Книга: Мир не меч
Назад: 8
Дальше: 10

9

— Ой, как забавно было. Кира, почему я это видела глазами Лаана?
— Мне было так удобнее.
— А откуда ты это брал? Неужели из меня?
— Ну да, разумеется, — сердито бурчит он. — Ты же связующая. Ты все это воспринимала, фоном. И в голове осталось.
— Оригинально. А я ведь все это гораздо хуже помню. У меня такое истерическое состояние было — хоть из окошка сигай. И одна мысль — скорее бы весь этот бред кончился.
— Я понял. Поэтому и не стал с тебя считывать.
— Такая вот я была фантастически смешная дура, — сконфуженно признаюсь я. — Сплошной позор, правда?
— Да нет, нормально. Даже вполне адекватно ситуации. Я только все равно не понял, как тебя принесло в Смотрители.
— А я до сих пор не знаю. На следующий раз я уже вполне привыкла и больше этим не морочилась.
Я оглядываюсь на Киру — он явно зол, хотя и старается это скрывать. Вне зачисток мне казалось неприличным копаться в мыслях товарищей, и я с трудом подавляю желание слегка пройтись по его голове, узнать, в чем дело. Судя по тем обрывкам, что я воспринимаю, — тенник ревнует, и я удивляюсь. Это не похоже на тенников, это не похоже на Киру и вообще ни на что не похоже.
Ревновать меня к Лаану? Более того — к случайно увиденным картинкам далекого прошлого? Мне трудно в это поверить. Тем более что наши с Лааном отношения, переросшие в крепкую дружбу, давно закончились. Мы так давно не привлекаем друг друга, ограничиваясь нежными поцелуями, каждую мелочь которых можешь предсказать заранее, что я искренне недоумеваю.
Ревновать можно того, кого сильно любишь. Ну или хотя бы того, кто сейчас для тебя нужен и важен. Представить себя в качестве женщины, нужной и важной Кире, у меня не получается. С какой бы стати?
«Когда последний раз ты очень хотела чего-нибудь — и не могла получить?» — вспоминаю я его недавние слова. Город, Город — может ли быть так, что я захотела его и получила подарком от тебя? Так, как получала до сих пор все желаемое? Это неприятная, очень неприятная мысль — мне делается нехорошо, я даже вздрагиваю и отодвигаюсь от Киры. Его в качестве подарка я не хочу — даже если этот подарок будет отвечать всем моим явным и скрытым от меня самой желаниям. Лучше уж никак, чем — так.
— В чем дело? — спрашивает Кира.
— Не важно, — пытаюсь отмахнуться я, но у него категорически свои понятия об этике, он безжалостно вскрывает мои мысли и добирается до источника огорчения.
— Девочка, ты рехнулась? — Он толкает меня на пол, нависает сверху и смотрит в упор.
Глаза у него злые-злые, вертикальные зрачки сузились до тонких черточек, верхняя губа приподнята и обнажает мелкие острые зубы. Мне больно — когти впились мне в плечо, наверное, распоров кожу — я чувствую теплые струйки, текущие по спине. Мне страшно — не из-за того, что он может сделать, как раз наоборот. Из-за того, что он может не сделать — больше не прикоснуться ко мне ласково, не поцеловать…
— Ты считаешь меня очередной своей игрушкой? Не много ли чести, Смотритель Тэри?
Все это как-то чересчур обидно звучит, и хотя я очень боюсь ссоры, промолчать у меня не получается, да и на извинения уже не тянет.
— Какие амбиции! Знаешь, Кира… я бы извинилась перед тобой. Объяснила, что это — просто страх, ты для меня вдруг стал значить слишком много. Но это уже слишком! Убери руки, идиот, мне больно!
— А мне приятно? — скалится он, но я чувствую его неуверенность.
Кажется, я наступила ему на больную мозоль. Видимо, они у нас совпадают — и он, и я боимся одного: все, что мы чувствуем, окажется мороком, наведенным Городом. Это уже было с каждым из нас — я знаю это по себе и знаю, не спрашивая, что и Кира помнит такое. Город толкает тебя в чьи-то объятия для своей цели. Иногда любовь — лучший рычаг, помогающий так скоординировать действия двоих, как не по силам дружбе или выгоде.
— Знаешь, Кира, я в себе уверена. А ты — разберешься, сообщи… — Мне очень грустно, плечо отчаянно ноет, и жизнь кажется исключительно безрадостным процессом.
— Извини. — Он отворачивается, прячет глаза и пытается взять себя в руки. — Ты сделала мне больно.
Ты мне тоже, хочется сказать мне. Жизнь — сложная штука. Остановиться, замолчать, не раскручивать колесо скандала очень трудно. Нужно или обладать алмазной волей и хрустально чистым разумом… или просто бояться потерять другого. Самая первая реакция на боль — причинить ответную, сильнее. Глупо, непрактично — но и я, и Кира одной породы. Мы голосуем ногами, а реагируем руками. Это очень полезный навык в подвалах Города. Но не в личных отношениях.
— Я знаю, Кира, прости. Я просто боюсь… — Я замолкаю.
— Я знаю, чего ты боишься. Не надо, Тэри… пожалуйста.
— Хорошо, не буду. Если я буду верить в тебя, ты же будешь верить в меня?
— Угу, — смеется он и щекочет меня.
