Глава первая,
в которой мне делают заманчивые предложения, но я от них отказываюсь
По всем воровским правилам, а может, и по правилам тайных лазутчиков, нам предстояло двигаться вдали от сел и городов, таясь от встречных. Вообще-то куда лучше прятаться в толпе, чем в чистом поле, но это на своей земле. Мы же шли по Османии. Даже в самые спокойные времена любой деревенский староста (или кто тут, у осман, вместо старосты) не преминул бы проверить наши подорожные. А уж сейчас, после стычки на границе, и говорить нечего!
Об этом я сразу же сказал Хелен и Маркусу, чтобы не рассчитывали зря на горячий ужин и чистые постели. Но судьба распорядилась иначе.
К вечеру дорога вывела нас к большому селу. Километров за пять от него мы с дороги сошли – слишком уж часто стали попадаться повозки, от которых приходилось таиться в поле. Так что шли мы по меже между полями, по мягкой от недавних дождей земле. Медленнее, конечно, но зато спокойнее.
Село было большим. В нем стояла не только мечеть, но и храм Сестры-Покровительницы – маленький, неброский, на самом отшибе, но все-таки…
В поле, в километре от околицы, где стоял храм, мы и остановились на совещание.
– Османы почитают Искупителя и Сестру как пророков, – сказала Хелен. – Искупителя молят о богатстве и процветании, а Сестру – о прибавлении в семействе, о благополучном разрешении от бремени. Так что храмы вдоль границы встретить можно, только не надо там помощи искать.
Я и не собирался за поддержкой в храм обращаться, но Хелен слушал внимательно. Кое-что интересное про Османскую империю она и впрямь знала.
– Если бы у нас были хоть какие-то документы, – продолжала Хелен, – можно было бы выдать себя за паломников, пешком идущих на поклонение святым местам. Османы последние годы паломников пропускают охотно, препятствий не чинят… деньги – они всем нужны.
В том, что паломники к святым местам пешком ходят, через всю Османскую империю, я сомневался. Рядом с храмом Сестры виднелся караван-сарай, рядом с которым стояли два дилижанса. Видимо, хоть под строгим досмотром, но дилижансы через границу все-таки пропускали. Из одного дилижанса лошадей уже выпрягли, из другого – как раз распрягали, и к храму тянулись люди. Ну кто ж еще, кроме паломников, первым делом бросится на молитву – не умывшись, не переодевшись с дороги…
– А ведь наверняка у кого-то на Слове лежат подорожные документы… – сказал Маркус. Вроде и с иронией сказал, но при этом раздумчиво. Так умный ребенок мечтает – не вырасти и на дочери Владетеля жениться, а разбогатеть, и свой бакалейный магазинчик завести…
Хелен стала рассказывать какую-то придворную сплетню, о том, как мелкий баронишко из Германии решил отправиться на покаяние и исцеление от пьянства в святые места. Но по пути, по своему обыкновению, напился пьян, был схвачен османскими стражниками на улицах Софии в совершенно непотребном виде и по суровым османским законам нещадно бит плетями. Нахлебавшись позора, барон путь продолжать не стал, а вернулся в Державу. Однако османские плети исцелили его от пьянства ничуть не хуже святых отшельников в иудейских пустынях. Владетель же, которому барон подал петицию с жалобами на обиду, лишь рассмеялся и повелел: если еще раз барон напьется, то бить его плетями станут державные стражники, ибо надо проверить целебную силу и державных плетей.
Я слушал вполуха, а сам смотрел на храм и дилижансы. Большие дилижансы, хорошие. Там и отдельные кабинки первого класса есть, и второго класса места, и третьего – на крыше… К Богу на покаяние каждый по-своему ходит, в меру достатка. Высокородные пассажиры вряд ли и заговаривать станут с лавочниками и куртизанками из третьего класса…
Ох рискованно!
Ну а пешком сотни километров идти – многим ли безопаснее?
Я посмотрел на дорогу – и увидел, как катит к селу еще один дилижанс.
Ну чем не знак?
– Хелен, – сказал я. – Они тут на ночь остановятся, верно? Три дилижанса. Друг друга паломники толком не знают.
