Звонок в дверь был резким, как звон колокола судьбы. В квартиру ворвалась Вера, причесала перед зеркалом волосы, прекрасно, по мнению Фила лежавшие и вовсе не требовавшие прикосновения расчески, и только после этого обернулась к Филу и сказала требовательно:

— Ну что? Я не понимаю, почему ты выдернул меня из дома. Обещал приехать, а сам…

Так мужчины не поступают, — прочитал Фил в ее взгляде и потянулся, чтобы поцеловать Веру в щеку (поцелуй в губы он счел не вполне своевременным), но она легко уклонилась и прошла в гостиную, громко приветствуя Кронина и требуя ответа на тот же вопрос: что за срочность?

— Вы прекрасно выглядите сегодня, Вера Андреевна, — сдержанно сказал Николай Евгеньевич. — Нам действительно нужно поговорить. Всем вместе. Сейчас подойдут Михаил Арсеньевич с Эдуардом Георгиевичем — и начнем. Если, конечно, у них там не возникнут затруднения.

Вера с недоумением посмотрела на Фила, и он в нескольких словах, опуская детали, рассказал о том, что случилось с Мишей.

— Понятно, — сказала Вера и села почему-то не на свое излюбленное место, а на соседний стул, куда обычно садился Фил. Дала понять, что сегодня он наказан?

Фил сел напротив, Вера и Николай Евгеньевич оказались одновременно в поле его зрения.

Фил с Крониным продолжали молчаливую игру, начатую еще до прихода Веры, и ей ничего не оставалось, как поддержать мужчин, хотя — видит Бог! — она с удовольствием поговорила бы о чем-нибудь нейтральном. Иногда молчание объединяет людей, как вчера, когда они были вдвоем и тоже молчали, но то было другое молчание, ощущение переполненности, когда слова только мешают чувствовать друг друга. А сейчас молчание разъедало вымученное пространство комнаты, как соль разъедает берег, создавая ничем не исправимые каверны смысла.

Кронин время от времени бросал на часы нетерпеливые взгляды, а один раз даже потянулся к телефону — хотел, видимо, набрать номер Эдикиного мобильника, — но передумал и снова застыл, скрестив на груди руки и морщась от боли в ноге.

Наконец — Фил посмотрел на часы, молчание продолжалось час и четырнадцать минут — хлопнула входная дверь, в прихожей послышались невнятные слова, потом что-то упало, раздался натужный смех, и в комнату вошли Эдик с Мишей: Эдик впереди, Миша за ним, будто собачонка на поводке, Фил даже приподнялся, чтобы разглядеть соединявшую их веревочку, но, конечно, ничего не увидел — впечатление, однако, было настолько сильным, что он не сдержался:

— Привел наконец? — спросил он у Эдика, и тот ответил, поняв, должно быть, о чем думал Фил в тот момент:

— Притащил. Как на цепи — можешь поверить. Больше всего Миша хочет сейчас спать. Желательно вечным сном.

Похоже, так и было. Бессонов выглядел тенью человека — он горбился, чего не делал никогда прежде, взгляд его застыл в неопределенном поиске смысла, руки плетьми лежали вдоль туловища. Миша опустился на стул и замер, уйдя в себя.

— Вот что делает с человеком приступ, — сказал Эдик, усаживаясь рядом с Филом. — Если кто-нибудь думает, что от Миши сейчас хоть какой-то толк…

Кронин кивнул Филу: все в сборе, начинайте.

— Миша, — сказал Фил, — ты можешь? Это очень важно. Ты должен, понимаешь?

— Говори, — сказал Миша одними губами. — Я смогу. После того, что было со мной сегодня… Мне кажется, я могу все.

Он поднял на Фила взгляд мученика.

— Ты хочешь обвинить меня в том, что я убил Лизу? Да, я убил ее, потому что…

— Замолчи! — резко сказал Фил. — Это я уже слышал. Каждый из нас сначала обвинил другого, потом себя. У каждого из нас нечиста совесть. Но виноват один.