Мы очень схожи, понимаю я. Город одинаково занес нас на самые вершины, не спросясь, изменил и заставил жить на своих зыбких завесах. Мы одинаково вспыльчивы и отходчивы, легко обижаемся и быстро прощаем по мелочам, но никогда не простим настоящего оскорбления. Не очень-то это хорошо. Гораздо лучше, когда двое подходят друг другу, как ключ к замку. А здесь — мы два ключа от одной двери, слишком во многом совпадаем.
Кира искренне веселится, как ребенок, который еще недавно плакал из-за пустяка, но его отвлекли — и вот он уже хохочет. Я знаю это свойство по себе.
Гроза миновала. Пора заниматься более серьезными делами.
— Для начала разберемся с марочкой.
Я согласно киваю. Кира приносит из прихожей свою куртку, достает из карманов пару небольших флакончиков из темного стекла. Подцепляет когтями за уголок марочку, кладет ее на середину стола. Открывает первый флакон, капает на стол по кругу, потом пальцем размазывает жидкость в кольцо диаметром с чайное блюдце. Резкий травяной запах — в настое точно есть полынь, смородиновый лист и какая-то смола; остального я разобрать не могу. Пытаюсь принюхаться, но голова начинает кружиться, и Кира, не оглядываясь, машет мне рукой: «Прекрати!» В следующем флаконе, кажется, простая вода.
— Вставай, сейчас будет интересно, — говорит Кира.
Водой он капает на марочку пять капель — по углам и одну в середину. Видимо, вода далеко не простая — там, где упали капли, черная бумага начинает дымиться. Струйки поднимаются и свиваются воедино в воздухе, на высоте полуметра от стола. Нужно смотреть в дым, без подсказки понимаю я, и я смотрю.
Клубы синеватого дыма образуют полупризрачную скульптуру. Это фигура человека, девушки, длинноволосой, кудрявой и достаточно пухленькой. Она смотрит вверх, а на ладони у нее лежит что-то темное. Черт лица я разобрать не могу. Кира пристально вглядывается в дым, ноздри трепещут. Он пытается высмотреть нечто, недоступное моему восприятию. Минуты текут в напряженном молчании; дым режет глаза, дышать тяжело, словно я вдыхаю ядовитый газ. Вдруг Кира делает резкий жест, разгоняя дым.
— И?.. — спрашиваю я через какое-то время.
— Ерунда полная, — признается Кира, садясь на табурет и начиная раскачиваться на нем. — Увидел не больше тебя, как ни старался. Так выглядит та, что дала Альдо марочку. Но следа от нее нет. Вообще.
Я пожимаю плечами: мне все это не очень понятно, но если магия Киры не сработала — значит мы потратили время даром. Возможно, мы напрасно отпустили Альдо?
Нет, качает головой Кира, и добавляет уже вслух:
— Я взял с него все, что мог. Я найду то место, где совершался ритуал, в который его угораздило вляпаться. Но и там я едва ли возьму след устроительницы всего этого. Нужна другая зацепка.
Другая так другая. Найдем. В Городе ничто не проходит бесследно. Если тебя не увидели ничьи глаза, то, вполне вероятно, запомнили стены. У них есть и уши, и обоняние. Нужно только уметь спросить. Мы оба умеем.
— Ты увидел что-то полезное в истории моего появления?
— И да, и нет. Ты появилась сразу на верхней вуали, минуя прочие. Насколько я знаю, такого еще не было никогда. Видимо, у тебя некий иммунитет, тебя инициирующая вуаль не изменяла, это произошло уже здесь. И поэтому… не знаю, как сказать… — Кира с досадой машет лапой в воздухе. — Она для тебя не так опасна, как для остальных. В тебе нет ее отпечатка…
Я быстро понимаю Киру — мне помог его рассказ о тенниках и увиденный со стороны собственный опыт. Не знаю, есть ли у меня иммунитет, но я не так уж быстро поддаюсь воздействию взбесившегося уровня, и это хорошо. Есть хоть какой-то шанс понять происходящее там.
— Где сейчас остальные? — выводит меня из раздумий Кира.
Я пытаюсь нащупать их. Витку и Лика я не чувствую абсолютно — но я и так знаю, где они. Хайо на второй или третьей завесе со своей девушкой — у него там маленькая личная трагедия, девица, слишком слабая, чтобы он мог вытянуть ее к себе повыше, вдобавок живущая на юго-востоке в одном из самых злачных кварталов. Хайо уже пытался хотя бы переселить ее в место поприличнее — но ничего не выходит, ее раз за разом выносит в родной квартал. Девочка солнечная — этакий трогательный цветок городских пустырей, нежная и доверчивая, но с прекрасно развитой интуицией, почему и ухитряется выживать в своем ужасном мирке. Хайо как-то ухитрился вытащить ее сюда — девочка не продержалась и получаса, после чего с испуганным писком свалилась к себе, а своего парня и по сей день считает сверхъестественным существом. Сейчас он отдыхает у нее, и с обоими все в порядке.
Лаан спит в своем доме, расположенном на седьмой или восьмой завесе. Спать, судя по всему, он будет довольно долго — вымотался на зачистке. Он находится выше опасного слоя, и я за него не волнуюсь. Понадобится помощь — можно будет вытащить его сюда. В бой не сгодится, но сможет дать толковый совет.