Умница летунья, сразу все поняла! Взгляд мой на дорогу проследила, расстояние до караван-сарая прикинула, тревожно глянула на Маркуса.
Он тоже все понял. И загорелся – не по трезвому расчету, и не по изнеженности, а лишь по детской тяге к авантюрам.
– Давайте! По полю ползком…
– В полный рост и ближе к дороге подходя, – прервал я его. – Человек, который таится, сразу подозрения возбуждает. Идти спокойно, между собой разговаривать, держаться ближе ко мне.
Наглость это была непомерная. Лишь однажды я так рисковал – когда в замке каталонского графа, куда зван не был, но в ливрее лакея прошел, этому самому графу за обедом прислуживал. Но там уж выхода не было, либо стоять молчаливой тенью, пытаясь сообразить, какое блюдо подавать, либо на колени падать и во всем каяться…
И мы пошли к караван-сараю.
Сумерки – вору лучший друг. Днем тебя сразу видно, ночью ты ничего не видишь. А вот на закате или на рассвете человек лишь то видит, что хочет увидеть. Не зря же большинство чудес к вечеру случается.
К караван-сараю мы подошли минут через десять после того, как дилижанс подъехал. Самое время – кучера вместе со смуглыми мальчишками с конюшен распрягали лошадей, кто-то вытаскивал из дилижанса объемистые баулы, кто-то шумно требовал номера получше, отвечающего его высокому положению и толстому кошельку. Обслуга караван-сарая носилась как угорелая – нечасто, наверное, останавливались на ночлег сразу три дилижанса.
Потолкавшись во дворе, мы поняли из разговоров, что так и есть. На границе дилижансы проверяли с безграничным рвением. Заставили весь багаж открыть – даже такие сумки, куда человек никак не втиснется. Дилижансы едва лишь не разобрали – и нашли немало контрабанды, рассованной по укромным местам. Хозяев у незаконного железа и запретного спиртного, как водится, не оказалось. Не меньше пришлось выдержать и паломникам. Всех, и мужчин и женщин, тягали за волосы – проверяя, не парик ли это. По лицам водили мокрой губкой, ища грим. И нашли его немало – женщины, все как одна, до сих пор были в истерике. Под конец мужчин и женщин отделили друг от друга, заставили раздеться догола и еще раз осмотрели – на этот раз нагишом.
Ясное дело, хорошему стражнику такие строгости не требуются. Но, видно, приказ был спущен сверху, и ослушаться его побоялись.
– Нужно снять номер, – шепнула мне Хелен. Я покачал головой. Вот уж что-что, а на кровать нам рассчитывать не приходилось. Именно тут могли потребовать подорожную.
– Пойдем в ресторан, – решил я. – Там и заночуем.
Ресторан был тут же, при караван-сарае. Небольшое дощатое здание, стоящее от двухэтажной гостиницы в сторонке, но почему-то рядом с конюшней. Кто ж так догадался строить… Здесь тоже было изрядно народа, видно, из первых двух дилижансов, но они вели себя куда спокойнее – сытная еда успела заглушить обиду на пограничную стражу. Кое-кто даже хохотал, вспоминая суровый досмотр и тупые вопросы стражников.
Мы устроились в уголке обставленной плетеной мебелью веранды, рядом со стайкой чинных молодых девиц, поглощавших под присмотром немолодой монахини постную кашу. То ли насовсем в какой-то монастырь в Иудее отправлялись девицы, то ли, за благочестие и учение, их послали на поклонение к святым местам – колодцу, Сестрой выкопанному, или переправе достопамятной… Но нрава девицы были строгого – одеты просто и небогато, ели тихо, глаз от тарелок не поднимая, молитву благодарственную раза три прочитали, встали будто солдаты по команде и вслед за своей наставницей гуськом удалились почивать. Их место тут же заняла большая семья, на паломников уже не слишком походившая – скорее, это был купец, своих отпрысков к торговому делу приучавший. Младшему пареньку лет было как Маркусу, и, чует мое сердце, намучился он на границе…
Строгого поста в подражание монахиням мы соблюдать не стали, заказали и жгучего гуляша, и жареных говяжьих медальонов. Вина, конечно, не было, но вот легкое светлое пиво османы грехом не считали, и мы взяли по кружке – мне с Хелен большие, Маркусу маленькую.