Он встал и начал ходить вдоль стены от компьютера к окну и обратно, головы сидевших за столом поворачивались следом.

— На самом деле перед нами две проблемы. Смерть Лизы только первая из них, но, не разобравшись в ее причинах и смысле, мы не сможем решить вторую проблему, главную. Я долго думал… Утром мне опять звонила Рая, это моя бывшая жена, она время от времени доводит меня звонками… Неважно. Мы говорили о сыне, и Рая сказала: «У меня такое ощущение, будто я стремительно старею, а Максимка становится все меньше и меньше»… Я вспомнил ее слова и понял, как все было. И еще вспомнил, что рассказывала мне Лиза за пару дней до… Она упомянула об этом вскользь, мы говорили совсем о другом, и я забыл… А Раины слова заставили вспомнить. Психика — штука странная… Неважно.

Фил говорил настолько сумбурно, что сам плохо понимал себя. А нужна была полная ясность. Он остановился у компьютерного столика и начал сначала:

— Произошло это в четверг, седьмого сентября. Помните тот день? Мы обсудили вербальную формулу, а потом решили отдохнуть. Эдик накрывал здесь на стол, Николай Евгеньевич с Мишей вносили результат обсуждения в компьютер, я слонялся без дела, потому что женщины прогнали меня из кухни, а Вера с Лизой нарезали бутерброды и вели обычный женский треп, потому что устали от мудрой словесности.

Говорили о тряпках, о всякой такой чепухе, но между ними понемногу будто барьер воздвигался, Лиза чувствовала, как Вера все больше раздражается, и не понимала причины. Об этом эпизоде она рассказала мне, как о чем-то несущественном, и я только сегодня понял, насколько все было серьезно.

Заговорили о любви, и разговор перешел в иную плоскость. Что такое любовь в бесконечномерном мире. Так, Верочка?

Задавая вопрос, Фил остановился за спиной у Веры. Чтобы ответить, ей пришлось обернуться, поднять голову и… Господи, — ахнул Фил, — какие же усталые у нее глаза!

— Наверно, — сказала Вера. — Если Лиза тебе сказала… Я не помню.

— Вы говорили о любви.

— Вряд ли, о любви с Лизой говорить было бессмысленно, — тихо сказала Вера и опустила голову.

— Бессмысленно? Почему?

— Господи… Ты и сам это знаешь… Говорить с Лизой о любви? С этой холодной, как пингвин, женщиной? Что она знала в жизни, кроме висталогии и философии? Мы говорили о любви… Ну да, начали мы разговор с… Нет, не помню, какая-то мелочь. А потом действительно Лиза сказала, что понимает теперь, почему люди до сих пор не выяснили истинного механизма любви. И не могли, мол, выяснить, потому что любовь, как и сам человек, многомерна и нематериальна… И дальше села на своего конька — она ведь умела хорошо говорить только о висталогии, теории, Петрашевском, Шпенглере и Фукуяме. Остальное проходило в жизни как бы мимо нее. Тебе ли этого не знать, Фил?

— Ты в это время нарезала буженину…

— Помидоры, — поправила Вера. — Это я почему-то помню. Помидоры. Один был неспелый, и я отложила его в сторону.

— Чем ты резала?

— В каком смысле? — удивилась Вера.

— В прямом, — резко сказал Фил. — Каким ножом? Из тех, что в сушилке, или из сервизных наборов, лежащих в коробочках?

— Ах, это… Почему ты спрашиваешь? Ящик был открыт, я брала оттуда вилки… Ну да, там лежат несколько серебрянных столовых ножей. Им, должно быть, лет сто.

— Софа регулярно их чистит зубным порошком, — заметил Кронин, — но они быстро тускнеют… Несколько дней — и ножи снова темные.

— Ты увидела серебрянный нож и взяла его в руки, — сказал Фил.