Альдо я нащупать не могу, как ни стараюсь. Пакостная у него привычка — уходя отдыхать, закрываться так, что дозваться невозможно. В нынешней ситуации — хуже и придумать сложно. Я даже не могу понять, выше он или ниже инициирующей завесы. Остается надеяться, что он где-то мирно спит и не скоро соберется вернуться сюда. В принципе ему здесь делать нечего: следующая зачистка будет не скоро, а другой деятельностью Альдо себя не утруждает.
Я ухожу чуть глубже, настраиваясь на Город, и мне делается очень и очень не по себе. Город болен. В его мелодии звучат тревожные ноты диссонанса, и картинка перед глазами вибрирует, смазывается. У этой болезни есть источник, один-единственный, спрятанный в глубине. Словно внутри него завелась раковая опухоль. Это не обычная проблема, которая решается зачистками или перестройкой какого-то квартала. Это иное. Именно опухоль, злокачественная и тянущая щупальца метастазов по всему организму. Или паразит, высасывающий все соки из хозяина.
Пересказываю все это Кире, он только кивает.
— Ты знал?
— Да. Я почувствовал неладное с месяц назад, но не смог понять причины. Потом начались все эти брожения в умах наших интриганов, дурацкие слухи. Было несколько мелких Прорывов, мы с ними легко разобрались, конечно. Но что-то странное носится в воздухе. Часть наших готова прогнуться под кого-то — представляешь?
Я представляю с трудом. Тенники обожают образовывать разнообразнейшие тайные ордена и прочие «компании по интересам», но даже самый уважаемый их лидер не может собрать воедино хотя бы треть таких компаний. Они слишком независимы и плохо умеют договариваться между собой. Перед угрозой Прорыва — пробоя в защитной оболочке Города, из которого сначала просачивается, а потом уже течет рекой то, что тенники называют Пустотой, — объединяются все. Ровно до того момента, как дыра будет заштопана. Нам редко доводится участвовать в этих починках. Хранить оболочку Города, которую тенники, обожающие громкие названия (и непременно с большой буквы!), называют Рубеж, — как раз их дело.
Для нас пресловутая Пустота — что-то вроде антиматерии, причем обладающей очень сильными мутагенными свойствами. Она подтачивает структуру, изменяет тех, кто соприкоснулся с ней. Обычно поначалу калечит, потом — уничтожает. Редкие счастливчики ухитряются воспользоваться ею, чтобы изменить что-то в себе. Это строжайше запрещено, ведь нужно проковырять отверстие в Рубеже. Но желающие находятся — в десять лет по одному как минимум. Одно из основных свойств этого вещества (впрочем, тенники искренне верят, что это не вещество, а существо) — уничтожение любой информации, с которой оно соприкасается.
И раз за разом находятся те, кто таким образом хочет уничтожить воспоминания о несчастной любви… Идиоты вечны, этот урок должен выучить каждый новый Смотритель. Иначе спятишь от удивления — сколько же на свете желающих наступить на чужие грабли. Причем грабли, являющиеся взрывателем атомной бомбы.
— Это не похоже на незамеченный Прорыв, да, Кира?
— Нет. Что-то общее есть, но источник не снаружи, он внутри, в Городе.
— Такого же не бывает…
— Если верить тому, что я знаю, — нет, не бывает, — пожимает плечами Кира. — Но это если верить…
— Может ли кто-то пользоваться Пустотой как оружием? — Я спрашиваю в надежде на категорический отказ, но Кира опять пожимает плечами.
— На моей памяти такого не было. Но в легендах встречается упоминание о том, что когда-то один из наших решил использовать ее против людей. Во времена войн за верхние вуали, если ты про это что-то слышала.
Я слышала — но едва ли больше, чем Кира. Для меня это — седая древность Города. Кажется, тогда Город еще не имел своей нынешней пирамидальной структуры, точнее, она только начинала создаваться. Тенники решили, что верхние завесы созданы для них и ни для кого больше. Люди с этим согласиться не смогли — особенно те, что оказались жителями именно этих завес. Дальше все развивалось в худшем стиле межнационального конфликта. То ли тенники кого-то избили, то ли тенников кто-то избил, а скорее всего — побили друг друга, и не из-за политики, а от скуки, чтобы развлечься. Тем не менее обе стороны так раздували этот инцидент, что паранойя из болезни стала нормой. Тенники учредили патрули, люди ответили тем же — не прошло и пары дней, как патрули не смогли разминуться в узком переулке. И все покатилось, как снежный ком. Бредовые слухи о расставленных ловушках и отравленных колодцах, сплетни о том, что вчера… нет, сегодня… кого-то… где-то… ограбили… нет, изнасиловали… вообще убили, а потом ограбили и изнасиловали, напоследок сглазив — разумеется, каждый сам не видел, но слышал от надежного парня. Вооруженные формирования и отряды народной милиции, мародерство и провокации — в общем, обе стороны веселились, как могли.
А потом об этом сложили легенды и баллады. Если слушать баллады — о, это было прекрасное время. Сколько подвигов совершили с обеих сторон! Какие эпитеты были подобраны, чтобы описать людскую жестокость и непримиримость, горькую правоту тенников и мудрость тех, кто переступил через вековечную расовую вражду и сумел закончить дело миром!
Тьфу…
— И что с ним стало?
— Его убили Смотрители.
— Хм… и им за это ничего не было? — удивляюсь я.