Как же, оказывается, хотелось горячей еды!
Ели мы молча, старались не торопиться, хотя и не сговаривались о том. Получалось это плохо, но никто на нас внимания не обращал. В зале ресторанчика появились местные музыканты, заиграли медленный вальс, чуток фальшивя, но с чувством. Несколько парочек даже принялись танцевать. Темнело все сильнее, и важный усатый османец прошел по ресторану, разжигая висевшие по стенам керосиновые лампы.
– Ильмар, долго нам не просидеть, – расправившись с гуляшом, вполголоса сказала Хелен. – Это в державном ресторане можно всю ночь кутить, и никто не удивится. А тут? Пиво пить, кружку за кружкой? Час, другой – народ по номерам разойдется. Останемся на всеобщее обозрение.
– На всех в гостинице номеров не хватит, – упрямо сказал я, хоть и понимал правоту летуньи.
– И что с того? Кто победнее – лягут спать в дилижансах, на своих местах. Кто побогаче… Другой гостиницы в селе, может, и нет, но поверь моему слову – сейчас прислуга свои комнаты освободит, по домам ночевать разойдется. Надо снять номер!
– Опасно.
– Ильмар, сидеть так – еще опаснее! – Хелен нахмурилась. – Ну что ты упрямишься? Давай пойду я, с женщины вряд ли документы затребуют, а потом вы с Маркусом присоединитесь…
Я молчал. Не нравилась мне эта идея. Мы в безопасности, пока сидим в толпе соотечественников, да еще и с трех разных дилижансов. Я-то с самого начала думал о ресторане, надеясь просидеть всю ночь в пьяной компании. Забыл, что у османов ни вина, ни коньяка, ни наливок в открытую не подадут. А люди и впрямь потихоньку расходились. Сейчас уже зал заполняли в основном те, кто в последнем дилижансе подъехал…
– Пойдем в храм Сестры, – решил я наконец. – Будет так… ты моя жена, Маркус наш сын, а едем мы к святым местам, молиться об исцелении разбитой параличом дочери, оставшейся в Державе. У нас обет ночами не спать, а молиться Сестре. Пойдет?
Хелен неуверенно кивнула. Само собой, если сказать священнику, что нам требуется ночь в молитвах провести – никуда он не денется, позволит в храме остаться. Еще и не такие странные покаяния на себя люди накладывают.
– Так что рассчитываемся, встаем, идем в храм… – начал я. И осекся, глядя на поднимающихся на веранду людей. Летунья испуганно повернула голову, ничего не поняла и раздраженно сказала:
– Девица симпатичная, но она с кавалером, Ильмар.
Но я смотрел не на девушку, и впрямь миленькую, идущую под руку с юношей – кстати, зря Хелен его кавалером сочла, лица такие схожие, что сразу ясно – это старший брат.
Я смотрел на высокого жилистого старика с желчным лицом, который заходил в ресторан, что-то выговаривая бледному, одутловатому, грубого сложения мужчине. Одеты оба были скромно, как паломники, единственной странностью была бритая наголо, под османский манер, голова мужчины.
Ну а как же еще монашескую тонзуру скрывать? Либо париком, что опасно, либо стрижкой наголо.
Я встал, чувствуя, как теплеет на душе. Будто все беды позади остались! Старик, выискивающий свободное место, глянул по-молодому зорким взглядом – и остолбенел. А я дружелюбно махал рукой, ни от кого не скрываясь. Что тут удивительного – вместе едем, только мы раньше в ресторан зашли, они позже!
Оцепенел и бритый мужчина, в немом изумлении складывая руки лодочкой и что-то беззвучно шепча. Видать, Жан Багдадский и Йенс вначале пошли в храм, предпочли пищу духовную пище телесной.
– Кто это? – тревожно спросила Хелен.
– Ой… – вдруг тоненько сказал Маркус и как-то съежился.
А лекарь и монах, оправившись, уже шли к нам.
