Глава 7

Библиотека, расположенная в круглой башне, вызывающей в памяти эпоху рыцарских замков, была огромна и занимала полных два этажа. Между ними находилось что-то вроде боевой галереи с лестницами, ведущими к верхним, уставленным книгами гигантским стеллажам. Внизу, занимая примерно треть помещения, стоял круглый стол, обставленный креслами в английском стиле с высокими резными спинками. На инкрустированной столешнице была изображена овальная карта небесного Иерусалима. В центре ее красовался внушительных размеров золоченый потир, наполненный темно-красным, точно запекшаяся кровь, вином.

Из чаши, обвивая ее в три оборота, выползала змея довольно крупных размеров. Ее можно было принять за обычный муляж, когда бы разноцветный аспид конвульсивно не подергивался, точно в предсмертной судороге.

Вся эта декорация должна была напоминать собравшимся о чуде, некогда свершенном Иоанном Предтечей на пиру царя Ирода. В ту роковую ночь, получив из рук библейского злодея бокал с отравленным вином, предвестник Спасителя сотворил молитву, и, понукаемая Божьей волей, из чаши вылезла змея, тут же приказавшая всем долго жить. Правда, это не спасло Иоанна Крестителя от скорой гибели, но зато в полную силу продемонстрировало возможности Господа в отстаивании своих интересов.

В данном случае вино было отменного качества, из личных виноградников барона де Катенвиля, а дергающаяся змея – лишь электрической игрушкой, приводимой в движение нажатием кнопки, упрятанной в подлокотнике кресла, занимаемого ныне Магистром Ложи. Но общая атмосфера тайны и великого деяния, совершаемого в этих стенах, доводила волшебство создаваемого образа до нужного градуса.

– «…И призвал Соломон Хирама, царя Тирского, и молвил ему такими словами: „Брат мой Хирам, возвеличенный Богом превыше иных и многими умениями своими достославный, помоги мне совершить деяние, дабы возблагодарить Господа Единого за милость Его“. И ответствовал ему Хирам: „Чего желаешь ты, Соломон, царь народа, возлюбленного Отцом творения?“ – декламировал Михаил Чарновский, и собравшиеся вокруг стола полушепотом вторили ему. Произносимые слова не были молитвой, но всегда предшествовали открытию заседания Капитула Святая святых ложи „Иоанновой чаши“. – „Да будет возведен храм, – рек в ответ премудрый Соломон, – равного которому не было прежде ни в Афинах, ни в Вавилоне, ни в земле египетской, нигде под небесами. Да будет сей храм зерном истины среди плевел, радостью Божьей среди тлена людского несовершенства. Пусть станет он началом Пути ясного, и пусть ступившего на тот Путь не устрашат ни львиный рык, ни злоба и мечи сынов человеческих, ни козни демонов, отринувших Господню благодать. И ответил ему Хирам, многомудрый строитель: «Да будет так. Многие народы покорны тебе и почитают величие твое. Радостны Богу слова твои и благословенно станет деяние царя царей. Пусть содеется по слову твоему: смири демонов, злобствующих против света Божия, я же возведу храм, какой не видывали досель…“

Далее в подробностях следовала история строительства храма, обуздания Соломоном семидесяти двух королей и герцогов, и прочих адских вельмож, и трагической смерти царя Хирама от рук невежд, жаждущих вызнать секреты великого созидателя. По утверждению священной легенды, храм Соломона, построенный учениками тирского царя, несомненно, был великолепен, но, увы, не соответствовал истинному замыслу Хирама.

Михаил Чарновский сквозь экстатически полуприкрытые глаза следил за выражением лиц членов Капитула, словно рыбак, наблюдающий за поплавком, чтобы в нужный момент подсечь наевшуюся в последний раз рыбину. Фамилии собравшихся в башне людей время от времени мелькали на страницах газет, и чаще всего перед ними значилось что-либо вроде «Его Превосходительство», «Его Светлость», и тому подобное. Но здесь они переставали быть генералами, министрами и финансистами, здесь каждый из них был командором рыцарей Соломонова храма внутреннего Капитула Тампля.

До недавних времен четверо из них были Великими Мастерами иных масонских лож, однако теперь и они сами, и их организации обратились к Великому деянию и пути истинного знания.