— Не помню. Может, и взяла.

— Да или нет?

— Чего ты от меня хочешь? Да, взяла, что в этом такого? Взяла и попыталась нарезать помидор. Нож оказался настолько тупым, что соскользнул и ударил по пальцу. Даже не порезал…

— А в это время Лиза продолжала рассуждать о том, что такое бесконечномерная любовь, и удастся ли человеку когда-нибудь разобраться в ее законах.

— Она так говорила? Может быть, не помню.

— А потом произошел эпизод, которого Лиза не поняла, просто пересказала мне в двух словах, ее больше занимал разговор, а не твои жесты… Ты отошла на шаг, подняла нож, который держала в руке, и сделала резкое движение — будто перед тобой стоял враг. Потом ты бросила нож в коробку и повернулась к Лизе спиной. Было?

— Наверно… Если ей это запомнилось…

— О чем ты думала в это время?

— О нашем разговоре, естественно.

— Только ли?

— О чем же еще?

— Например, о том, что Лиза стоит между тобой и мной. И если бы ее не было…

— Глупости!

— Ты думала об этом.

— Может быть, подсознательно, — пробормотала Вера. — Я думала об этом всегда, как поручик Ржевский, который всегда думает о бабах. Почему ты спрашиваешь, разве так важно, о чем я думала…

— Гораздо важнее, чем тебе кажется, — подтвердил Фил. — Ты думала о двух вещах сразу. На уровне сознательного — о полном законе сохранения энергии, потому что Лизе неприятен стал разговор о любви, и она вернулась к разговору о науке. А на подсознательном уровне ты продолжала думать именно о любви, и следовательно, обо мне и о Лизе, и о том, что Лиза нам мешает. Нам — тебе и мне. Я не знаю, ревность это или другое чувство. Ты держала в руке серебряный нож и нанесла удар.

— Я не тронула Лизу и пальцем!

— Конечно! Ты ударила пустоту, отвела душу, произнося при этом часть полной формулы. Понимаешь?

Вера покачала головой. Фил посмотрел на Кронина.

— Вот и все, что было, — сказал он. Налил минеральной воды и выпил мелкими глотками. Только теперь, поднося стакан ко рту, он заметил, что у него дрожат пальцы.

— Ты хочешь сказать, — медленно произнес Эдик, до которого наконец начал доходить смысл, — что тот удар ножом…

— Да, — кивнул Фил, — именно тогда Вера убила Лизу, ударив ее ножом в сердце.

— Я ее и пальцем не тронула! — повторила Вера.

— Конечно, — подтвердил Фил. — Ты сообщила ножу кинетическую энергию в нужном направлении. Ты мысленно задала это направление и произнесла полную формулу закона сохранения энергии. Энергия ножа частично перешла в нематериальную форму и…

— Глупости, — сказал Эдик, все еще не желавший соглашаться с очевидным. — Лиза погибла неделю спустя и совсем в другом месте!

— Это принципиально? — осведомился Фил. — Разве в формулировке закона сохранения есть хоть слово о времени? Разве время — не обычное измерение, такое же, как длина или высота? Или как измерение совести в нематериальной конструкции мира? Разве та наша часть, что существует в нематериальных измерениях, связана с нашим трехмерием именно нитями времени? Мы же все это обсуждали…

— Но… — Эдик помолчал и закончил упавшим голосом. — Да, ты прав. Так могло бы произойти… Черт возьми, Фил, это всего лишь твоя реконструкция! Даже если Вера сделала такой жест… Даже если произнесла при этом вербальную формулу… Даже если думала о Лизе так, как ты говоришь… Это всего лишь предположение. Ты обвиняешь Веру? Это улики косвенные…

— Сейчас, — сказал Фил и пошел на кухню. Вернулся он минуту спустя, серебряный нож он держал двумя пальцами за лезвие, будто хотел сохранить на ручке отпечатки пальцев.