— Они убили его по просьбе наших. Парень спятил и возомнил себя диктатором с принципом «бей своих, чтоб чужие боялись».
— А-а, понятно. А какие-нибудь подробности ты знаешь? Что именно он делал?
— Насколько я помню, — морщит лоб Кира, — он начал отправлять тех, кто пытался его одернуть, на какие-то ритуалы. Скармливать Пустоте, видимо. И получал от этого часть силы. Вот этого ему уже не простили.
— Это похоже на наш случай?
— Откуда я знаю? — огрызается Кира. — Я при тех событиях не присутствовал, а от наших мудрецов простоты не дождешься. Они из любой зачистки сагу сделают.
Забавно — Кира, кажется, совершенно не гордится своей принадлежностью к тенникам. По крайней мере особого уважения к обычаям предков я за ним не наблюдаю.
— А побеседовать про это ни с кем нельзя? Может, разберемся?
— Побеседовать-то запросто, а вот разобраться…
— Давай попробуем, чем Город не шутит?
И мы отправляемся беседовать.
В этом дальнем районе Города я бываю раз в год и только по обещанию. Квартал принадлежит тенникам: дома — верхним, подземные коммуникации — нижним. Люди сюда заходят изредка, Смотрители — тем более. Здесь почти никогда не происходит нечто, требующее нашего вмешательства. Мы проходим мимо здания, больше всего похожего на пятиэтажку, украшенную башенками и стрельчатыми колоннами. Помесь хрущобы и готического собора выглядит оригинально. На башенках красуются флюгера, узкие окна забраны коваными решетками, а колонны сверху украшены мрачного вида химерами. Я хмыкаю. Кира насмешливо приподнимает бровь.
— Я здесь живу. Хочешь зайти?
— С удовольствием, но на обратном пути.
Мне действительно интересно, на что похоже место обитания Киры, к тому же мне нечасто доводится бывать у тенников в гостях. Если верить рассказам Витки, которая гораздо больше дружна с ними, это весьма необычно и познавательно.
— Как хочешь, — усмехается Кира.
Мы спускаемся в подземный переход. Идем вниз этажа четыре, не меньше. Ржавая железная лестница явно рассчитана на существо, обладающее хорошей спортивной подготовкой: расстояние между ступеньками в добрых полметра, а вся конструкция, подвешенная на стальных тросах, дрожит и вибрирует при каждом шаге. Полумрак — нижние прекрасно видят в темноте, а на посторонних спуск не рассчитан. Кира идет уверенно, не оглядываясь на меня. Я сначала держусь за перила, но когда железная труба, из которой они сварены, прогибается под рукой, перестаю надеяться на то, что ограждение мне хоть чем-то поможет. Здесь пахнет пылью, ржавчиной, землей и еще почему-то морской водой.
Наконец проклятая лестница заканчивается — входом в абсолютно черный туннель. Кира идет уверенно, я же замираю на входе и пытаюсь заставить зрение различать хоть что-то. Бесполезно — кто-то так заколдовал туннель, что мне не удается ничего. Кира возвращается, кладет руку мне на плечо. Я вижу его глазами, но не очень хорошо — все подкрашено зеленоватым гнилушечным сиянием, которого для меня недостаточно. Тенник ведет меня за плечо, игриво щекоча когтями через куртку. Иногда он увлекается, и раздается противный скрежет рвущейся джинсы. Но сейчас меня не занимает, на что будет похожа куртка, — я в основном думаю о том, как бы не упасть. И еще — будет ли поход стоить информации, которую мы получим.
Повороты, спуски, лестницы — скоро я понимаю, что едва ли смогу найти выход сама. Разве что по запаху — но в йодно-соленом воздухе все они быстро тают. Кто-то попадается нам навстречу — я едва его различаю. Что-то приземистое, широкое, но беззвучно скользящее над полом. Четко я вижу только две пары круглых зеленых глаз. Кира аккуратно обводит меня вокруг нижнего. В кромешной тьме я спотыкаюсь о какую-то ерунду на полу и падаю, разбивая коленку в кровь. Очень больно.
— Ну ты даешь, — ворчит Кира, ощупывая быстро промокшую штанину.
— Не видно ни пса, какая зараза тут такую тьму натворила? — злюсь я.
— Техника безопасности. Наши мудрецы гостей непрошеных не любят…
Мудрецы подвальные, ворчу я про себя. Кира поднимает меня на руки и перекидывает через плечо. Интересный фокус, учитывая, что в этот раз мы с ним одного роста. Но ему, кажется, все равно. Я болтаюсь вниз головой, мне страшно неудобно, и ничего романтического в этом нет. Еще минут пятнадцать — повороты, cпуски, подъемы в полной темноте, и Кира вносит меня в здоровенный грот. Потолка я не вижу — он скрывается в полутенях, но сам грот неплохо подсвечен, причем источников бледно-голубого света я не вижу. Меня наконец-то ставят на пол, я оглядываюсь и не могу сдержать восхищенного вздоха.
Здесь явно поработала рука мастера-тенника: что-то отшлифовано, что-то отполировано, но большая часть стен оставлена в неприкосновенности. Сталактиты, сталагмиты и прочие пещерные радости представлены во всем великолепии. Где-то монотонно капает вода, и эхо гуляет между стен.
— Не слабо, — оглядываюсь я. — Мудрецы живут здесь?