– «…И велел царь Соломон Авероаму, лучшему из войска своего: „Сердце мое наполнено скорбью, ибо брат мой, Хирам, пал от злобы и неразумия людского. Боль язвит мое сердце, ведь известно всякому, Хирам был мне как брат, но еще горше и больнее оттого, что поднявший руку на царя посягает на суть Божественного мироздания. Ибо где нет власти, нет Бога. Ибо всякая власть от Бога. Людская же воля без того – тщета перед замыслом Творца Всевышнего. А потому велю я тебе, Авероам-сотник, выбери в землях моих и всех краях, где почитается Господь Единый, лучших из людей, дабы пресекали они неразумие и злобу людскую, в помрачении не ведающих, что творят“.

Историю возникновения ордена знал всякий из тех, кто сидел вокруг стола, знал и молчал вне этих стен, ибо таково было строжайшее правило. Ведь только самые избранные из строителей храма могли войти в воинство Авероама-сотника. И знание это добавляло сил, поскольку каждый, сидевший здесь, ведал по собственному опыту, что поистине чудодейственным способом, углубившись во внутреннее созерцание, Магистр получает ответы на любые вопросы о будущем, начиная от котировок ценных бумаг на следующей неделе и заканчивая положением дел на фронтах.

За частью ритуальной следовала деловая, и она вовсе не напоминала собрание кружка любителей древней словесности.

– Брат Вергилий, – голос Чарновского, утратив напевность, обрел непреклонную жесткость, – вы желаете сообщить нам о происходившем нынче во дворце?

– Государь сегодня был задумчив, – негромко заговорил тот, кого Магистр назвал именем древнего гения, сопровождавшего творца «Божественной комедии» по кругам ада. – Он изволил обсуждать обстановку на фронтах, политическую ситуацию в мире, пенял на своего кузена Георга Английского, распорядился завтра поутру принять посланника японского микадо, интересовался успехами полковника Лунева…

– Хорошо, – перебил его Чарновский, – об этом расскажете позже. Что еще?

– Да, кажется, все. Император посетил госпиталь, награждал там увечных нижних чинов. Затем изволил читать. На вечер у него не было назначено каких-либо встреч…

– Так что, вероятно, ночью он ляжет спать и поутру проснется, поморщился Магистр.

– Вергилий, брат мой, у тебя плохо с памятью? Или же ты вознамерился утаить от соратников нечто важное?

Командор, отмеченный золотой ветвью, попытался было возразить, но тут же запнулся. Между тем Чарновский продолжал:

– «Вечером перед моим отъездом рейхсканцлер передал мне следующую записку от императора. При сем цифры, которыми Андерсен может воспользоваться при информировании царя». Я, кажется, нигде не ошибся?

– Но это государственная тайна, – едва слышно проговорил ошеломленный брат. – Откуда вы… – Он осекся, припоминая, что спрашивать Магистра о корнях его знания запрещено.

– Пустое, – отмахнулся Магистр. – Я могу воспроизвести по памяти всю депешу короля датского, вместе с ней и ту собственноручную записку кайзера, которую я сейчас имел честь цитировать. Нет тайного, что бы не стало явным. Ладно, об этом потом. Вернемся к нашим делам. Брат Нестор, завтра в «Русской вести» должны появиться статьи «Честного гражданина» с описанием тягот на фронте и количеством потерь, приведенных в данной записке.

– Но, Ваше Просветленное Высочество, нас же закроют!

– Непременно. И почти весь тираж сожгут. Но часть газет уже разойдется по рукам. Можете не сомневаться, этого будет достаточно, чтобы либеральная общественность возмутилась посягательством на заветные свободы, а контрразведка заинтересовалась происхождением столь точных данных. Послезавтра вас снова откроют и присудят штраф. Иначе как им выяснить, кто же этот «Честный гражданин» и откуда он черпает свою информацию. Брат Крез, оплата штрафа будет проводиться через ваш банк.

– Я понял. – Один из заседавших приподнялся на месте.

– И вот еще что, я просил у вас полную справку о положении финансов господ Гучкова, Родзянко и князя Львова.

– Почти закончено.

– Ускорьте. К следующему заседанию Капитула она должна быть.