– Жан и этот…Йенс? – Хелен просияла. – Они?
Вот что мне в ней нравится – сразу все схватывает!
Обидно – даже радости особой от встречи нельзя было показывать. А я в этот миг готов был вредному старику в ноги кинуться, словно блудный сын из притчи!
– Садитесь к нам, – сказал я громко, – мы уже заждались.
– А уж мы-то как, – не отрывая взгляда от Маркуса, сказал Жан. – О… вижу, узнал ты меня…
Маркус стесненно кивнул, пробормотал:
– Здрасте…
– Рад тебя видеть, дружок, – ответил лекарь, потом слегка поклонился Хелен. – Э… не имея возможности быть соответственно представленным… давайте сочтем, в силу обстоятельств, что мы давно знакомы?
Хелен улыбнулась и кивнула.
Йенс, опередив официанта, подтащил к столику еще два стула. Помог присесть Жану – видно, вымуштровал его лекарь, не хуже, чем Антуан меня.
– А где… – начал Жан.
– Мы разделились, – сразу сказал я. – Это долгая история… Почему вы уехали из Аквиникума?
– В гостинице нас ждало письмо. – Жан нахмурился. – Почерк был незнакомый, но… что-то не так?
– Все правильно, – успокоил я лекаря. – Молодец, Реми… это охранник епископа. Мы просили его оставить вам записку. Все хорошо. Жан, а здесь вы сняли номер?
– Жалкая комнатенка, и за непомерные деньги! – с чувством сказал лекарь. – А вы не смогли?
– Нет. Мы тут… случайно.
Перегнувшись через стол к ним поближе, я принялся рассказывать о наших приключениях. Вкратце, ясное дело. Про встречу с Жераром – тут Йенс выпучил глаза, про то, как к нам присоединился мадьярский паренек Петер, про то, как мы нашли Маркуса, Хелен, Луизу и Арнольда, про руссийского шпиона Фарида, про катакомбы под Аквиникумом – и тут уже растерялся Жан, слушая о подземном пути, которым прошел Антуан…
Когда я закончил, Жан не стал задавать лишних вопросов. Не спрашивал, верим ли мы и впрямь, что спутники наши пережили обвал. Не допытывался, как мы сумели перейти границу. А сразу взял быка за рога.
– Переночуете в нашей комнате. А я с утра поговорю с кучерами, скажу, что приятели с другого дилижанса хотели бы пересесть на наш. Думаю, проблем не будет, места есть, а вчера я нашему кучеру вскрыл здоровенный чирей на заду… простите, графиня… он мне теперь обязан.
– Но если в пути нас проверят – мы без всяких подорожных, – предупредил я.
– Всё в руке Божьей, – философски ответил Жан. – Не зря же судьба выводит нас из самых ужасающих передряг. Так? Маркус?
– Угу, – быстро ответил мальчик. После появления Жана он сидел тише, чем мышь под веником. А лекарь, даже слушая мой рассказ, всё внимательно поглядывал на него.
– Вольная жизнь тебе на пользу, – продолжал тем временем Жан. – Окреп, подрос, в глазах уверенность появилась.
На мой взгляд, уверенности-то как раз у Маркуса не было. Теперь не было. Он ерзал на стуле и прятал глаза.
– Значит, теперь ты, мальчик, не какой-нибудь младший принц, – пользуясь тем, что музыканты разыгрались и гремели на весь ресторан зажигательный мадьярский чардаш, Жан говорил пусть негромко, но вполне свободно. – Ты у нас теперь Искупитель… да?
– Я… я так думаю, – прошептал Маркус.
Мне все никак не удавалось постичь смысл разыгрывающейся перед нами сцены. С чего бы вдруг Маркусу так теряться от появления старого лекаря? А Жан Багдадский, незадачливый барон и старый мизантроп? Ну, спорили мы о том, какова природа Маркуса, что он людям несет, но откуда такая ирония?
– Как твой насморк, Маркус? – продолжал расспросы Жан. – Ты же поздней осенью всегда болел.
– Ничего, – сказал Маркус, быстро проводя ладонью по носу.
– Мальчики всегда здоровеют, если не сажать их в теплицу, – удовлетворенно произнес Жан.
