечения с окружной железной дорогой. Как сообщили нам в крипо, при нападении использовалось то же оружие, что и при нападении на редакцию «Садового кольца»; тогда, как вы помните, погибли шесть человек, в том числе главный редактор газеты и известный обозреватель Валерий Кононыхин. Высокопоставленный сотрудник гепо, просивший сохранить его анонимность, сказал, что эти нападения, по имеющимся сведениям, не носят политического характера и связаны с журналистскими расследованиями деятельности так называемой «транспортной Мафии». По его же словам, переполнение города воинскими подразделениями не только не способствует, но и препятствует борьбе с организованной преступностью и политическими террористами. Этот однозначно отрицательный опыт должен быть учтен нами и ни в коем случае не забыт, заключил он. Да, сказал Паша, посмотрев прямо на меня своими печальными глазами, жизнь города практически парализована, а уверенности в том, что безопасность — уж Бог с нами, так хотя бы глав государств, которые прилетают завтра утром, — обеспечена… такой уверенности у нас нет, и даже совсем наоборот… Это ты прав, подумал я. Он вздохнул и продолжал: рейхсканцлер фон Вайль сегодня дал интервью Британской радиовещательной корпорации. Как вам известно, вопрос о присоединении Британии к Рейху тоже будет обсуждаться на встрече в Москве. Полностью интервью вы увидите в нашей ночной программе «Радиоперехват», а сейчас посмотрите фрагмент из него. На экране появился фон Вайль, в клетчатой рубашке без галстука и неопределенного цвета замшевой курточке, кормилице уже не первого поколения карикатуристов. Фон Вайль изо всех сил старался сохранить свой первоначальный образ — университетского профессора, на минутку заглянувшего в большую политику. Поговорить бы с его студентами, подумал я, двойки, наверное, ставил — только так… Вы совершенно правы, сказал он невидимому интервьюеру, ничто не пропадает без следа. Рейх создавался огромными усилиями, сверхусилиями миллионов и миллионов, и если его конструкция даст трещину — эта энергия начнет высвобождаться, но уже в иной форме, в форме энергии распада. Это страшно. С другой стороны, такой распад противоречил бы общим законам природы, в которой развитие идет от простого к сложному, от малого к большому. Живые организмы развивались от одноклеточных к многоклеточным, к высшим, наконец, к человеку. Так же и в обществе: от разрозненных племен к государству, к союзам и блокам государств, наконец, к современным империям; в исторической перспективе нас ждет, возможно, слияние империй… Можно ли вмешиваться в естественный исторический процесс? Наш век показал, что можно и что такое вмешательство способно привести к успеху — но этот успех временный, реакция неизбежна, и общество вернется в лучшем случае в ту точку на линии исторического развития, где начались безответственные эксперименты. Но кровь бесчисленных жертв уже не вернется в тела… Сепаратисты выдвигают идеи, которые кажутся и здравыми, и справедливыми, — хотя, знаете, «восстановление справедливости» похоже на оживление мертвеца: вроде бы и ходит, и говорит, а не живой; но все эти идеи так или иначе сводятся к разрушению империи, а я уже упоминал про энергию распада… Да и что мы получим в результате? Десятки враждующих между собой национальных государств — как это было сто лет назад? Это все уже было и отвергнуто историей, как нежизнеспособное. Разрушить Рейх чрезвычайно легко: завтра же издать указ о праве народов на создание самостоятельных государств. Но никакими силами и никакими указами мы не сможем воскресить тех, кто погибнет, не дожив до воссоздания нового Рейха…
Вернулась Клавдия Павловна с кофейником, расставила чашечки, вазочки с печеньем, конфетами, фруктовыми палочками.
— Я не спросила — ты в отпуске или по делам? — она подвинула мне чашечку, до краев наполненную черным, как деготь, напитком. Себе Клавдия Павловна налила молока и чуть-чуть закрасила его.
— Какой у нас отпуск, — махнул я рукой. — Дела, конечно.
— К деду не заедешь? Он был недавно, про тебя спрашивал.
— На обратном пути если…
Дедом и она, и я звали ее бывшего мужа. Мы с ним дружили. У него была ферма не доезжая Ржева.
В телевизоре Паша и какой-то лысый, бородатый и в темных очках хмырь строили прогнозы на недалекое будущее. Кофе был чуть пережарен. Из открытого окна доносились детские крики и веселый собачий лай. Тянуло накопившимся зноем. Все было таким настоящим, знакомым, прочным, а казалось почему-то: повернись неловко — и все исчезнет.