– Будет сделано.

– Брат Катон, завтра утром, а лучше еще сегодня господин Родзянко должен узнать о существовании личного послания кайзера императору, в котором Вильгельм Прусский прощупывает возможность сепаратного мира с Россией.

– Это несложно, – кивнул брат Катон.

– Намекните также, что «партия мира» во главе с Распутиным и императрицей усиленно ратует за начало переговоров с германцами.

– Будет сделано.

– Вот и прекрасно, и когда расточатся враги трона небесного, да свершит Господь правосудие свое!

Часовые на площадках между этажами Главного штаба привычно вытягивались при виде спускающегося по лестнице полковника с флигель-адъютантскими аксельбантами.

– …Так, может, тогда еще филеров к дому приставить? – пыхтя, как самовар, вопрошал семенивший рядом полицейский чиновник.

– Хорошо бы, да только место там больно тихое, всякий новый человек как на ладони. А глаз у этого господина, судя по всему, острый. Как бы раньше времени не спугнуть. Стоит поспрошать, быть может, в домах поблизости сдается небольшая квартирка или комнатка с «хорошим» видом из окон…

– Ну, так вы ж токо прикажите. Если даже не сдается, вмиг организуем, – вмешался шедший за спиной Лунева сотник.

– Что организуем? – поморщился контрразведчик.

– Да мало ли что? Можно призрака им туда запустить, а можно приехать, типа мы санслужба, крыс, тараканов уничтожаем.

– Ну-ну. – Контрразведчик покачал головой. – Сходи разузнай, только без этих твоих крайностей.

– Как прикажете, без крайностей, так без крайностей. – Сотник хотел еще что-то добавить, но осекся. – Ваше высокоблагородие, – после короткой паузы заговорил он, – а вы, часом, не знаете, шо там за японо-отец у нашего мотора трется?

– Что? – Платон Аристархович отвлекся от терзавших его вопросов.

– Да вон, глядите. – Атаманец указал в сторону окна, выходящего аккурат на стоянку автомобилей у входа в здание. – По форме, как есть, японец: погон ненашенский, поперечный, два широких просвета, одна звезда – лейтенант, фуражка с красным околышем и желтой тульей. И не холодно ж ему! Стало быть, гвардеец.

– Опять японец?

– А шо, уже был?

– Был, дверью обознался. Или не обознался. Не знаешь случайно, где здесь генерал Круглов сидит?

– Генерал-майор Круглов, артиллерийский Комитет, главный приемщик. Аккурат под нами, этажом ниже.

– Стало быть, может, и обознался.

– Я на всякий случай слетаю, выясню, что за хокусайские картинки он на лобовом стекле рассматривает.

– Сделай любезность.

В тот момент, когда полковник Лунев вышел на улицу, сотник уже вовсю распекал дежурившего у автомобилей караульного.

– Так ведь союзник же нынче, – оправдывался солдат. – Ничего такого не спрашивал. Сказал, что желает себе авто купить, а вот какой лучше брать, не ведает. Вот и глядел, каков, стало быть, «дион-бутон», каков «бугатти» или вон «руссо-балт». А только я приметил, что ваш «делоне-бельвилль» ему больше всех приглянулся. Он его долго так рассматривал.

Император с улыбкой внимал сидевшей напротив за чайным столиком женщине и, отпивая небольшими глотками горячий чай из тончайшего севрского фарфора, думал о своем. Великая княгиня Ксения Александровна, старшая сестра императора, была, пожалуй, любимейшей из всей его родни еще с тех незабвенных детских лет, когда она наставляла будущего государя всея Руси в высоком искусстве ловко бросать камешки. Наследнику-цесаревичу всегда нравилось смотреть, как они, отскакивая от воды, прыгают зайцами. Ныне, когда судьба вознесла его на престол, Николай сохранял к милой Ксении нежнейшую привязанность.

В эти тяжелые дни великая княгиня, как и большинство женщин императорской фамилии, снаряжала медицинские поезда, привозившие на фронт врачей и медикаменты и увозившие всякий раз сотни раненых. В Петрограде у Ксении Александровны был свой госпиталь, о нуждах которого она вроде бы и желала нынче говорить с братом. Однако нужды разрешились в считанные минуты, и беседа повернула совсем в иное русло.

