ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Весна
Близится конец этой печальной истории.
Зимой 1983–1984 гг. произошло в основном два глобальных события: а) в стране установилась диктатура; б) Вера снова села на иглу. Не могу сказать точно, какая из этих двух катастроф вышибла меня из седла, возможно, вторая, но в итоге я принял для себя единственно подлое и трусливое решение.
В понедельник 14 мая 1984 года, ближе к полудню, я вышел из дома. В городе, называвшемся теперь Петроградом, уже затих праздничный угар. Рабочие на подъёмных вышках демонтировали каркасы с транспарантами. На улицах было пустынно: новый режим не поощрял прогулки в рабочее время. У меня в кармане лежал пропуск с пометкой о суточном графике.
В спортивном магазине на Литейном… то есть, на проспекте им. Вышинского, я выбрал себе резиновую лодку с насосом, несколько удочек и вместительный рюкзак. Обогащённый этими покупками, я вернулся домой.
Вера ещё не приходила. Она не появлялась уже вторые сутки.
Я втиснул в рюкзак всё необходимое вместе с лодкой, надел приличествующие рыболову сапоги и штормовку, смотал удочки и сел за стол перед чистым листом бумаги. Я должен был написать как минимум две записки. Официальную, для властей, и личную — для моей всё ещё жены.
Через час по солнечной стороне бывшего Лиговского, а ныне проспекта им. товарища Когановича, в сторону метро бодро шагал бородатый рыболов-любитель с большим рюкзаком за спиной и связкой удочек в руке.
На Выборгском (б. Финляндском) вокзале у меня проверили документы скучающие милиционеры. Суточная работа в котельной? Правильно, парень, катись отсюда подальше, на свежий воздух.
Электричка на Петрокрепость.
В вагонах безлюдно, смотрю в окно на мелькающие деревья, огороды и тёмно-серые покосившиеся домишки. В голове тоже бессвязное мельтешение. Полтора часа проходят незаметно.
Выхожу на конечной станции, до берега Ладожского озера рукой подать. Вот устье Невы, на острове — крепость «Орешек». Надо пройти берегом как можно дальше, иначе унесёт…
Часа три ковыляю по камням, то и дело присаживаясь перекурить.
Но вот я уже на порядочном расстоянии от селений, вокруг ни души. Редкие кусты, всё тот же каменистый берег, чайки, сгнившая опрокинутая лодка. Времени — десятый час.
Я разобрал рюкзак, накачал лодку и уложил на дно вещи. Всё готово. Нет, вот ещё что… Я подобрал увесистый булыжник и сунул в рюкзак. Теперь всё.
Забравшись выше колен в холодную воду, я оттолкнулся и плюхнулся животом в лодку. Подождал пока она отплывёт на несколько метров, уселся как полагается и начал загребать воду коротенькими вёслами.
Через час берег превратился в тонкую, едва различимую полоску. Уходящее за горизонт солнце заволокло тучами, стало совсем темно, задул ветер. Стремительно проносившиеся надо мной чайки тревожно кричали, по свинцовой поверхности воды пробежало волнение, похожее на стаю голодных зверьков.
Я сидел в крошечной лодке — один в центре большой, но искусственно созданной и враждебной вселенной, между небом и землёй. Мне было страшно и холодно. Медлить больше не хотелось.
Я вынул из рюкзака пакет с раствором и шприцами, приготовил две дозы.
Озеро приходило в волнение, лодку начинало раскачивать, и я поспешил сделать первую инъекцию.
Кровь, насыщенная наркотиком, быстро обволокла мозг, доставляя ему непередаваемое наслаждение. «Как всё хорошо складывается», — подумал я.
Затянув ремни рюкзака с лежащим в нём булыжником, я отмотал кусок лески, прихватил ею рюкзак, лодку за бортовые ремни и самого себя за пояс. Концы хорошенько связал. Теперь всё это хозяйство пойдёт на дно. Вот рыбы посмеются!..
Мне стало смешно, и я затрясся от приступа смеха.
Только минут через пять, утерев слёзы, я смог взять в руки второй шприц. Я зажал его в кулаке и воткнул в ляжку прямо через брюки. Другой ладонью я накрыл шприц сверху и плавно ввёл в мышечные ткани смертельное содержимое.
Теперь можно расслабиться.
Удобно откинувшись на дне лодки, я прикрыл глаза.
Передо мной закувыркалась пёстрая круговерть пережитых событий, лица и голоса не то людей, не то персонажей…
Нет! Ещё не всё…
Напрягшись, я широко раскрыл глаза. В тёмном небе ветер рвал клочья облаков, рокот волн мешался с пронзительными криками чаек, холодные брызги дождя липли к лицу.