Он аккуратно положил нож на стол перед Эдиком и отошел в сторону. Миша, безучастно следивший за разговором, неожиданно оживился и сказал:

— Глядите, Николай Евгеньевич, ножик совсем, как новый!

— Не «как», — поправил Фил, — а именно новый. Ему не больше месяца.

— Да? — Миша никак не мог осознать то, что другим уже было ясно. — Вам достали такой же сервиз? Софья Евгеньевна купила?

— Помолчите, — резко сказал Кронин и протянул руку. — Эдуард Георгиевич, дайте-ка мне…

Эдик, как и Фил, не стал брать нож за ручку — потянул за лезвие и положил Кронину на ладонь. Тот приблизил нож к глазам и долго его рассматривал, будто никогда раньше не видел. Впрочем, так оно и было на самом деле — этот нож Кронин видел впервые.

— Недавнее серебрение, — сказал он наконец. — Совсем недавнее, ни малейших признаков патины. Его ни разу не чистили — нет следов порошка. Это новый нож — абсолютно новый. Но таких не выпускают уже много десятилетий. Даже фабрики давно нет.

— Когда Вера бросила этот нож в коробку, — сказал Фил, — она была так возбуждена, что не обратила внимания на то, каким стал нож в ее руке после удара в пустоту. Он стал новеньким — металл вернулся к состоянию, в каком был сразу после изготовления. Полное восстановление структуры за считанные мгновения.

— Значит, согласно закону сохранения… — начал было Кронин, но Фил не дал ему закончить.

— Мы знаем, что время в формулу закона не входит, — сказал он. — Да, не входит, как координатная величина. Но вне времени ничто не происходит в нашей — материальной — части мира. И если какой-то процесс развивается с ускорением в направлении будущего, то в связанной системе должен произойти и противоположный процесс развития в обратном направлении — в прошлое.

— Спасибо за разъяснение, — сухо произнес Кронин. — Мне это понятно. Эдуард Георгиевич, — спросил он, — что скажете?

— Боюсь, что и у меня нет иного объяснения, — сказал Эдик. — Миша, ты слышишь? Ты понимаешь, что произошло? Ты понимаешь, что напрасно обвинял себя и довел до такого состояния?

— Напрасно… — тихо повторил Миша и неожиданно взвился. — Что напрасно? — закричал он, вскакивая на ноги. — Лучше бы я… Я что… Я всегда был… Женщины… Это наркотик, это… Ненавижу!

Эдик поднялся и, обняв Мишу за плечи, попробовал усадить его на место. Фил молча наблюдал за этой сценой, не решаясь вмешаться.

Бессонов опустился на стул, продолжая что-то бормотать себе под нос, положил ладони на колени, Эдик стоял рядом, как нянька, готовая в любой момент прийти на помощь малышу.

— Ненавижу! — неожиданно громко повторил Миша. — Всех нас ненавижу. Тебя. Фила. Себя. Веру. Николая Евгеньевича. Мы погубили мир. Погубили. Как теперь жить, скажите?

— О чем ты? — растерянно спросил Эдик, и тогда обернулась Вера. То есть, это могла быть только Вера, но Филу показалось, что на стуле, выпрямившись, будто проглотила палку, сидела теперь другая женщина, позаимствовавшая у Веры ее одежду и прическу.

— Хватит, — сказала она. — Хватит меня мучить, Фил. Ты хочешь, чтобы я призналась сама? Я признаюсь. Я сделала это. Мы поссорились на кухне… «Чтоб твоя красота сгинула в долю секунды!» — так я подумала, когда она сказала… Не имеет значения, что она сказала. Это было грубо. Она не должна была так говорить. Мне — не должна была. И я подумала… А в руке держала нож, которым резала помидоры. Этот нож. Наверное, этот, если все так произошло.