— Нет, это что-то вроде холла. Нам туда. — Кира показывает на проход между двумя глыбами камня, в которых можно различить две грубо высеченные статуи лежащих кошек.
Здесь чище и почти светло — вдоль коридора у самого потолка развешены сияющие шары, в которых шевелятся мелкие живые источники света. Неужели светлячки? Приглядываюсь — нет, скорее какие-то светящиеся червячки. Интересно, их нужно кормить? И если нужно — то каждый раз приходится проходить со стремянкой?
Кира приводит меня в небольшую пещеру с гладко отполированными стенами, кивает на плоский камень в углу, больше всего похожий на надгробие. На нем даже вырублена какая-то надпись, но этих рун я не знаю.
— Садись. К нам скоро придут.
И действительно — скоро из стены выходит бледное долговязое создание, заставляющее вспомнить историю голема или чудовища Франкенштейна, настолько это человекообразное чудовище несуразно. Словно его наспех собрали из плохо подходящих друг к другу частей тела. Голова крупная, шея тонкая, руки бугрятся мускулами, но грудная клетка впалая — какая-то карикатура на человека. Светящимися зелеными глазами он смотрит на Киру, затем на меня.
— Нам нужен кто-то из хранителей памяти, — говорит Кира. — Тех, кто может рассказать о войне за верхние вуали.
Блеклое недоразумение уходит обратно в стену.
— Это зомби, что ли?
— Нет, — смеется Кира. — Он не хотел тебя пугать своим истинным видом, а как выглядят люди — давно забыл.
— Тьфу ты, — тоже начинаю смеяться я. — Лучше бы уж показался как есть, а то я и впрямь испугалась. Старейшины тоже так выглядят? Или как их там — хранители?
— Не знаю, сама увидишь.
Я ожидаю увидеть что-нибудь экзотическое — хоть чудовище, хоть химеру, на худой конец — такого же голема, как предыдущий, но хранитель оказывается растрепанного вида юнцом в рваных джинсах и майке с фломастером намалеванным пацификом. Длинные волосы собраны в хвост. Не хватает только бисерных фенечек на руках — а то был бы юный хиппи. На обычного тенника он похож, как я на оглоеда.
— Привет, Кира, привет, Тэри. Мне сказали, вам понадобились старые сплетни? — обаятельно улыбается он.
Я удивляюсь, откуда он знает мое имя. Впрочем, на то он и особо мудрый тенник.
— Да, — кивает Кира. — Не мог бы ты рассказать о том, кто во время войны за верхние вуали использовал Пустоту как оружие?
Хранитель недоверчиво щурит на него длинные серо-зеленые глаза.
— А сам, что ли, не в курсе?
Кира отчетливо напрягается — я сижу вплотную к нему и чувствую это. Интересное кино. Кажется, сейчас я услышу что-то интересное. Например, об истинном возрасте Киры и его участии в тех легендарных событиях. Но нет — оба просто смотрят друг на друга, потом Кира расслабляется.
— Да нет, не в курсе, — лениво говорит он. — Расскажи нам.
— Как, всю биографию? — Хранитель очень хорош собой и знает, как этим пользоваться. У него прекрасная, искренняя и теплая улыбка, симпатичная физиономия. Когда он задерживает на мне взгляд, делается так хорошо, словно я нежусь под первым весенним солнышком. Несмотря на хипповый вид, у него весьма крепкие руки, и он кажется скорее борцом-восточником, чем мирным пацифистом. Судя по развитости мускулатуры, врезать этот пацифист может не слабо.
Хочется погладить его по плечу, почувствовать, как перекатываются мускулы под кожей.
Тенник ловит мою мысль еще до того, как я успеваю одернуть себя, жмурится. У него зеленовато-серые совершенно человеческие глаза, длинные темные ресницы. По краю радужки — черные точки. Странно, я так хорошо вижу его лицо, а он стоит шагах в двух от нас.
— Нет, всю биографию не надо. — В голосе Киры льдинками колется едва уловимая неприязнь. — Только то, как это для Города было.
Хранитель бросает на Киру острый взгляд, на мгновение становясь резким и совсем не обаятельным. Что-то между ними происходит, едва заметное противостояние — но почему, отчего? Мне трудно понять, в чем дело, — может быть, в прежних, неизвестных мне отношениях этих двух?
— Могу показать, — улыбается хранитель. — Только вот тебе, Тэри… ты, наверное, не увидишь и половины.
— Я постараюсь.
— Ну, давай попробуем… — Он садится на пол, вклинивается между нами — Кира кривится, но подвигается.
Хранитель берет меня за руку — пальцы у него жесткие, сильные, и шершавые. Прикосновение слишком интимно — кончики пальцев пробегают от моего запястья к фалангам, потом обратно. Кира негромко кашляет, но хранитель только усмехается и уже крепко берет мою ладонь, сплетая наши пальцы.
Сначала я действительно не вижу ничего, только ощущаю тепло и легкое возбуждение. Но потом все же начинаю улавливать картинку. Восприятие тенников очень сильно отличается от нашего, и мне трудно понять, что за мешанину цветных нитей и призрачных силуэтов домов показывает мне хранитель. Это его картина Города — яркие пятна, спирали, сплетения узоров и мозаик. И в самой сердцевине пульсирует грязно-серый комок, амеба, выпускающая тонкие ложноножки и сжимающаяся вновь. Этим все для меня и ограничивается — остается надеяться, что Кира увидел больше и разъяснит остальное.