– Ники, – почти наставительным тоном произносила великая княгиня, – неужели же ты сам не чувствуешь приближения некоего дикого невообразимого, первозданного ужаса? Как можешь ты быть таким спокойным?

– В стране, ведущей войну, голубушка, спокойствие государя, быть может, высшая его добродетель, – вздохнул император.

– В этот час на фронтах, возможно, гибнут тысячи людей, но, умирая, все эти несчастные россияне мысленно взирают на своего царя. Стоит мне поддаться унынию, а уж тем паче утратить спокойную уверенность в нашей правоте – и все рухнет.

– Но все и так может рухнуть, дорогой мой Ники. Послушай, что я скажу тебе: глаза российского орла не видят света, и черный ворон служит ему проводником. Черный ворон летит на поля, усеянные трупами, и радуется поживе, ведя за собой властителя птиц. Он летит на зов смерти, не ведая страха, но смерть уже и над ними занесла косу. Змеи притаились меж тел, и погибель будет ворону, и погибель российскому орлу.

– Ну что за бредни, милая моя Ксения?

– Это не бредни, это пророчество. Пророчество той, чьи слова вещие, и это проверено многократно.

– Абсурд, моя дорогая, полный абсурд! – Николай II покачал головой, с искренним сожалением глядя на сестру. Лицо ее напоминало ему сразу и убиенного государя Павла I, и маменьку-императрицу. Пожалуй, Ксению можно было назвать не слишком красивой, но глаза, живые и выразительные, освещали его светом глубокой внутренней правоты. – Я знаю, о ком ты говоришь, – чуть помедлив, вновь заговорил император. – Это все слова модной ныне в столице прорицательницы Лаис Эстер. Она намедни у супруги дяди Николаши сеанс устраивала. Не правда ли? Ксения, постыдись, она же австриячка, и наверняка ее слова пишутся в Генеральном штабе Франца-Иосифа. Я вообще в недоумении, что эта госпожа до сих пор делает в Петрограде?!

– Она не австриячка. Ее отец венгерский князь Лайош Эстерхази, это правда. Но в своей жизни она провела в австрийских владениях всего несколько месяцев. С тем же успехом тебя можно именовать немцем или же японцем.

– Скажешь тоже! – Император невольно сдвинул брови и поставил недопитый чай на стол.

– Она выросла в священном городе Карнаве. Судя по всему, это где-то в Атласских горах.

– Все эти таинственности, прорицания, священные города… Право слово, пустое, тебе не следовало бы заниматься всем этим.

– Отчего же, мой дорогой брат? Ведь только слепому не видно, что ворон, о котором идет речь в прорицании, – ваш бесноватый Старец. Его дальнейшее пребывание близ императорской семьи – прямой скандал! Но хуже того, он ведет державу к гибели. Вас окружают притаившиеся змеи, великое множество змей!

Николай II вновь покачал головой, пристально глядя на сестру.

– Ты же знаешь, его умение заговаривать кровь делает его необходимым для нас. Никто, кроме него, не может помочь цесаревичу Алексею. Он утверждает, что со временем болезнь пройдет бесследно, но до того часа Григорий Ефимович нужен и нам, и всей России. Поэтому оставим сей бесцельный разговор.

Знаешь, мне вот почему-то вспомнилось: когда я еще, будучи наследником престола, совершил путешествие на «Памяти Азова», стояли мы в Бомбее. Индусы тогда много судачили о неком человеке, которого величали «светлым странником». Он и впрямь ходил по всей стране и нигде не останавливался более чем на один, два дня. Так вот, однажды мне сообщили, что этот необычайный человек, почитаемый здесь как пророк, зовет меня к себе в хижину. Мы с князем Барятинским, он знал местные наречия, отправились в убогую лачугу странника. Но к нашему глубочайшему удивлению, тот оказался россиянином, давшим некогда обет посетить все храмы мира. Я не стану сейчас подробно рассказывать, о чем мы говорили наедине, скажу одно лишь: он велел мне терпеть и сказал, что уйду из этого мира непонятым.

Вот так-то, милая Ксения. Непонятым даже тобой. Видать, не зря я родился в день Иова Многострадального, таков, значит, мой удел.