— Но ведь нужно было произнести формулировку, — вырвалось у Кронина. — Это не эмоциональное действие, это…

— Почему вы решили, что я эмоциональна? — почти спокойно проговорила Вера. — В тот момент я действительно вышла из себя, но даже Лиза этого не заметила. Я махнула ножом перед Лизиным носом, она отшатнулась, это я помню точно. И точно помню, что действительно произнесла формулу. Я знала, что делала. Я хотела, чтобы это произошло. И если бы это действительно случилось, я была бы рада. Но ничего не вышло. Лиза отступила от меня на шаг и продолжала, как ни в чем не бывало, говорить о… Совершенно неважно, о чем она говорила. Я бросила нож в коробку. Из меня будто вытекли последние силы. Мне показалось, что я сейчас упаду. Я повернулась и ушла из кухни. Вот и все.

— Когда через неделю Лиза… Ты сопоставила это с тем, что произошло в тот день? — спросил Фил.

— Я не дура, — бросила Вера. — Конечно, сопоставила. Но решила, что это простое совпадение. Ну да, я произнесла вербальную формулу. Но ведь ничего не вышло! Почему через неделю?.. Чушь. Я не подумала, что нож мог…

— Даже потом, когда стало известно заключение судмедэксперта? — продолжал допытываться Фил.

— Даже потом. Впрочем, потом все было другое…

«Да, — подумал Фил, — потом было другое».

Был вечер, и была ночь — день первый. И был мир, и было нечто, чего ни он, ни Вера никогда никому не смогут объяснить и описать словами, потому что слова материальны и отражают реальность, настолько примитивную по сравнению с бесконечномерным миром, что нет смысла даже пытаться рассказать кому бы то ни было о красотах… Красотах? Ужасе? Счастье? Любви? Ничтожности? О чем? О другом — о настоящем…

— Филипп Викторович, сядьте, пожалуйста, — попросил Кронин. — И вы, Эдуард Георгиевич. Михаил Арсеньевич, отодвиньтесь, пожалуйста, чуть в сторону, чтобы я видел Веру Андреевну. Вера Андреевна, не нужно так волноваться. Пожалуйста. Успокойтесь. Хотите, я поглажу вас по голове, как когда-то гладил Клару, когда ей было плохо? Это помогает, я знаю. Идите сюда…

— Николай Евгеньевич, — сказала Вера, — не надо меня жалеть. Пожалейте всех нас и скажите: как нам теперь жить на этом свете?

— Нам? — буркнул Миша. — Лично мне теперь будет жить легко. Если это не я…

— Тебя только это волнует? Это мог быть и ты, верно? И Эдик. И Фил. И даже Николай Евгеньевич.

— Вера Андреевна, успокойтесь, — сказал Кронин. — Я попробую резюмировать. Первое. Мы убедились в том, что каждый из нас умеет без особых проблем использовать открытый нами полный закон сохранения энергии. Для этого не нужно никаких личных способностей, достаточно знания вербальной формулировки положений закона. Следовательно, каждый человек на планете, узнав вербальный код, окажется в состоянии делать то же самое.

— Второе, — продолжал Кронин. — Вера Андреевна использовала закон сохранения для достижения личной цели. Я квалифицирую ее поступок как непредумышленное убийство при смягчающих обстоятельствах. Помолчите! — прикрикнул он, потому что Вера подняла голову и захотела вставить слово. — Мы будем судить Вас сами. И себя тоже будем судить.

Кронин неожиданно начал сползать с дивана на коляску, подтягивая себя руками. Он шлепнулся на сидение, как мешок с песком, тяжело вздохнул, пристроил ноги, морщась от боли, взял с дивана плед и прикрыл им колени, и при этом бормотал что-то о непотребстве проклятой жизни.

— Вам помочь? — спросил Эдик, не двигаясь с места.

