17

Она удирает по всем вуалям, ни Кира, ни я не видим ее — только чувствуем след, который не перепутаем уже ни с чем, и ощущаем, как она взбаламучивает все то, где проходит. Скачет наша дева будь здоров — я едва успеваю прикидывать, куда на сей раз ее понесет, и тащу за собой Киру, который только шипит и матерится. Ему сейчас хуже, чем мне, — я и раньше умела перемещаться по завесам, только мне почему-то казалось, что для этого обязательно нужно заснуть. Но в горячке погони я об этом окончательно забыла. А вот Кире не позавидуешь — он так и не научился делать это сам, и единственное, на что способен, — держаться за меня.

Тем не менее — мы догоняем.

Она тратит на перемещения больше сил, чем я, — не знаю, в чем тут дело, может быть, недостаточно навыка. Лишившись привычной среды обитания, девушка мечется, как чумная крыса. То ли надеется заманить нас куда-то — интересно куда? — то ли просто надеется спрятаться.

Если так — напрасно.

Мы поймаем ее, чего бы это ни стоило.

Нижняя завеса, потом сразу четвертая или шестая (пятой больше нет), лес, широкая улица, автострада, глубины Озера, метро, городской зоопарк, канализация — пейзажи меняются, как на экране кинотеатра, я успеваю только коротко материться, оказываясь то в воде, то перед грузовиком. Безумная хроника Города, всех его завес — Белая Дева пытается улизнуть, загнать нас под колеса автомобиля или под нос оглоеду. Но нам сейчас все нипочем.

Прыжок. Мир вокруг нас мигает — и вот вместо бульвара мы стоим посреди отделения милиции на одной из нижних завес. Я успеваю только увидеть, как парень в форме поднимает глаза от компьютера, брови его медленно ползут вверх по лбу, он приоткрывает рот — но нас уже нет, мы растаяли в воздухе так же быстро, как и проявились.

На следующей завесе я, еще не успевая полностью воплотиться, получаю удар в подбородок, падаю навзничь и в падении замечаю, что мы плотно окружены стаей подростков с цепями и монтировками в руках. Кира стоит надо мной с поднятыми на уровень груди руками. Дело плохо — мне не удается сосредоточиться после падения настолько, чтобы унести отсюда нас двоих. Досадная случайность — очередной подарок от Белой Девы, мастерицы в организации совпадений. Но в ладонь толкается теплое железо. Пистолет. Не знаю, кто или что помогает деве, но Город явно на нашей стороне. Не поднимаясь, я стреляю в стоящего напротив меня — по ногам; даже сейчас мне трудно заставить себя убить человека. Даже зная, что эта смерть — временная.

Я попадаю пацану в ногу, он падает с жутким воем, остальные шарахаются на несколько шагов. Подскакиваю, в это время Кира ударом ноги сбивает с ног еще одного.

Он красиво дерется, думаю я. Движения точные, четкие, ни одного лишнего.

Удар ногой, разворот на пол-оборота, бьет локтем в лицо того, кто пытался подойти сзади, второй удар — уже правой, выпрямленными пальцами в горло.

Кольцо прорвано. Я, не оборачиваясь, стреляю на бегу назад — на всякий случай. Судя по тишине — промахиваюсь; хорошо.

За спиной воет милицейская сирена. Плохо. Я чувствую, что рассыпаюсь на мозаику — один фрагмент сознания пытается не потерять след, другой оценивает обстановку, третий сосредоточен только на беге. Нам что-то кричат через мегафон, я успеваю только разобрать: «…стрелять!» Кира останавливается на бегу, я влетаю в его спину носом, обнимаю за плечи, и мы уходим.

На следующей завесе тихо, никто никуда не бежит, на нас, оказавшихся возле молочных рядов в супермаркете, никто не обращает внимания. Но я промахнулась, дева завесой выше. Хватаю с полки пару бутылок с кефиром, и мы поднимаемся следом, не вызвав в пустом зале никакого ажиотажа.

Через пару перемещений я чувствую, что выдохлась начисто. В руке у меня пластиковая бутыль кефира, я сижу на асфальте и монотонно повторяю:

— Не могу больше… Не могу…

Кира сидит рядом на корточках, гладит меня по волосам. Я едва чувствую его прикосновения, я вообще ничего не чувствую, как мне кажется. Стоит прикрыть глаза, как начинается мельтешение цветовых пятен, гибких змеящихся трубопроводов и прочих фигур, напоминающих скринсейверы компьютера. Это Город, лишившийся половины Смотрителей. Так быть не должно; мы не должны чувствовать, как обрабатываем информацию. Слишком легко сойти с ума, превратиться в процессор для Города, потеряться в его структуре. Перегрузка, равнодушно думаю я. Перегрузка и беспорядочные скачки. Сколько я еще выдержу? И где Белая Дева?