– И ты поверил словам какого-то проходимца, да так, что не желаешь слушать тех, кто истинно любит тебя? Ники, подумай о семье, подумай о России!

Дверь императорского кабинета приоткрылась, и туда неслышно, будто тень, вошел дежурный камергер.

– Ваше величество! Сюда идет Старец Григорий. Прикажете его впустить?

– Да-да, конечно. – Император кивнул служителю в золоченом камзоле и повернулся к сестре: – А вот, кстати, и твой черный ворон.

Один из жандармов, топтавшихся у старого адмиральского особняка на Большой Морской, поднял голову, разглядывая освещенные электричеством окна второго этажа.

– Ишь, готовятся.

– А че б им не готовиться, когда у них денег небось куры не клюют, – перетаптываясь с ноги на ногу, проговорил другой. – Вот социалисты хоть и гниды, а все ж резон в их словах есть. Одни, вот так вот в тепле и уюте – развлекайся, а другие, как мы щас – на морозе костеней.

– Это верно, – уминая мерзлый снег валенками, с укором вздохнул его напарник. – Смена, почитай, еще не скоро будет. О, гляди-ка, кажись, гости съезжаются.

По Большой Морской стремглав неслись две ухарские тройки, запряженные прекрасными орловскими рысаками. Спустя мгновение они поравнялись с домом, и тут же из саней выскочили несколько дюжих молодцов весьма не аристократического вида. Не давая жандармам опомниться, они набросили на головы стражей мешки и, связав, запихали в сани.

– Но, трогай! – раздалось над улицей. – Пошли, пошли, родимые!

Камины в доме Лаис в эту ночь пылали жарче обычного. Ей отчего-то нынче было по-особенному холодно. Она вспоминала ночи Карнаве, где темнота лишь обещает отдых от дневного зноя, и аромат дивных цветов пропитывает воздух сильнее французских духов. Она куталась в соболий мех и едва могла согреться.

Собравшиеся в ее доме гости в благоговейном внимании глядели в бронзовый треножник, на котором, пожирая священную плоть сандала, плясал очищающий и открывающий тайный смысл ее прозрений огонь. Лаис смотрела внутрь, в самое сердце пламени. То ли языки огня, то ли пряный аромат благовоний, курившихся вокруг, пробуждали в ней с детства знакомое чувство. Видимый мир переставал существовать, обращаясь в бесчисленное сонмище неясных образов, невероятных существ, в кружение, вечное кружение огненных саламандр. Но стоило ей устремить внутренний взор к сути заданного вопроса, и точно луч пронзал всю эту невнятную сумятицу, на считанные мгновения даруя ей видения ясные, почти осязаемые.

В этот миг она начинала говорить быстро, захлебываясь, словно пытаясь обогнать ускользающие секунды. Говорить на языке ее родины, священном языке храма Эстер Прародительницы, который здесь именовался древнеарамейским. Когда б не стоящий возле нее толкователь, вряд ли кто из собравшихся в доме смог бы понять смысл ее слов. Прозвучавший только что вопрос касался будущего России.

– Народившийся умрет, и множество смертей прославит смерть его. И другой придет ему на смену, чтобы пройти тем же путем. Путь третьего лежит по рекам крови, и реки те порождают океан. Но есть тропа…

– Война продлится еще два года, – чеканно произносил Михаил Чарновский, стоявший рядом с Лаис и крепко державший ее руку. – Но следующий за ними третий год России грозит бедой, куда большей, нежели эта война. Однако все же есть тропа…

Лаис вдруг показалось, что черная непроглядная волна накатывает на нее, сбивая с ног и подавляя разум. Она вскрикнула, покрепче хватаясь за руку Чарновского. Нечто подобное она испытывала, когда по дороге из Каира корабль, на котором она плыла, был застигнут бурей. Но здесь, сейчас?!

Дверь зала распахнулась от удара ногой. В дверном проеме, подбоченясь, стоял высокий мужик с черной окладистой бородой. Темная поддевка его, такие же брюки, заправленные в начищенные блестящие сапоги, резко контрастировали с общим убранством и нарядами собравшихся. Однако пришедшему до этих мелочей, казалось, не было никакого дела.

