Фил проснулся от надрывного, как плач Ярославны, телефонного звонка. Не открывая глаз, он пошарил руками вокруг себя, нащупал сброшенное во сне одеяло, две подушки, скомканную простыню… И это все?

Фил открыл глаза и приподнялся на локте. Веры не было. Подушка еще хранила — так ему показалось — запах ее волос, а ладони помнили теплоту ее кожи. Ушла? Он спал, как сурок, а она собралась и исчезла, не попрощавшись.

Телефон продолжал надрываться. Нащупав тапочки, Фил добежал до письменного стола и поднял трубку.

— Господи, — сказала Рая, — я уж думала, с тобой что-то случилось.

— Ничего, — пробормотал Фил, проснувшись окончательно, — то-есть, много всякого…

Должно быть, в голосе его еще остались следы интонаций, обращенных к Вере, как в опустевшей комнате остаются невидимые следы пребывания женщины. Рая помолчала немного и сказала холодно, как она это умела и как делала в прошлые годы, будучи недовольна странным, по ее мнению, поведением мужа:

— Ты не один, что ли? У тебя женщина?

А тебе-то что? — хотел спросил Фил, но только пожал плечами.

— Ты почему молчишь? — продолжала Рая. — Я права?

— Нет, — буркнул он. — Говори, что опять случилось, у меня масса дел, мне нужно бежать…

— У сына проблемы, а ему бежать нужно! Можно подумать, что это только меня беспокоит!

— Что — это?

— Слушай, Максимка ведет себя совсем… Ну, будто ему опять три года или даже два. У меня такое ощущение, будто я стремительно старею, а Максимка становится все меньше и меньше… Плачет по ночам, просится ко мне в постель…

«Если она скажет, что ребенку нужен отец, — подумал Фил, — я пошлю ее к черту. Кто разрушил семью — я или она?»

— Извини, — твердо сказал Фил. — Мне действительно нужно бежать. Я позвоню тебе вечером. Домой. И ты позовешь Максимку к телефону, я хочу наконец с ним поговорить.

Он твердо намерен был поступить именно так, хотя и помнил, что через пять-шесть часов — именно тогда, когда у Раи наступит вечер и она будет ждать его звонка, — начнется семинар на конференции по перспективным направлениям науки.

Фил положил трубку на рычаг и тут же снова ее поднял. Позвонить Вере. Услышать ее голос. Спросить — как она после вчерашнего. После чего вчерашнего? — переспросит она томно, как принцесса на горошине. После того? Или после другого? И он без объяснений поймет, что она имеет в виду под «тем» и «другим».

Он набрал номер, долго слушал гудки, Вера то ли еще спала, то ли уже ушла, то ли… То ли еще не возвращалась домой — куда и когда она отправилась, оставив его спать одного на раздвинутом диване, Фил не знал.

Могу ли я? — подумал он. После «другого», что было вчера ночью, могу ли я слышать Веру и говорить с ней через нематериальные носители информации, закон сохранения это позволяет, это всегда было возможно, и у многих получалось независимо от желания.

Вера! — позвал Фил, закрыв глаза и представив себе ее взгляд, ее ладонь, ее тонкие пальцы.

Вера не откликнулась, да он и не ожидал, что все получится так просто. Вчера они немало потрудились, это был не физический труд, конечно, но от того не менее изнурительный. Сначала они погасили свет и легли на диван — рядом друг с другом, но не вместе, чтобы соприкасались только руки. Формулировку закона сохранения повторили раз тридцать или больше, все более погружаясь в содержание и не понимая — то ли действительно что-то начинало происходить с их психикой и сознанием, то ли это был всего лишь эффект отражения собственных мыслей.

Фил чувствовал, будто его тело тает, как снег на вершине горы в жаркий июльский зной. Было темно, но был и свет, не обычный свет, не волны электромагнитного поля, а отражение души, парившей рядом. Вера? Или кто-то еще?