— Обойдусь, — буркнул Кронин, подъехал на коляске к столу и пристроился между Эдиком и Мишей. Теперь они сидели рядом друг с другом — напротив Веры и Фила, трое против двух. Прокурор и судьи против обвиняемой и защитника. Блестевший в свете яркой люстры нож лежал посреди стола, как неоспоримая улика, достаточная для предъявления обвинения.

— Клетки в теле Елизаветы Олеговны, — сказал Кронин, — за считанные минуты постарели на десятки лет. Согласно закону сохранения, клетки ножа — нож и Елизавета Олеговна в момент, когда Вера Андреевна нанесла удар, составили единую энергетическую систему, поскольку была произнесена вербальная формула, — так вот, структура ножа, соответственно, также изменилась, вернувшись в состояние, которое имела в момент изготовления этого предмета. Энергия, таким образом, сохранилась. Почему произошел сдвиг во времени? По-моему, сыграло роль то обстоятельство, что физически нож не коснулся объекта, против которого был направлен. Я выслушаю ваши мнения по этому поводу, но позднее. Сейчас хочу обратить внимание на другое обстоятельство, о котором я упомянул в самом начале. Каждый, кто будет знаком с формулировкой полного закона сохранения, сможет связывать в энергетическую систему любые объекты и предметы. В том числе — людей. И более того: при серьезной подготовке и понимании сущности открытого нами закона, каждый сумеет осознать себя, как бесконечномерный организм, существующий в бесконечномерном мироздании. И каждый сможет стать собой-истинным, выйдя в мир, как это получилось у Веры Андреевны и Филиппа Викторовича и, как это, к сожалению, не удалось мне. Филипп Викторович, налейте мне, пожалуйста, чаю, а то в горле пересохло.

Кронин говорил, не делая пауз, и просьба его, произнесенная тем же тоном, что и весь монолог, прошла сначала мимо сознания Фила.

— Сейчас, Николай Евгеньевич, — вздрогнул он и потянулся за чайником, стоявшим на столе. Чайник остыл, и Фил пошел на кухню, надеясь, что в его отсутствие не произойдет ничего, что ему не хотелось бы пропустить. Слова, сказанные Крониным, не стали для Фила откровением. Николай Евгеньевич сумел сформулировать мысли, бродившие в сознании Фила. Кронин всегда формулировал лучше других.

Одного он не сказал. Не успел? Или не подумал? Вера уже убила одного человека, потому что… Неважно. Мотив не имеет значения. Она убила. И значит, может убить опять. Что ей стоит произнести формулировку, связать себя и ненавистный ей объект в одну энергетическую систему… И ножа не нужно. Что нож? Носитель материальной энергии. А можно использовать энергию любого из бесконечного числа измерений. Энергию совести, например. Наверняка есть и такая, если существует в мире измерение совести. И человек умрет — у него остановится сердце, потому что совесть его будто взорвется, у каждого в жизни есть поступки, которых он стыдится, и мысль об этих поступках, пусть на самом деле не таких уж и страшных, убьет его, потому что совесть окажется подпитана огромной энергией, перешедшей из других измерений.

А если Кронин потребует передать Веру в руки правосудия?

Чушь. Нет в уголовном кодексе такой статьи, по которой можно ее осудить, даже зная все обстоятельства дела.

Чайник закипел, Фил отдернул руки и вернулся в реальный мир из мира размышлений. Он понес чайник в гостиную, не представляя себе, как там изменилась ситуация за время его отсутствия.

Кронин наклонился вперед и смотрел на что-то, лежавшее у его ног. Фил вытянулся, чтобы увидеть: Вера опустилась перед коляской Кронина, уткнулась лицом в колени Николая Евгеньевича, а он гладил ее по голове.

Фил осторожно поставил чайник на стол и сказал стесненно:

— Налить вам, Николай Евгеньевич?

— Да, — рассеянно произнес Кронин. — И другим тоже.

Вера обернулась, посмотрела Филу в глаза и сказала:

— Не бойся, мой хороший, не нужно меня бояться.