– А ну-ка, вон пошли! – Чернобородый стряхнул с себя прислугу, силившуюся его остановить. – Так, стало быть, это ты, стерва заморская, меня черным вороном кличешь? Так я тебе, курица, самой перья повыдергиваю!

Чарновский отпустил руку отшатнувшейся в ужасе девушки и одним спокойным движением расстегнул клапан висевшей на поясе кобуры.

– Ой-ой-ой! Не пугай – пуганые! – насмешливо бросил Старец, опасливо сверля буравчиками темных, глубоко посаженных глаз появившийся в руке конногвардейца наган. – Да что ты можешь сделать мне, офицеришка?

Не говоря ни слова, ротмистр вскинул руку, попутно взводя курок. Распутин смачно плюнул на пол и, повернувшись на каблуках, поспешил к выходу.

– Запомни, змея подколодная, я еще вернусь!

Поднятый спозаранку поручик Вышеславцев стоял пред грозным взглядом контрразведчика, выдавливая из себя болезненные, как заноза, слова:

– …Так что жандармы и охнуть не успели. Их оглушили, кляп в рот, мешок на голову.

– Что же, и тех, что стояли у парадного входа, и тех, кто на черном дежурил? – недобро зыркнул на него Лунев.

– Так точно-с! – с болью в голосе выпалил поручик. – Да быстро, будто молния.

– Что же дальше было?

– Привезли их куда-то, не то кабак, не то притон. Кляпы вытянули и давай им водку в горло заливать.

– Странные нынче в столице нравы! Прежде такого не водилось…

– Так вот и я говорю, – подхватил Вышеславцев, – а как мои люди сознание потеряли, их обратно привезли да в подъезде пьяными и оставили.

– Шо, день жандармерии отмечали? Пьяными и в губной помаде, – едва приветствуя находящихся в комнате, проговорил входящий атаманец. – Небось еще и в штаны им напрудили.

– Так точно-с, то есть никак нет-с. Помада – это да, а штаны – никак нет-с, – бросая недобрый взгляд на вошедшего, объявил жандармский поручик.

– Черт побери, о чем вы разговариваете? – возмутился Платон Аристархович.

– А и верно, – подхватил сотник. – О чем тут говорить? Достали где-то синюшные ящик водяры, раздавили его за веру, царя и Отечество и геройски улеглись в засаду в соседнем подъезде, шоб теплее, значит, засаживать было.

– Прекратить зубоскальство! – гневно оборвал его Лунев. – Четверо жандармов, напившихся на службе, – такого быть не может! Уверен, что это наш конногвардеец резвится, удаль перед возлюбленной показать желает.

– Ага, а обцеловал этих стражей порядка, стало быть, тоже ротмистр Чарновский?

– Этого я не говорю, – усмехнулся Лунев, представляя себе красавца-ротмистра, целующего пьяных жандармов. – Однако кому еще организовать такую омерзительную выходку? Документы, оружие – все на месте. Люди целы. И дело сделано – жандармов у подъезда нет.

– И что с того, может, это какие-нибудь анархисты-безмотивники мышцой играли? А то вот я еще краем уха слышал, что к полуночи к нашей крале сам Распутин пожаловал, тоже пьяный в дымину. Может, его дружки подсуетились? А может, сам он караульным подливал?

– Вот заодно и уточним. – Платон Аристархович резко поднялся из кресла. – Ты, сотник, говорил, что бывал на уроках месье Чарновского?

– Доводилось, так что ж? У него сотни офицеров перед тем, как на эскадрон идти, школу проходят.

– Ну, на эскадрон мне, пожалуй, идти поздновато, – насмешливо хмыкнул полковник. – Однако, думаю, стоит нам съездить к господину фехтмейстеру и, как говорится, «позвенеть клинками».

– Да вы что же, ваше высокоблагородие, рубиться с ним удумали? – всплеснул руками атаманец.

– Ну, рубиться не рубиться, – успокоил его контрразведчик, – а желательно мне поглядеть, что он за птица. Так сказать, поближе, буквально в гнезде. Я ведь тоже не лыком шит. В прежние годы в гусарах весьма недурственным фехтовальщиком слыл. Так что, заводи мотор.