Он не успел додумать, свет погас, и неожиданно — скачком, без переходов из мысли в мысль, из реальности в реальность — Фил стал таким, каким был всегда в бесконечном многомерном мире. Материальная его суть бездвижно лежала в темной комнате и скользила вперед вдоль четвертого измерения — времени, не ощущая этого движения, потому что в пятом своем измерении он, свернув время в кольцо, был математической проблемой, моделью мироздания, занимавшего еще двадцать или больше уровней смысла, из которых только половина выходила в материальный мир. Фил решил сам себя очень быстро — так ему показалось, но свернутое время могло и обмануть его, — и мир, которым он стал, раскрылся ему, как раскрывается собственное подсознание, если принять дозу наркотика. Фил никогда не баловался наркотиками, но сейчас это не имело значения, потому что он знал все, что мог знать любой человек во все времена существования разумной жизни на маленькой планете Земля в глухой галактической провинции. Он знал, как умер император Наполеон, и знал, почему возникло Солнце, знал, от чего погиб охотник В-вара из племени в-раа (это было неандертальское племя, но сами себя они называли иначе, и Филу совсем не трудно было сопоставить оба названия), знал, сколько нужно затратить энергии, чтобы перейти из непрерывного уровня материального сознания в подуровень нематериального движения с передачей информации между несуществующими еще мирами, знал… Он знал все, но волновало его сейчас не знание, которое было ему не нужно, поскольку никуда от него все равно не делось бы, — он ощущал, что, став другим миром, вмещавшим множество небесных тел, которые нельзя было назвать звездами или планетами, он мог изменить что-то и в других своих измерениях, как может человек раскинуть руки, выйдя из тесной кабинки лифта в просторный и светлый холл.

Лиза! — позвал он и не получил ответа: ее, конечно, можно было найти, нужно было найти, но не сразу, не так просто, ему трудно было оставаться собой-новым, и сознание провалилось (а может, поднялось?), став чьей-то совестью, увечной и несчастной, он не хотел оставаться и здесь…

— Господи… — пробормотал Фил и отодвинулся от Веры, потому что тело ее показалось ему горячим и сухим, как камень посреди пустыни.

Он приподнялся на локте, ему казалось, что он еще не вернулся окончательно, голова будто вынырнула на поверхность темного океана, а тело оставалось в глубине. Он опять потерял себя, стал собственной ущербной частью, трехмерным обрубком, движущимся во времени, и сразу потеряны оказались для понимания и описания бесчисленные сонмы его только что ощущенных сутей. Он так и не понял самого себя, побывав собой.

А Вера?

Она лежала рядом, закинув руки за голову, глядела в потолок, но и на Фила тоже. Он потянулся к Вере, но она отвернулась — мыслью, не телом, — и все кончилось, остались только комната, темнота, тишина и память о произошедшем: рваная, неясная, но неостановимая память.

— Не спрашивай ни о чем, — пробормотала Вера и отвернулась от него: телом, а не только мыслью.

Он уткнулся носом в ее спину между лопатками и заснул мгновенно и без сновидений.

Так было.

А теперь, сидя перед компьютером и пытаясь собрать разрозненные мысли и воспоминания, Фил подумал вдруг, что знает, кто, как и почему убил Лизу. Знает, но не помнит. И бесполезно вспоминать. Была — то ли вчера вечером, то ли ночью, то ли потом — произнесена какая-то ключевая фраза или случилось важное для понимания событие, или, что скорее всего, знание пришло, когда они с Верой были вдвоем. Там.

Почему он говорит — там? Мир — более общее понятие, чем наша Вселенная, чем материя, дух и все непознанные нематериальные измерения. Мир — это все. Мы никуда не уходили с Верой, мы оставались, и суть наша оставалась, просто мозг, зная теперь формулировку полного закона сохранения энергии, понимает в мире гораздо больше, чем раньше.

Он еще раз набрал Верин номер, послушал короткие гудки, а потом решительно придвинул к себе клавиатуру и начал быстро, не задумываясь, а лишь приподнимая ночные воспоминания, как фотографии в кювете с проявителем, записывать текст.

Получалось странно. Некоторые предложения выглядели бессвязными, но он знал, что они точны, как стрелы, попавшие в мишень. Иногда он писал слово, не зная его смысла и понимая лишь после записи — новое определение, новое понятие, новая суть.