И тут я понял.
Мы-то все знали Маркуса уже после его бегства из дворца.
Жан Багдадский, волей судьбы, знал Маркуса лучше, чем иной родитель – собственное дитя. Жан лечил его от бесчисленных детских хворей, ставил клизмы, когда юный аристократ объедался в саду зеленых груш, прописывал примочки, если младший принц, подобно простому подмастерью, получал за проказы порцию розог. Как поверить в великую судьбу Маркуса, если Жан помнит его вопящим сопливым дитём, не желающим пить горькую микстуру?
И точно так же сам Маркус. В Версале он привык к своей незавидной роли владетельного бастарда. Привык, но не смирился. Найдя Книгу, познав Слово, Маркус поверил в свое новое предназначение. Распрощался со старой жизнью. И вдруг появился Жан. Знающий его с младенчества. И Маркус волей-неволей вспомнил себя прежнего.
Ох нелегко приходится тем, кто знал сильных мира сего до их возвышения!
Жан покашлял в ладонь, лукаво глядя на Маркуса. И будто удовлетворенный тем, что сразу поставил мальчика на место, перестал обращать на него внимание:
– Нам не стоит тут задерживаться. Поедим – и сразу же в номер. Наш дилижанс отправится рано утром, по холодку.
Никто с ним не спорил.
Есть люди, которые от волнений и опасностей будто укрепляются в спокойствии. Крепко спят, с аппетитом едят и всяко радуются жизни. Вообще-то и я из их числа – иначе не занимался бы своим промыслом. Но сегодня меня будто подменили. Может быть, выпало приключений больше, чем обычно, – ведь еще утром мы были в Державе, шли подземными ходами, а с тех пор чего только не случилось.
Так или иначе, но мне не спалось.
Давно уже все уснули – Хелен с Маркусом заняли одну койку, Жан – другую, мы же с Йенсом улеглись попросту, на полу. Тоненько похрапывал во сне лекарь, ворочалась летунья, я же лежал неподвижно и глядел в потолок, по которому бегали тени от уличного фонаря.
Везет нам. Ох как везет! Можно сколь угодно себе говорить, что удача – лишь награда, приходящая к достойным, сильным духом и телом. Но я по опыту знаю, что удача любит отворачиваться в самый неподходящий момент.
Вот бегают по потолку тени, складываются в узоры – один другого затейливее. Так и наша жизнь – череда света и тьмы. И не понять, от чего пошла в жизни черная полоса, как не понять, глядя на тень, что ее отбросило – ветка ли дерева, пролетевшая за окном ночная птица или чья-то рука, поднятая в свете фонаря…
А тень и впрямь походила на тень от ладони.
Светлый прямоугольник на потолке, бегающие тени от веток – и одна, неподвижная, будто раскрытая ладонь…
Я привстал, глядя в потолок. Что ж такое, Сестра, я ведь не маленький ребенок, страхи в темноте придумывать!
Тень от ладони дрогнула. Медленно согнулся длинный тонкий палец – и будто поманил меня.
Чувствуя, как заколотилось сердце, я встал, перешагнул мертво спящего Йенса и подошел к окну.
Двор караван-сарая был пуст. Ни охранника, ни сторожевых псов. Только светил посередине двора яркий керосиновый фонарь на столбе и темнела под фонарем, там, где больше всего тень, неясная фигура с воздетой рукой.
Я посмотрел на потолок. Палец вновь качнулся.
Быстро и молча, не будя спутников, я обулся. Хотел свитер надеть, ночи прохладные, но не стал. Тревога гнала меня к тому, кто стоял у фонаря.
Спустившись скрипучей лестницей на первый этаж, я прошел мимо портье – тот сладко спал. Отодвинул засов и вышел во двор.
Нет, не почудилось. Кто-то и впрямь ждал меня под фонарем. Неторопливо опустил руку, присел на корточки, прямо на землю.
Я огляделся – больше никого не было. Что ж, с одним-то я справлюсь… если придется.