Хранитель отпускает мою руку, теперь они смотрят с Кирой вдвоем, а я просто сижу, поджав ноги, и любуюсь обоими. Очень разные и все же похожие — оба красивы по-своему. Хранитель куда ярче, обаятельнее, красота его броская и яркая. Кира гораздо строже, тоньше, пожалуй, аристократичнее. По обоим никогда не скажешь, что живут они долго и знают много, — два типичных молодых раздолбая, ни больше ни меньше. Видимо, длинные бороды, морщинистые лица и прочие атрибуты мудрости нынче не в моде.
Наконец оба встряхиваются. Первый взгляд Кира бросает на меня, точнее — на меня и хранителя. В желтых глазах — настороженность и, пожалуй, ревность. Опять — уже второй раз я сталкиваюсь с этим его чувством и каждый раз не знаю, как реагировать. Мы ничего не обещали друг другу, разве что верить в искренность своих чувств. Но все остальное — уж не обидеться ли мне на то, что его слава героя-любовника оказалась мне знакома куда раньше самого Киры. Пес побери, мы же взрослые… люди, да. И тенники тоже.
— А сейчас я хочу рассказать вам одну легенду. Рассказать, а не показать, — говорит хранитель. — Слушайте.
Вначале не было ничего, лишь три реки текли в безмолвии пустоты, три потока, чьи струи не смешивались между собой, и текли они по кругу, хотя и простирались русла рек из бесконечности в бесконечность. И не было времени; и некому было сказать, сколько так длилось. Но восстали из вод трое, и началось бытие, и дан был отсчет течению лет. Трое, что вышли из вод, не знали ни миров, ни законов — сами они были законом, и каждый сотворял желанием своим миры, дороги и то, что вокруг дорог. Так появились дороги вдоль берегов великих рек. И каждый называл созданное — так появились слова. И устали трое друг от друга, и положили новый закон: да будет живое помимо трех. И стало живое, подобное своим творцам и отличное от них. И наделены были все умением создавать живое, а на берегах рек места хватало всем, ибо текут они из бесконечности в бесконечность.
И забыли вскоре о троих, не знали ни имен их, ни облика, и не вспоминали, откуда появились первые из живущих. Законы же были установлены так, что никто не мог их нарушить, ибо трое были законом, и покуда были они, вечные и предначальные, закон был непоколебим. Суровы ли были те законы, или мягки, в чем состояли они — не помнит никто. Те, что были потомками первого живого, были во многом подобны своим творцам, хотя и не знали о том. Прекрасны собой и многими дарами наделены они были, но не знали ни Смерти, ни Любви, ни Долга. Ибо Долг рождается там, где есть возможность отступить от закона, Смерть — там, где нарушаются законы, а Любовь — там, где забывают о них.
Трое же были далеко и не следили за созданным им, да и не было в том нужды, ибо, пока они были, никто не смог бы преступить пределов, отведенных им. А не стань троих предначальных, не стало бы и всего созданного ими, лишь три реки все так же несли бы воды свои из вечности в вечность.
Но вот возникло на берегах рек новое племя живых, и никто не знал, откуда пришли они, кто подарил им жизнь, ведь никто не сознавался в том, что племя это порождено им; а никто тогда не умел лгать, ибо в законе не было лжи. Племя то было чужим и диким, и казалось, что безумны все его члены, ибо не ведали законов, и могли совершать невозможное для остальных, и не догадывались о том. И собрались мудрые прочих племен и народов с берегов великих рек, и постановили — чужаки должны уйти. Пусть живут отдельно, не смущая остальных; когда же настанет срок, кто-то из троих обратит на них взгляд и сам решит, что делать с племенем безумцев.
И передали эту весть послы племени чужаков; и покорились те воле соседей, ибо хотя и не различали закона и беззакония, знали, что сильны их соседи, могучи, и если не добром, то силой заставят подчиниться. И ушли они далеко в горы, и построили себе город, и жили там. На берегах же трех рек воцарился прежний покой. Вскоре забыли там о беспокойных безумцах, лишь мудрые, что решали их судьбу, помнили — но вспоминали редко.
Но пришел час, и пало небо на землю по берегам трех рек, и узнали люди закона о том, что есть Безумие и Война, Болезнь и Ненависть. Беспомощны они были перед напастью и тщетно взывали к троим — не слышали те их стенаний, не прислушивались к мольбам. И разделились люди с берегов рек на тех, кто знал и соблюдал закон и не мог поступать иначе, и на тех, кто забыл о законе и не мог поступать в соответствии с ним. И была война, и за ней — другая, и не могло быть победы; ибо не было тогда Смерти, а раны заживали быстро. Но что проку голодному от того, что голод не прервет его жизнь, а израненному от того, что меч противника не пронзил ему сердце? Новая битва ждет его, и новые раны — и нет предела этому хаосу. Болью и отчаянием полнились дни всех живущих.
Пришли тогда странные люди, и немногие узнавали в них потомков изгнанников, и светлы были их лица. Следом же за ними шествовали Любовь, Смерть и Долг. Ибо те, что не ведали закона, данного свыше, создали себе свои законы и узнали Долг, родившийся из мук, что испытывает тот, кто не ведает, как поступить, — по закону или против него. И узнали Смерть, что приходит за тем, кто не выдержал испытания и не услышал голос Долга. И узнали Любовь, что способна оградить двоих от Смерти, если во имя друг друга нарушили они закон.