Записала ли Вера свои ночные переживания? Он ведь даже не знал, что она видела и чувствовала. Возможно, женщины ощущают свою полноту в мире совершенно иначе, возможно, измерения их дополнительных сутей совсем другие, не такие, как у мужчин. Это тоже интереснейшая проблема, и когда Вера объявится, нужно непременно спросить ее. Сравнить.

Зазвонил телефон, и Фил не сразу поднял трубку. Не мог, не было сил. Если это опять Рая, то он…

— Филипп Викторович, — прошелестел голос Кронина, — хорошо, что я застал вас дома. Скажите пожалуйста, какие у вас на сегодняшний день планы?

— В два у меня семинар, Николай Евгеньевич. До половины пятого. Потом… Вроде ничего.

Фил подумал, что потом у него встреча с Верой. Он думал об этом спокойно — а ведь еще сутки назад сама возможность не только физической близости, но даже душевной связи с этой женщиной выглядела в его глазах кощунством, предательством памяти о Лизе.

— Тогда не будете ли вы любезны приехать ко мне часов в шесть или в половине седьмого? — спросил Кронин.

— Собираемся сегодня?

— Нет. Все — нет. Мы же назначили на завтра, все сохраняется в силе. Просто я… мне хотелось бы поговорить с вами. Я тут пытался осуществить один эксперимент, не знаю — получилось ли. Думаю, это важно.

— Хорошо, — сказал Фил. — Я постараюсь.

— Пожалуйста, — Кронин помолчал и добавил, будто извиняясь. — И не говорите никому о нашей встрече, хорошо? — он положил трубку, не попрощавшись, из чего Фил сделал вывод о том, что Николай Евгеньевич не в своей тарелке.

— Да, конечно, — сказал Фил в пустоту.

Придется идти. А ведь интересно — если Кронин тоже попытался выйти в мир, сможет ли он описать случившееся с ним так, чтобы Фил понял? Какие-то слова он должен был придумать, вообразить для описания того, что, вообще говоря, словесному описанию не поддается.

Фил вспомнил, как несколько лет назад читал «Розу мира» Даниила Андреева. Ему тогда и в голову не приходило, что Андреев мог описывать — в том числе с помощью придуманных слов, — часть бесконечномерного мира, которую осознал и понял. Как сумел Андреев вобрать даже частичную полноту мироздания — ведь он не имел ни малейшего представления о полных формулировках законов природы. Нематериальная Вселенная для него не существовала, Андреев отделял лишь материальное от духовного и в этом не отличался от множества своих религиозных предшественников.

Наверное, некоторые глубоко впечатлительные и эмоциональные личности могут выходить в мир — или хотя бы в некоторые другие его измерения. То, что у Фила с Верой (возможно, у Кронина тоже) получилось в результате аналитического изучения законов природы, люди глубоко эмоциональные способны, видимо, испытывать спонтанно. Не будучи готовы, они либо неправильно интерпретируют увиденное, либо вообще его не объясняют, впадая в религиозный экстаз и тем самым отдаляя реальное решение проблемы.

Мог ли Андреев действительно видеть храмы разных религий, давно умерших людей, ареалы погибших цивилизаций? Сейчас Фил сомневался в том, что все, описанное в «Розе мира», было лишь игрой богатого творческого воображения автора, как ему казалось несколько лет назад. Эмоциональное познание может быть даже эффективнее рационального. В конце концов, рацио побеждает, потому что не только описывает, но и объясняет описанное и может предсказывать еще не описанное. Однако информация, полученная с помощью эмоционального познания, может оказаться важной и обязательной для интерпретации.

Может, и все многочисленные труды госпожи Блаватской должны быть теперь изучены с позиций рационального мироописания? Возможно, и она бродила не в глубинах собственного подсознания, а ступала на мелководье полного мироздания — глубоко в этот океан она, конечно, погрузиться не могла, без знания главных законов природы это вряд ли возможно, но несколько простых измерений она, не исключено, способна была осознать.

Фил посмотрел на часы — первый час, он и не заметил, как пробежало время. Нужно торопиться, не опоздать бы на семинар.