Я уже не понимаю сама, как встаю, обнимаю Киру и прыгаю с ним вниз, по следу. Мне кажется — это не я. Я не здесь; я растворяюсь в Городе.

Снаружи же мы опять бежим по завесе, перемещаемся вниз, потом вверх. Для меня все превратилось в набор эпизодов.

Взрыв за спиной — словно карточный домик, рушится панельная многоэтажка, взрывной волной нас бросает на землю. Запах гари, крики.

Мчащийся грузовик, прозрачно-белое лицо Киры, вскинувшего ладонь, истошный визг тормозов, и фары в паре сантиметров от моего лица; а я остолбенела прямо на шоссе и не могу пошевелиться, только смотрю на свое отражение в грязном стекле.

Автоматная очередь поверх голов, прыжок вперед — на землю; мы откатываемся и отползаем за какой-то киоск, прижимаемся друг к другу и уходим под звон осколков витрины, осыпающих нас дождем.

Очередным прыжком ее заносит на верхнюю завесу. Это неплохо — сюда тащить Киру легко. Но мне интересно, куда теперь ускачет наша жертва. Странно — но то ли у нее кончились силы, то ли она не знает, куда еще податься: нам не приходится прыгать за ней вниз. Теперь она удирает на своих двоих, через парк. Это, оказывается, хуже, чем перемещаться по завесам, — бегать она мастерица. Крепкая какая девочка, наверное, в школе лучше всех бегала кросс, думаю я на бегу. Железная дева, пес ее побери.

Кира тяжело дышит — укатают и тенника крутые горки, особенно когда по крутым горкам Города приходится бежать минут сорок подряд. Я тоже вся мокрая, ноги сбиты, под ложечкой ноет. Второе, третье и пятое дыхание уже приходили и нечувствительно потерялись по дороге.

Наконец дева делает серьезную ошибку: она ныряет в один из подземных переходов, а оттуда спускается в коммуникации тенников.

— Приехали, — машет рукой у входа в тоннель Кира. — Выход здесь только один. Там настоящий лабиринт… но я его неплохо знаю. Можно отдохнуть.

— Она удерет вниз…

— Нет… погоди… объясню позже, — скалится Кира. — Садись. Надо отдышаться.

Говорят, после долгого бега нельзя резко останавливаться, но мне наплевать на все. Я падаю на холодные каменные плиты пола и пытаюсь распластаться по ним, прижаться и грудью, и лбом, и пылающими щеками одновременно. Кира сидит, прислонившись к стене, и ловит губами капли с потолка. Я ему завидую, но сил пошевелиться нет. Сердце рвется прочь из груди, дышу я, как запаленная лошадь, а когда начинаю кашлять — на губах кровь.

Не важно, все не важно.

Мы все равно ее догоним, думаю я, стараясь дышать по счету. Раз-два — вдох, раз-два — выдох. Кира протягивает ко мне руку, гладит по мокрым на висках волосам. Смотрю на него — лицо покрыто красными пятнами, глаза с мутной поволокой третьего века. Надо же — сколько времени вместе, а не замечала, что у него глаза во всем устроены по-кошачьему. Ну мы и набегались…

У меня пропотели даже кроссовки — никогда не думала, что такое бывает.

Наконец дыхание приходит в норму — по крайней мере кашель уже не рвет легкие. Кира тоже выглядит получше и дышит не так тяжело.

— Надо больше спортом заниматься… — вздыхаю я.

— Угу. Специально для этого будем раз в год заводить в Городе по сумасшедшей маньячке… — улыбается Кира.

— Ты хотел объяснить, — напоминаю я.

— Отсюда она уже никуда не уйдет. Добегалась наша девочка…

— Почему?

— Во-первых, потому что на этой вуали нельзя работать с вероятностями. Только Смотрители это могут. Так что кирпичи на голову и оглоеды из-за угла нам не светят. — В глазах у Киры пляшут веселые зеленые чертики.