И учили они всех, кто хочет, новому закону, говорящему — не свыше берется закон, но в сердцах и помыслах живущих, и рождается он из совокупности желаний и страхов живых и, как и все живые, способен меняться. Долг, Любовь и Смерть стояли рядом с каждым учителем и согласно кивали. Забирала Смерть тех, кто устал от жизни, измучен ранами или не хочет нового мира, и уводила куда-то за горы; но никто не возвращался, чтобы поведать, что там, за горами. Поддерживал Долг тех, кто, приняв новый закон, колебался, и была рука его тверда, как рука друга, а взгляд мудр и добр, как взгляд матери. И ласково обнимала Любовь тех, кто решался преступить закон ради друг друга, хотя Долг и Смерть сурово косились на нее; но смеялась беспечная Любовь, и в смехе ее была надежда.
Мудрые же пали на колени перед Смертью, Любовью и Долгом и сказали: вот они, трое, что некогда сотворили все сущее. Ибо устали быть всем, и поняли, что, лишь ограничив себя самого по своей воле, можно узнать, что такое жизнь, и, вырвав из себя, положили закон над собой. И нам надлежит сделать так же.
И стал мир, какой мы знаем.
Он заканчивает, но я даже не замечаю этого. Перед глазами стоят картины из легенды, заворожившей меня. Кажется, я прикоснулась к чему-то очень важному. Сказка кажется безумной, едва ли относящейся к нашему делу, — но есть в ней что-то. Я пока еще не понимаю что, зачем хранитель рассказал ее. Я пойму позже, ощущаю я. Тенники умеют смотреть в будущее; мне пригодится эта сказка. Она сложнее сказки Киры, в ней нет прямого намека. Но я рада, что услышала ее.
— Нам пора, — говорит Кира, трясет меня за плечо.
Я встаю. С трудом стряхиваю с себя магию сказки, пытаюсь вернуться в реальность. Это не так просто.
Хранитель, посмеиваясь, жмет мне на прощание руку — пожатие совсем не дружеское, в нем заигрывание и недвусмысленное приглашение если не остаться прямо сейчас, то заглядывать еще.
— Тебе не будет темно, Тэри, — ласково улыбается он.
Я вежливо благодарю, и Кира быстро уводит меня отсюда. Хранитель не соврал — я действительно все вижу. Мне хочется спросить, как его звали, но есть предчувствие, что этот вопрос обойдется слишком дорого. В лабиринте, не скрытом пеленой защитной тьмы, есть на что посмотреть — многие ниши украшены странными статуями, местами из стен выступают кристаллы каких-то минералов. Но все равно идти долго, а полная тишина, в которой даже наши шаги тают бесследно, гнетет. Наконец мы выходим к лестнице и выбираемся на воздух. Кира мрачен и зол, словно его укусила ядовитая муха. Мою руку он держит так, словно тащит должника на расправу.
Оказывается, ему принадлежит половина первого этажа причудливого готического дома — добрых комнат десять. Я замираю в темном, абсолютно пустом коридоре, принюхиваюсь. Пахнет сандалом и можжевельником, и я вдруг вспоминаю сандаловую палочку, заткнутую за зеркало в той квартире, через которую я пришла сюда последний раз. Совпадение? Или нет?
— Проходи, — сердито говорит он, будто я пришла без приглашения, и распахивает передо мной дверь. — Вот сюда.
За тяжелой деревянной дверью, украшенной инкрустацией, — небольшая комната. Мебели нет, пол застелен пушистым ковром с длинным ворсом, по нему разбросаны подушки, шкуры и пледы — точь-в-точь как недавно в нашей квартире. Даже цвет подушек совпадает — и мне кажется, что тот интерьер в нашем убежище создал Кира. Оказывается — нет, с точностью до наоборот. Кира усмехается, разводит руками.
— Здесь тоже все меняется, как у вас. Такая вот милая шутка.
Я укладываюсь на подушках, заворачиваюсь в огромный шелковый платок с кистями и пытаюсь изображать восточную невольницу. Кира подхватывает шутку — и я обнаруживаю, что мои запястья крепко смотаны каким-то шарфом или очередным платком, которых здесь множество.
— Ну отлично. Что это за тирания?
— Я на тебя еще паранджу надену, — то ли в шутку, то ли всерьез грозится Кира.
— Очень смешно. Ты и так себя ведешь будто купил меня на базаре.
— То есть?
— Твои взгляды, которые я воспринимаю как ревнивые, мне кажутся совершенно лишними, — очень осторожно говорю я. — Это достаточно неприятно.
— А мне приятно, когда ты кокетничаешь со всеми подряд?
— Так, давай по пунктам. Во-первых, из всех подряд один этот хранитель, как его там?
— Демейни.
— Это единственный, с кем ты меня видел. Так что все подряд — необоснованное обобщение. Во-вторых, что ты называешь кокетством? — Я стараюсь говорить мягко и спокойно, хотя логика и выдержка — вовсе не мои сильные стороны.
— Эти ваши взгляды, ручки…
— Ну, дорогой мой. Это уже перебор. Да, Демейни мне понравился. Но знаешь, вовсе не до того, чтобы немедленно ему отдаться.
— Ну, еще успеешь. — Кира, напротив, заводится.