Да-да, ещё не всё, необходимо сосредоточиться…
Я приподнял всё ещё зажатый в кулаке пустой шприц и несколько раз слабо опустил его на тугой борт лодки.
Теперь всё.
Отбросив шприц, я поплыл куда-то так стремительно, что едва успел захлопнуть глаза.
Из записок Веры Дансевой
В этот день я вернулась домой поздно вечером. Двое суток на игле — будто волшебный сон. И не нужно оправданий, когда всё вокруг катится под откос.
Войдя в комнату, сразу увидела на столе лист бумаги.
«Вера, попытайся прочесть эти несколько строк и уничтожь записку. Думаю, тебе стало ясно, какую ошибку мы совершили, очертя голову ввязавшись в эту фантастическую авантюру. Сегодня я сделаю трусливую попытку отыграть обратно. Что последует за моей смертью — не знаю, хотя, по логике вещей, я должен вернуться в 88-й. Рядом лежит записка, которую ты можешь предъявить властям. До свидания?»
В другой записке.
«Я устал от бесконечных скандалов. Уезжаю работать на Крайний Север. Забудь и прощай. Борис».
Ну не дурак ли?
Теперь и меня здесь ничего не удерживает. Нужно предложить Котову, но он где-то на гастролях. И вообще, вроде бы, неплохо устроился. Петрушка?… Господи, он же вообще ни при чём, как мысли путаются…
А мне не нужно писать записку. Та, что лежит на столе, всё объясняет. Муж бросил жену-наркоманку. Нервный срыв, передозировка… Похоже, мы ничего не приобрели и ничего не потеряли. А этот мир… Пускай он катится дальше, в самую преисподнюю.
Возвращение
Я открыл глаза и увидел Иванова. Мы сидели за угловым столом пивного бара «Бочонок», и нас было четверо: я, Иванов, Вера и Котов. А где Петрушка? Вот он идёт, с пивом. Всё тот же запах, как будто за это время ничего не изменилось. За какое время? Что произошло?…
— Что?…
Иванов оторвал руки от лица и поднял глаза.
— Вы пива просили, — сказал Петрушка.
— Ах, да, спасибо.
Вера смотрела на меня и молча курила. Котов так же молча цедил пиво, подолгу не отрывая от губ щербатую кружку. Похоже, это было на самом деле. А то уже кончилось. И я снова здесь… и все остальные тоже, и Вера…
— Ты… давно здесь? — обратился я почему-то к Котову.
— Минут пять. А ты только что.
— А ты когда… оттуда?
— Потом, после тебя. То есть, потом, гораздо позднее. Я вообще еле успел вписаться.
В глазах Котова я заметил несвойственную ему печаль.
— Вера, а ты?
— В тот же день. Наверное, вместе с тобой.
— Почему? — светлячок неясно замаячил в потёмках.
— Не из-за тебя. Из-за себя.
Светлячок потух.
— Какое сегодня число? — обратилась Вера к Иванову.
— Второе сентября 1988 года. Ей-богу, опять чувствую себя виноватым. Хотите пару-тройку дельных советов?
— Говорите, я послушаюсь вашего совета.
— Постарайтесь в точности всё запомнить.
Вера перестала курить и сосредоточилась, глядя Иванову прямо в глаза. Точные инструкции — больше, чем совет.
Иванов оглянулся и поспешно заговорил:
— Ты разделишь спрятанную в квартире дозу на несколько равных частей. Так, чтобы можно было сносно себя чувствовать пару дней. Завтра вечером отправишься поездом в город Красный Холм на Валдае. Послезавтра, в пять часов вечера, будь на четвёртой скамейке в сквере у Собора, справа от входа. К тебе подсядет женщина и заведёт разговор. Расскажи ей всё и положись на неё.
— Я всё сделаю, — сказала Вера.
Гуманоид оглянулся в сторону гардероба и заговорил с ещё большей поспешностью.
— Дима Котов. С тобой всё проще. Из тех денег, которые остались на книжке, дай тысячу рублей Попцовой, заведующей нежилым фондом. Будет хорошее полуподвальное помещение. Двадцать тысяч ссуды — и всё пойдёт как по маслу.
— Какого рода коммерция? — поинтересовался Котов.
— В девяностых будет хорошо продаваться звукозапись. Будешь воровать музыку — сначала с винила, потом с цифровых дисков. Начинать сейчас — самое время.
Котов кивнул но ничуть не повеселел.
— А сейчас подумай вот о чём: девушку, которая умерла там из-за тебя, твою жену, пока ещё несложно найти здесь.