Я понимаю, что за последнее время резко отупела, потому что должна была давно уже свести концы с концами. Легче всего управлять событиями на средних завесах. Почти невозможно на первых трех, крайне тяжело и доступно лишь немногим талантливым на самых верхних. А на нашей, управляющей, — вообще никому, кроме Смотрителей. Мы сами слишком редко пользуемся этим навыком: организация маленьких случайных совпадений требует огромных усилий и сосредоточенности. Держать в уме вероятностную решетку, а точнее, вероятностное древо — это похоже именно на гигантское дерево с развилками, сухими побегами, тоненькими веточками и сухими сучками — тяжкий труд. Обрубать побеги и выбирать, какую ветку сделать потолще, «удобрить» своим желанием, — да проще добиться желаемого обычными методами! Видимо, у девы был большой талант, на который она привыкла полагаться. Да, здесь у нее ничего не выйдет.

Хотя есть одно маленькое «но» — если она все же обладает хотя бы частью наших способностей, все не так радужно, как представляется по словам Киры.

— А во-вторых?

— Это не простой подвал. Это одно из старых убежищ на случай большого Прорыва. Войти и выйти сюда можно только одним способом — пешком. Так что ее можно брать голыми руками. — Кира делает резкий жест, показывая, что он сделает с девой своими голыми руками.

— Ну что, пошли? А то она тоже отдышится…

Мы поднимаемся и входим в тоннель. Здесь действительно лабиринт, причем сработанный сумасшедшим архитектором: мы то скользим по длинным отполированным спускам, то карабкаемся по вырубленным в скале ступенькам, узким и неудобным. Кира сначала уверенно меня ведет, но вскоре останавливается прямо на узкой тропинке над небольшим озерцом.

— Куда она делась? — принюхивается он. — Вроде здесь? Но где именно?

Я тоже чувствую, что наша дорогая дева где-то здесь, но ощущение, что она — везде сразу, со всех сторон. Это так необычно, что я едва не падаю в воду. Неловко машу руками, Кира хватает меня за майку на спине.

— Ты чего?

— От удивления. Она просто везде, — объясняю я. — Пройди к берегу, а то я все-таки упаду.

На берегу Кира наклоняется к воде, зачерпывает в ладонь, умывается. Я умываюсь тоже, потом плюю на все и прыгаю в озерцо прямо в одежде и кроссовках. Глубина здесь — не больше метра, и приходится присесть, чтобы окунуться с головой. Представляю, на что я похожа — в полупрозрачной майке на голое тело, с намокшей косой, по которой стекает вода…

— Эротичная мокрая мышь, — ловит мою громкую мысль Кира и отвечает вслух. — Натурально мышь. Мокрая, но эротичная.

— Зато относительно чистая и не потная, — смеюсь я. — В отличие от тебя, сухого.

— Ладно, хватит расслабляться. Я сообразил, где она. Не очень далеко идти…

Мы петляем и петляем, лабиринт уходит все глубже и глубже под землю, становится проще идти — теперь почти уже нет сложных препятствий, лишь спуски и подъемы. Пару раз приходится проползать по узким лазам, и в одном я нахожу клочок белого шелка.

— Смотри-ка, — показываю я его Кире.

— Ага, еще минут пять — и придем. Не расслабляйся, думаю, она там отдохнула не хуже нас.

Путь в лабиринте заканчивается тупиком, и мы наконец видим в полумраке светящийся белым девичий силуэт. Кира сбавляет темп, я вцепляюсь в его руку, еле переставляя ноги. Она стоит, прижавшись спиной к стене, мучительно маленькая и хрупкая, тонкие руки с полупрозрачными запястьями раскинуты.

Страшное, выворачивающее наизнанку душу зрелище — юная девочка в белом платье, распятая на грязной бетонной стене. Длинные льняные волосы спутаны, выпачканы в крови. Подходя, я начинаю различать черты ее лица и вдруг вскрикиваю, не в силах сдержаться.

Ее лицо — это чудовищная смесь знакомых мне черт. Огромные синие глаза Альдо, высокие скулы и худые щеки Лика, пухлые губы Витки. Кажется, все они воплотились в ней, и я, плохо соображая, что делаю, начинаю искать в ней хоть что-то свое — но нет, ничего в ней нет. Только этот ужасающий конгломерат трех убитых ею Смотрителей.

Кира тоже замирает, пожирая ее глазами. Я не отпускаю его руку, держусь за нее, словно за единственную опору в этом бреду.

А впрочем… если присмотреться, если за сапфиром чужих глаз попытаться нащупать небесную голубизну ее собственной радужки?