— Перестань. Во-первых, мне это не нужно. Мне и с тобой вполне хорошо. Во-вторых, не думаешь же ты, что, приходя сюда парнем, я буду вести аскетический образ жизни?
— К девушкам я тебя ревновать не могу… — признается тенник.
— И на том спасибо. Буду тщательно избегать мальчиков. — Я тоже утрачиваю равновесие. — А в-третьих, у нас есть куда более важные дела. Или ты забыл?
— Нет, не забыл.
— Ты узнал что-нибудь важное?
— Важного — нет. Много интересного — и мне кажется, что это совершенно ложный след. Скрытый Прорыв тут ни при чем. Совсем другое дело.
— Тебе так кажется, или ты просто не хочешь еще встречаться с хранителем?
— Перестань! — Кира хмурится, но сейчас это меня совершенно не пугает.
— Кира, солнышко. Послушай меня внимательно. Если ты будешь воздерживаться от дурацких намеков и подозрений, то и я буду делать то же самое. И обрати внимание — я не требую, чтобы ты разогнал всех своих девиц. А ты меня ревнуешь даже к прошлым историям!
Не очень-то у меня получается соблюдать вежливость и быть терпеливой, но в конце концов — не я начала этот разговор.
— Каких девиц? — Кира приподнимает брови и смотрит на меня так, словно увидел первый раз в жизни.
— Твоих. Которых много, по слухам.
— Ты больше верь слухам, — смеется он. — Просто в каждом доме по две.
— Да-да, примерно так и говорят…
— Да нет у меня никого, уже много лет нет. — Он утыкается носом мне в грудь, и мне хочется его погладить, но руки связаны. — Так, глупости какие-то…
— У меня вот тоже, — признаюсь я. — Так что ты не прав.
— Я собственник, я страшный собственник, — шепчет Кира, запуская руки мне под свитер. — Привыкай.
Не очень-то мне хочется привыкать — я как раз не собственница и словом «измена» называю только предательство. Но Кира стоит того, чтобы отказаться от случайных развлечений. Да и удовольствия от них маловато — первый азарт, жадность вперемешку с недоверием и не более того. Здесь же — я уже знаю его, он знает меня, и мне кажется — это не может надоесть, с каждым разом все лучше и лучше. Он чувствует меня, угадывает все желания, играет со мной — и я плавлюсь под его руками, моментально завожусь и жалею только о том, что запястья связаны и я не могу прикоснуться к нему.
Он властен и почти жесток, но это именно то, что мне всегда нравилось в мужчинах. Принимать, прогибаться, подчиняться — огромное удовольствие, и в этом мы хорошо подходим друг другу. И еще он прекрасно чувствует грань между занятиями любовью и прочими делами — сейчас я пытаюсь поймать его ухо губами, и он резким движением поворачивает мою голову вбок, грозит пальцем, но я знаю, что в другой ситуации никогда себе этого не позволит.
Я уже неплохо знаю его — порывистую резкость и бесцеремонную грубость в мелочах, спокойную надежность без упрека и укоризны — в деле. Он надежный. Пес меня побери, я способна сказать так о теннике! Я знала многих из них — некоторых даже близко, и всегда они были текучими и изменчивыми, как вода, как тени, которые дали им имя. «Доверился теннику», — говорят в Городе, если хотят посмеяться над чьей-то глупостью.
Кира другой — я чувствую его как себя, знаю его. Мы двигаемся в едином ритме, и это куда больше, чем секс, — мы открываемся навстречу друг другу, показывая и отдавая себя. Отдавать — в каждом движении бедер, в каждом переплетении пальцев, в губах, сливающихся воедино. Мы учим друг друга единственно важному знанию — кто мы и что мы…
Мягкий и чуть скользкий ковер под лопатками, одуряющий запах сандала и пот на коже… Мне, наверное, никогда не доводилось быть с кем-то настолько близко. И даже не страшно, хотя я всегда боялась доверять своим любовникам. Соприкоснуться телами, ненадолго позволить быть рядом — рядом, но не близко, не вместе. Сейчас же все не так. Не нужно ничего скрывать, нет необходимости отгораживаться, не пропускать другого в свои мысли. Наоборот, мне хочется, чтобы не было ни одной преграды — вывернуться наизнанку, рассказать о себе. Ладонями, губами, ногтями по спине, дыханием в унисон, сбивчивым шепотом без смысла, исполненным нежности, — говорить о себе и слушать ответный рассказ.
Я не смогу без него жить, вдруг приходит мучительный, до черной тьмы перед глазами, страх, и перехватывает горло.
Кира ловит изменение сразу, понимает без слов. Мы не говорим вслух, нет нужды, я слышу его и так. «Ну что ты, малая, что ты, не бойся… Пока стоит Город — я с тобой». И вновь приходит страх — да смогу ли я сама быть так — пока стоит Город…
Мы долго отдыхаем, валяясь на спине и глядя в расписанный геометрическими узорами потолок. Если приглядываться к ним, то видно, что это просто череда ромбов и прямоугольников, но беглому взгляду в узоре каждый раз чудится разное — профиль лица, крылатый силуэт, фрагмент пейзажа… Кира о чем-то размышляет, хмуря брови, и потом резко садится.
— Нам все-таки придется пойти на ту вуаль. Сумеешь меня вытащить?
Я пожимаю плечами.
— Вниз — не вверх. Может быть, получится.
Назад: 8
Дальше: 10