Стараясь идти неспешно, я приблизился к фонарю. Фитиль был выкручен во всю силу, свет бил в глаза, и видно, потому разглядеть лицо сидевшего не удавалось. А он шевельнулся и сказал:
– Садись, Ильмар.
Нет, я не удивился. Должна когда-то кончаться любая удача. Я испугался, и испугало меня не собственное имя, а голос говорившего. Странно – голос был мягкий, даже ласковый, но меня будто холодом обдало.
Зря все-таки не оделся…
– Кто ты? – спросил я.
Говоривший негромко рассмеялся.
– Что тебе даст мое имя, Ильмар-вор? Я ведь легко могу соврать.
– Тогда что тебе нужно?
– Садись…
Поколебавшись, я все-таки сел. Тоже по-османски. Только тогда он заговорил снова:
– Я хочу тебе помочь.
Опять же, странное дело, говорил он будто по писаному, никогда не подумаешь, что наречие для него чужое… но мне чудился какой-то акцент.
– Ты местный, – сказал я.
– Можно сказать и так, – ответил он после паузы.
Ну вот. От державной Стражи ушли. На уговоры руссийского шпиона не поддались. Теперь османы захотели к тайне прикоснуться. И теперь уж нам никуда не уйти… караван-сарай небось тысяча янычар окружила, а этого – на переговоры выслали.
– Смотря какая помощь… – сказал я осторожно.
Мой собеседник тихо засмеялся.
– О нет… нет, Ильмар. Я не буду говорить, что Османская империя – это земля, текущая молоком и медом… что люди здесь незлобивы и дадут вам защиту от Державы в обмен на Слово.
Он знал все!
– Люди везде одинаковы, вор. Всем им нужна сила и власть, а сила и власть – это богатство. Тебе ли не знать этого? Куда бы вы ни пошли – в Руссию, Иудею, Китай, в колонии или к ацтекам, – вам не будет покоя. В пыточных камерах, под ножом или огнем, но Маркус расскажет все. И нет разницы, на каком языке заговорит с ним палач… всем, всем нужно Изначальное Слово.
В голосе его была такая убежденность, что и не думай я так же – поверил бы.
Но я и сам так думал…
– Маленький мальчик, прочитавший старую книгу… он возомнил себя Искупителем, но конец его будет страшен… – В голосе теперь была печаль. – И все вы, дерзнувшие встать с ним рядом, придумавшие себе служение, будто та горстка иудеев… вы все разделите его судьбу.
– Зачем ты это говоришь?
– Потому что я хочу помочь.
– Чего нам будет стоить эта помощь?
Снова раздался тихий смешок, от которого меня холодом пробрало до костей.
– Ничего. Совершенно ничего. Допустим, я не желаю, чтобы Изначальное Слово узнала Держава. Но если Слово узнает Руссия или Османская империя – это тоже меня не порадует.
Представь сам, вор, что случится вслед за этим? Чего захочет любая страна, преисполнившись могущества и утопая в железе? Ведь еще Искупитель говорил: «Где железо – там и кровь»! Войны прокатятся по всему миру, войны, подобных которым еще не знал род человеческий. Если каждый солдат пойдет в бой с пулевиком в руках, если тысячи планёров наполнят небо, а линкоры станут тесниться в портах, будто утлые рыбацкие лодчонки, что станет с миром?
– Потому мы и бежим из Державы, – сказал я.
– Можно убежать от Стражи. Но нельзя убежать от себя. Ильмар, послушай мой совет.
Я ждал.
– Самая главная тайна мира – в руках зеленого юнца, Ильмар. В руках мальчика, не знающего ни жизни, ни смерти. Как сможет он распорядиться своим знанием? Как можешь ты смотреть на его метания, прислушиваться к детской блажи… разве не помнишь, что стало с каторжниками и матросами? разве забыл, как ловко он управлял вами всеми? каких мук ты чудом избег в темницах Урбиса, спасая его? Достоин ли Маркус решать судьбу мира, вправе ли он?
– И что же? Мне самому взяться за нож и выпытать из него Слово?
– О нет. Ты не способен на это, да и зачем? Маркус – лишь ребенок, тщащийся стать взрослым. Ребенок, дерзнувший принять на плечи непосильную ношу. Не служение ваше нужно ему, а советы и наставления.