С трудом вытряхиваюсь из цепкого кошмара, удерживаюсь на грани жалости к глупой девочке с амбициями. Мне жаль ее, но это смягчающие обстоятельства преступления, не более того. Смотрю уже не в нее — на нее. Она чувствует мой взгляд.

— Вы пришли, — говорит она, опуская руки. — Вы пришли.

Это голос Витки, мягкий альт, и удержаться неподвижной мне стоит огромных сил. Хочется прыгнуть на нее, вцепиться в лицо, бить головой об стену. Убить, превратить в бесформенное месиво, только бы не видеть этих знакомых глаз, не слышать такого родного голоса.

— Чего ты хочешь? — спрашивает Кира.

Она переводит взгляд на тенника. Взмах длинных ресниц.

— Останьтесь со мной.

Голос — липовый мед, тягучий и сладкий, тонкий вкрадчивый аромат слов обвораживает.

— Для чего? — Чудится мне или в голосе Киры интерес, любопытство жертвы, приглядывающейся к соблазнительной наживке?

— Вы будете править вместе со мной. Вместе мы сможем добиться добра, справедливости, гармонии!

— Вместе с тобой? Ты считаешь, что добро и справедливость начинается с убийства?

— Я никого не убивала! — Как уверенно она говорит, как прямо и открыто.

Я теряюсь под напором ее искренней веры в свою правоту, но Киру так просто не убедишь.

— Лик, Вита, Альдо. Ты не виновата ни в чем?

— Глупый тенник. — Она улыбается царской улыбкой. — Они все живы во мне. Они стали мной. Каждый из них. Они здесь, во мне. Я объединила их мечты, я дала им бессмертие. Я говорю за всех нас. Убив меня, вы убьете своих друзей.

Смотрю в ее лицо — и мне кажется, что мои друзья действительно живы в ней, но они — пленники и не могут вырваться, уйти хотя бы за грань смерти.

— Поверьте мне, прошу вас! Умоляю вас! — Нежная, хрупкая, обольстительная и трогательная девочка протягивает к нам руки. — Вместе мы дадим Городу новую, великую жизнь! Я, вы и еще те двое — вы сможете убедить их, они пойдут за мной. Верьте мне! Я и есть Город, я его сердце!

Прижимает ладони к груди, еще шире распахивает глаза, и на гранях сапфиров играют слезы.

— Ты не Город и никогда им не станешь.

— Я — Город, и Город — я, моя сила принадлежит ему! — запальчиво возражает маленькая принцесса. — Я никого не убиваю, я лишь отсекаю лишнее, срезаю сухие ветви, чтобы живые могли цвести! Я — мера и весы, я — длань карающая и ласкающая…

Этот пафосный бред уже не кажется мне ни смешным, ни достойным внимания. Много лет я — Смотритель, и мне доводилось быть и судьей, и палачом. Но ни разу в голове не заводилась и тень фразы «я — мера и весы». Должно быть, у меня все лучше с чувством меры.

— Ты — сумасшедшая самозванка, и лучше бы тебе заткнуться, — оскаливается Кира и делает шаг вперед.

Я двигаюсь следом за ним, мы подходим вплотную к девочке в белом платье. Она испуганно смотрит на нас — и я отвожу взгляд от ее лица, на нем такой искренний, рвущий душу в клочья страх. Еще обида и боль, и бесконечная, отвратительная уверенность в своей правоте.

В ней заложена сила, огромная сила. Ей не повезло, не случилась одна-единственная мелочь: не удалось прийти в Город по-иному. Сложись все иначе — она была бы одной из нас, седьмой. Она очень сильна, эта молоденькая девчонка, и Город повиновался ее власти, сам не желая того. Мне недоступно умение силой взгляда и воли изменять целые завесы; никому из нас недоступно. Нам нужно работать вдвоем, втроем, чтобы совершить лишь малую часть того, что удавалось ей по одному желанию.

Все дело в том, что это были за желания, понимаю я. Только в этом, больше ни в чем. Если руки по локоть в крови, что ни возьми в них — все запачкается. Если у тебя одна цель — брать и подчинять, для себя, только для себя, чтобы удовлетворить свои желания, заглушить чувство неполноценности, — все, что ты ни сделаешь, будет безобразным.