— Да, — сказал Кронин. — Надеюсь, что так.

Фил принялся разливать чай. Вера пересела на диван — на место, где недавно сидел Кронин. Николай Евгеньевич развернул коляску так, чтобы видеть всех сразу.

— Что будем делать? — спросил он.

— Нельзя заявлять на Веру! — воскликнул Миша. — Они думают, что это была естественная смерть, пусть и дальше так думают. Мы сами…

— Что сами? — мягко спросил Кронин. — Сами разобрались, сами осудим и сами накажем? Устроим справедливость в пределах отдельно взятой энергетической системы? Вы же понимаете, Михаил Арсеньевич, что не в этом проблема. С некоторых пор мы с вами — все, кто знаком с формулировкой полного закона сохранения, — стали другими. Вообще говоря, стали самими собой. Точнее говоря, полностью еще не стали — и не станем, для этого нужно очень много времени. Но становимся — и каждый ощутил это на собственном опыте. Результат? По-моему, резко отрицательный. Конечно, это первый эксперимент подобного рода, да еще и поставленный без соблюдения правил, никакой чистоты, сплошная самодеятельность. Первый блин обычно бывает комом, но проблема слишком важна. Можем ли мы допустить, чтобы первый опыт провалился?

— Мы это уже допустили, — проворчал Эдик.

— Именно так, — согласился Кронин.

— Меня смущает, — сказал Эдик, — что мы по сути как бы легитимизируем религиозные представления о потустороннем мире.

— Чушь, — отрезал Кронин. — И мне странно, что вы так говорите, Эдуард Георгиевич. Ничего общего! Нет потустороннего мира, отличного от нашего и независимого от него. Есть единое многомерное мироздание с материальными и нематериальными измерениями. Умирая, человек никуда не уходит, и душа его не испытывает никаких превращений. Человек — и любое живое существо, а равно любой неодушевленный предмет — многомерен, наше трехмерное тело лишь ничтожная часть всех его измерений, и то, чем мы живем здесь, — ничтожная часть нашей истинной жизни, которая происходит сейчас, и в прошлом, и в будущем, потому что ведь и время всего лишь измерение, не более важное, чем прочие. Где-то мы постоянно умираем, а где-то рождаемся, а какая-то часть нашего «я» недоумевает, не понимая, что есть смерть и что есть рождение, потому что само по себе наше «я», вероятно, никак во времени не ограничено.

— Но все это философия, — прервал Кронин сам себя. — Нам нужно решить практические задачи. Полный закон сохранения энергии. Человек, знающий его формулировку, становится слишком сильным. Умение пользоваться полным законом — это умение переводить энергию из нематериального состояния в материальное и обратно. Закон природы — вне морали. Полный закон сохранения энергии — это естественный природный закон. Он вне морали. И значит…

— Господи, — подал голос Миша, — все это надо забыть! Забыть и растереть! Нет никаких общих законов! Нет никакого единого мироздания! Невозможно выйти в мир! Ничего этого нет!

— Миша, заткнись! — прикрикнул Эдик. — Все это есть, и ты никуда от этого не денешься. Ты можешь забыть о том, что способен заставить человека поскользнуться на ровном месте? Или о том, что можешь уйти из трехмерия и вернуться? Можешь обладать любой женщи…

— Эдик! — вырвалось у Фила.

— Прости, — пробормотал Эдик. — Никто из нас уже не забудет того, что умеет.

— Но мы в состоянии контролировать себя, — сказал Кронин и, бросив взгляд на Веру, добавил: — Надеюсь, что в состоянии.

— Вот видите! — Миша ударил кулаком по столу. — Мы и за себя не можем поручиться. А если о том, что мы сделали, узнает хоть одна живая душа?

— Боюсь, — сказал Кронин, — что скрывать уже поздно.

— Почему это? — набычился Миша. — Никто, кроме нас…

— И еще Вадима Борисовича…

— Гущина? — удивился Миша. — А он-то здесь при чем? Никаких сведений о настоящих результатах у него нет.