– Ему уже не нужны советы… – начал я. И замолчал, вспомнив, как преобразился Маркус при появлении Жана.
Так ли он вырос? Так ли он прав? Мы зачарованно смотрим, как Маркус творит чудеса Изначальным Словом, но и неразумный ребенок, взявший в руки пулевик или ставший у рычагов паровой машины, способен творить чудеса.
– Он не станет слушать советов, – сказал я.
– Станет. Если ты сделаешься его наперсником – он будет слушать тебя. Ты спас его от каторги. Ты защищал его, даже не зная о Слове. Тебе он поверит.
– У меня нет такой мудрости, чтобы давать ему советы, – пробормотал я.
Странный это был разговор. Будто во сне – хоть я и не спал. Будто весь мир вокруг замер – и стих ветер, и перестали мерцать звезды в небе, и ни звука не доносилось из спящей гостиницы. Лишь я сидел напротив таинственного незнакомца и спорил с ним, холодея каждый раз, когда раздавался его голос.
– Тогда послушай меня, Ильмар. Ты был нищ, был и богат. Разве не постиг ты, что главная беда человеческая проистекает из голода и нищеты? Жалкими деревянными плугами ковыряют крестьяне землю, дурными изношенными инструментами работают ремесленники. Две тысячи лет люди прячут на Слово свои жалкие достояния, унося их от мира. Так пусть же Маркус даст людям изобилие. Пусть бедность обернется богатством. Пусть Слово станет открыто для всех.
– Не имеющий ничего завидует тому, кто имеет грош. Но если дать ему грош, он станет завидовать тому, у кого есть стальная марка. Я не верю, что природа человека изменится лишь от того, что он сыт и одет. Летунья Хелен – из состоятельного рода, но разве богатство дало ей счастье? Может быть, не хлебом единым жив человек?
– Люди разделены меж собой… – помолчав, ответил мой собеседник. – Ты сам видел граничные рубежи. Ты знаешь, каково быть чужаком в чужом краю – и что такое чужой край для чужака. Разве не понял ты, что вторая беда человеческая – в различии между людьми? В разных языках, перемешанных со времен Вавилонской башни, в разных законах, насажденных жадными и трусливыми правителями. Слово даст Маркусу богатство и силу – так пусть же он употребит Слово, чтобы стереть границы. Пусть мир станет един, пусть рухнут все сторожевые вышки на границах, пусть люди, как прежде, заговорят лишь на одном языке. Не стоит лить ради этого кровь – богатство и сила Маркуса будут таковы, что мир сам упадет к его ногам.
В единый миг у меня перед глазами будто пронеслись все страны, что довелось повидать. Золоченые и голубые маковки руссийских минаретов, юрты киргизских кочевников в бескрайней степи, изогнутые крыши китайских пагод. Даже те страны, где не случалось быть, представились ясно, словно цветные литографии в печатной книге: вигвамы индейцев и пирамиды ацтеков, глинобитные лачуги чернокожих и построенные изо льда иглу эскимосов. Страны дикие и страны просвещенные, большие и малые, с обычаями смешными или страшными…
– Я бывал в разных странах, – прошептал я, сбрасывая наваждение. – Учился разным языкам, видел разных людей. Но разве не воюют меж собой провинции в единой Державе? Разве крестьянин больше ненавидит неведомого ему китайца, горбящегося на рисовом поле, чем такого же крестьянина из соседнего села, вырастившего больший урожай? И надо ли забывать свой язык, чтобы понять чужака? Разве под разноцветной кожей не течет у всех красная кровь? Все люди и без того едины.
Тот, с кем я говорил, засмеялся вновь.
– Еще одна беда человеческая в том, что вера ослабла. Когда Искупитель произнес Слово – все поверили, что Слово то – свыше. Страны и народы – все пришли к нему, как послушные овцы идут к доброму пастуху своему. Но две тысячи лет миновало с тех пор, а обещанный Рай так и не расцвел на земле. Тысячами осколков разлетелось Слово по земле, утратило силу и величие. Пусть же Маркус не испугается сделать шаг! Пусть он возродит Слово во всем прежнем могуществе, пусть докажет его силу. Пусть люди падут перед ним на землю во всем восторге вернувшейся веры, пусть несут его на руках, не давая коснуться земли!