Качнув стол и с грохотом опрокинув пустые кружки, Котов вскочил с места. Услышав про жену, все мы с удивлением на него посмотрели.
— Вот и всё, теперь мне действительно пора, — Иванов нервно потёр ладонями лицо.
Со стороны входа послышался шум.
— Сидите, это за мной.
В зале появились санитары, те самые. Нет, пожалуй, совсем другие. Здоровые, прямо великаны. Как будто под халатами щитки для игры в американский футбол. Опередив санитаров, перед нашим столом из воздуха появился щуплый милиционер с погонами военного прапорщика. По этим погонам я догадался, что и милиционер, и санитары — всё липа.
— Порядочек нарушаем? — милиционер вскинул два пальца под козырёк фуражки.
Он повернулся к Иванову и заговорил с ним, не раскрывая рта:
— Не пытайтесь и на этот раз скрыться, все уровни блокированы.
— Паршивая у вас работа, гончие псы, — печально улыбнулся Иванов. — Я мог уйти ещё четыре минуты назад — через резервный на сорок девятом уровне.
Милиционер вынул из кармана приборчик, нажал несколько кнопок и поморщился:
— У него там фальшивая заслонка. Почему остался?
Не удостоив «пса» ответом, Иванов протянул ему руку. На запястье тотчас захлопнулся мерцающий браслет. Через минуту от входа отъехала машина «скорой помощи».
Окружившие нас зеваки и пьяницы полезли с вопросами. Мы встали и вышли на улицу.
А Петрушка так ничего и не понял.
Эпилог
На другой день Вера уехала в Красный Холм.
До вечера слонялась по городу, сделав последнюю инъекцию слабого раствора. Если теперь ничего не произойдёт, она останется в чужом городе наедине с тяжелейшими ломками.
К указанной Ивановым скамейке она пришла за час до назначенного времени, курила и поглядывала то на золочёные кресты куполов, то на голубей, попрошайничавших у её ног.
Начинало смеркаться, холодный ветер продувал девушку насквозь, прихожане поглядывали на её сигарету укоризненно. Наконец Вера почувствовала себя окончательно скверно и расплакалась. И тогда она увидела рядом с собой ту самую женщину. Она узнала её сразу, как только увидела.
Сестра Анастасия, как звали прихожанку, оставила девушку жить у себя. Первые две недели Вера провела в адовых муках отвыкания от наркотиков «холодным» способом, предоставив душе и телу самим бороться с дьявольским недугом. Она обливалась потом, бредила, кричала и плакала. Её поры открылись, и Анастасия, не отходившая от девушки ни днём ни ночью, окуривала воздух благовонными снадобьями. Вокруг кровати собирались верующие и молились за облегчение её страданий.
По истечении десяти суток всё кончилось. Вера увидела мир другими глазами. За время агонии, показавшееся ей вечностью, она многое поняла, почувствовала и переоценила. Теперь она знала, как жить дальше.
Котов зарегистрировал свою частную студию звукозаписи, которая стала расти и расширяться, опутав сетью ларьков весь город. Летом 1989-го он закатил невиданную свадьбу, арендовав на трое суток плавучий ресторан. Откуда взялась его невеста, мы ещё не знали.
Вообще-то, что касается четырёх лет, проведённых Котовым там без нас, это отдельный разговор. В течение по крайней мере года я скрупулёзно вытягивал из него информацию буквально по крупицам, не упуская ни единой возможности поговорить с ним наедине. То, чего он не мог знать сам, я дописывал воображением или, если хватало фактов, просчитывал.
Вскоре после котовской свадьбы мы узнали, что Вера Дансева, уже не имевшая ничего общего с той Верой, которую мы знали, вышла замуж за молодого священника. Они живут за городом, в мире и согласии, умело работают на своей земле и ждут прибавления семейства.
Примерно в это же время, в стенах городской венерической больницы, в страшных мучениях уходил из жизни Алексей Бугаев, он же Банан. СПИД сделал его похожим на полуразложившийся труп. Только водянистые, с гнойной поволокой глаза всё ещё изредка вспыхивали огнём бессильной ярости.
Однажды я случайно встретил Попова. Он давно бросил свои оккультные увлечения, вспомнил свою первую профессию и устроился работать в Эрмитаж реставратором. Человек он невероятно проницательный и о чём-то таком догадывается. Думаю, наши объяснения впереди.
И последнее. Я не берусь судить, до какой степени реален был мир, в котором я пробыл без малого один год и семь месяцев и который, возможно, благодаря моему присутствию, принял уродливые формы, а затем перестал существовать. Но, по крайней мере, двух человек он сделал счастливыми в этой жизни. Пусть это послужит мне оправданием.