— Есть, — сказал Фил. — Николай Евгеньевич все ему рассказал. Или почти все.

— Вы? — Миша повернулся всем корпусом к Кронину, движение было таким резким, что Николай Евгеньевич инстинктивно откатился на своей коляске к дивану, едва не отдавив Вере ноги. Филу показалось даже, что Миша оттолкнул Кронина взглядом — а ведь это вполне могло быть на самом деле!

— Зачем? — спросил Миша. — Мы же… Как вы могли?!

— Долгая история, — мотнул головой Кронин. — Факт тот, что информация у него есть. К сожалению, не только у него.

— Конечно, — поморщился Миша, — есть еще коллеги в Академии…

— Вы все еще думаете, что Вадим Борисович работает в академическом аппарате? — поинтересовался Кронин.

— Ну… А где же?

— Полагаю, что в более серьезной организации, — сухо сказал Николай Евгеньевич. — Хотя… Это лишь мое предположение. Черт возьми, Михаил Арсеньевич, все, что сделали мы, сделают и другие, вы сомневаетесь?

— Но это… Это… ужасно, — Миша хотел употребить более резкое слово, оно так и висело у него на губах.

— Да, — мрачно согласился Кронин.

— Нет, — сказал Фил. — Пока, во всяком случае, — нет.

— О чем вы, Филипп Викторович?

— Николай Евгеньевич, помните, что сказал Гущин перед уходом?

— Конечно. Об обвинил нас в религиозном обскурантизме и заявил, что мы его разочаровали. Ну и что? Это его личное мнение, оно изменится, когда он глубже разберется в сути проблемы.

— Значит, нужно, чтобы не разобрался, — заявил Фил.

— Но я не понимаю, — продолжал недоумевать Миша, — как вы могли…

— Я не оправдываю себя, — сказал Кронин. — Вопрос в том, можно ли это остановить. Мы… не только мы лично, все люди… еще не доросли до того, чтобы жить в бесконечномерном мире. Чего мы все стоим, если не поняли этого с самого начала? Нам было интересно. Интересно! Кто и когда мог оценить последствия, если на первом месте интерес?.. Неважно, — оборвал он себя. — Что будем делать сейчас?

Кронин потер ладонями виски. Приближался приступ, он это чувствовал, боль уже поднялась от колен к бедрам, сейчас и в руках вспыхнет жестокий огонь, от которого нет спасения — разве только сжаться в комок и повторять «нет, нет, нет»… Тогда боль сворачивается в кольцо и тоже повторяет «нет, нет, нет», и становится не легче, но однообразнее, а однообразие все же лучше, оно не успокаивает, но делает боль подобной смерти, уходу, отсутствию. А потом возвращаешься — когда боль начинает отступать, и это такое блаженство, по сравнению с которым оргазм — ничто, бледное свечение перед солнечным пламенем… Раньше приступы не случались в присутствии посторонних, только ночами, когда он был один. Одному легче. Возможно, он выл и кричал — но он был один, и никто этого не слышал. А сейчас…

Нет, — подумал Кронин, — нет, нет и нет.

Однако это уже пришло, и, теряя сознание, но пытаясь все же удержать себя на поверхности физического смысла, Кронин успел увидеть белое от напряжения лицо Михаила Арсеньевича, и Веру Андреевну, почему-то повисшую на Филиппе Викторовиче всем телом, а Сокольский тоже был бледен, и только Корзун — Кронин различил это боковым зрением — сидел спокойно, сложив на груди руки, и, кажется, не обращал внимания на возникшее в комнате напряжение, и на то, как из середины стола, будто лава из кратера проснувшегося вулкана, течет горячее, светящееся нечто, неопределимое и страшное, как боль, заставившая Кронина закрыть глаза и уйти туда, где нет ни жизни, ни простого человеческого смысла…