– Если вера требует доказательств – это не вера, а знание, – ответил я. – И разве люди стали верить меньше? Брат Рууд, святой паладин, верил в Искупителя и Сестру всей глубиной своей души. Был в нем порок тщеславия, но лишь потому, что хотел Рууд доказать свою веру. Но ведь не помешала ему вера убивать! Так зачем искушать людей новыми чудесами?
И мой собеседник опять рассмеялся.
– В твоих советах не было надобности, – сказал я тогда. – Маркус и без того собирается дать каждому богатство, объединить все страны под своей рукой, доказать, что владеет Изначальным Словом. Он сам так решил.
– Что ж, – с иронией ответил ночной гость. – Тогда в моей помощи и впрямь нет нужды.
– И все-таки кто ты? – спросил я.
– Незваный гость, имеющий обыкновение давать советы.
Я вновь ждал смешка, но его не последовало.
– Тогда, быть может… – Я запнулся на миг. Кем бы ни был мой собеседник, как бы ни тяготило само его присутствие… но… – Может быть, ты присоединишься к нам?
Кажется, впервые за все время беседы он опешил. И в голосе, до того неизменно доброжелательном, появилась едкая ирония:
– Ты говоришь это серьезно, Ильмар? Мне чудится, что я был тебе чем-то неприятен.
– Все мы не ангелы, – сказал я, пожимая плечами. – Но если ты тоже хочешь прийти к Богу – нам по пути.
Он молчал очень долго. Потом засмеялся – будто захлебывался.
– Может быть, мне даже жаль, что я отклоню это предложение. Может быть.
В первый раз за весь разговор его смех вызвал у меня не дрожь, а смущенную жалость.
– Но… – начал я.
Налетел порыв холодного ветра, и, видно, прорвался под стеклянный колпак фонаря – фитиль замерцал и погас. Мой собеседник поднялся – тяжело, словно старик.
– Мне пора, вор. Наша беседа была любопытной. Пускай и не слишком плодотворной.
– Постой. – Я тоже встал. – Куда ты так спешишь?
Но он уже сделал шаг в темноту, а света звезд было слишком мало. Лишь веял холодный ветер, будто проснувшись от тяжкого сна.
– Ну как угодно, – сказал я. И понял, что уже различаю очертания фонарного столба, ограду, гостиницу. Светало стремительно и неудержимо. Опершись о столб – ноги, конечно же, затекли, я с изумлением огляделся. Понятное дело, пока фонарь горел, его свет забивал начинавший рассвет.
И все-таки не припомню, чтобы утро наступало так быстро!
Засеребрился купол храма, порозовели верхушки деревьев. Блеснула вода в грязном ручейке, что тек вдоль поля. Вдали на дороге показалась телега, катящая к селу, в каком-то дворе звонко пропел первый петух. Нервно брехали чем-то взбудораженные собаки, и уже доносился из ближайшего двора голос хозяина, ничего хорошего псу не сулящий.
А моего собеседника уже и след простыл. То ли он притворил за собой ворота, то ли сиганул через забор… На всякий случай я подошел к ограде, посмотрел вокруг. Нет никого, никаких затаившихся янычар, никаких любителей давать советы.
Может, все-таки он был не из османской тайной стражи?
Тогда кто?
– Эй!
Я обернулся – из-за гостиницы вышел паренек-османец с дубинкой на поясе. На меня он смотрел очень неодобрительно. И, похоже, подозревал в нечистоплотности:
– Эй, нельзя тут! Туда иди, отхожий место там!
Дрых небось в кустах, вместо того чтобы караулить. А теперь выделывается. Смешной парень.
– Я на рассвет смотрю, – сказал я добродушно. И невольно начал коверкать язык, как это водится в разговоре с чужаками. – Рассвет смотреть, утро скоро!
– Рассвет смотреть, а отхожий место – там! – все-таки уточнил паренек и зашагал дальше. С таким видом, будто честно караулил всю ночь.