Для таких, как она, и была создана инициирующая завеса — бесконечный аттракцион, в котором окружающая реальность изменяется под желания горожан. Сначала самые примитивные: пища, дорогие украшения и автомобили, оргии. Потом — приключения до отвала. И так пока не наиграешься, пока завеса, играющая роль и аттракциона, и психоаналитика, не выпустит тебя выше. Да, все мы любим увлекательные игры с погонями и стрельбой, которых хватает на прочих завесах. Но это отдых, а есть еще и работа. И я не знаю тех обитателей верхних завес, кто предпочел бы развлечения работе. Один содержит кафе, другой сторожит барьер Города — и каждый умеет не только брать, но и отдавать.

Девушка же захотела власти — и ее желание оказалось сильнее, чем ограничители, встроенные в информационную систему завесы. Кто бы знал, что в этом хрупком тельце кроется такая бездна желаний и страстей…

— Почему, почему вы мне не верите? — шепчет она, по щекам катятся две огромные слезы.

Может быть, ее можно вылечить? И из нее выйдет неплохой Смотритель — Город значит для нее так много, она действительно сможет почувствовать его как себя. Бедная безумная убийца, заблудившаяся в завесах…

— Ты ошиблась, девочка, — медленно и грустно говорит Кира. — Мы верим тебе, и поэтому…

«Ты умрешь», — думает Кира, но не говорит вслух. Он отчего-то медлит, хотя я и не понимаю почему.

— Я принесла вам новый мир! Я создала его своей силой! Сияющий прекрасный мир! Мир как меч! — Она поворачивает руки ладонями вверх, и на них возникает клинок с витой рукоятью. — Этим мечом мы отсечем все, недостойное жить! Вы и я, вместе! Поверьте же мне, умоляю вас! Я открою вам истину, и вы не сможете не поверить!

Мир как меч? Мир сияющей истины, где принцессы в сияющих одеждах вершат абсолютное добро, лихо управляясь с мечом-бастардом?

Неужели эта дева в белом и впрямь — душа Города? Странно и страшно верить в это, и я не знаю, что делать. Кира готов убить ее — но не убьем ли мы и себя, и Город вместе с девочкой, умеющей не просто убивать, а поглощать? Но оставить ее в живых означает принять ее, отдаться ее власти. Я не хочу верить в то, что это не случайность и ошибка, а начало новых времен.

Сияющий дивный справедливый мир, где властвует эта дева, где недостойное жить отсекают мечом, а непокорных уничтожают… Справедливость, воплощенная в мече в тонких девичьих руках, нерассуждающая страстная справедливость. Справедливость однажды жестоко униженной девчонки, и вся суть этой справедливости — не дать унизить себя еще раз. Бить, а не принимать удары, править, а не подчиняться. Любой ценой встать над законом, согласно которому глупый замысел и дурное исполнение не находят понимания, а встречают лишь равнодушие и насмешку.

— Слушайте меня! Слушайте! Истина в том, что я — новый закон, я закон Города! — говорит она. — Все, что сделала я, — закон, и никто не вправе спорить со мной, ибо закон — это я; но вас я прощаю, ибо вы не знали истины…

Все это звучало бы смешно, если бы дело было только в форме слов. Бред, высокопарный и напыщенный, не более того. Но та, что произносит слова, — не актриса, играющая роль сумасшедшей королевы. Она реальна, как реально сделанное ею. Как реальна сила, которой она обладает. То, что нам удалось загнать ее в ловушку, — случайность, везение или шанс, данный нам Городом. И нужно решить раз и навсегда, что мы будем делать.

А что мы можем сделать?

Либо отпустить ее и согласиться с тем, что настали новые времена и отныне Городом правит Белая Дева. Или убить ее. Я не вижу других способов. Попытаться ее переубедить? Стоит сделать это только ради одного — чтобы потом быть уверенной, что мы сделали все, что смогли.

— Послушай, ты говоришь о новом законе. Но в Городе уже есть закон. И это мудрый закон, проверенный временем… — Я пытаюсь поймать ее взгляд и тут же перевожу взгляд на стену за головой девушки: ее глаза — два кипящих темным пламенем колодца, в которых кипит, кружится водоворотами безумие.

Это затягивает. Несколько минут «гляделок» — и я утрачу разум, растворюсь в ней.

— Это старый закон! А я — закон новый, безупречный! — все с той же сумасшедшей уверенностью отвечает она. — Я — мир, и я — меч.

— Город не нуждается в твоем законе. Подумай, что ты делаешь. Ты разрушаешь и убиваешь. Сколько ты уже убила? Сотни? Тысячи? Что с ними стало?

— Я никого не убила. Они все во мне.

Кажется, беседа пошла по кругу.

— Я — закон меча… — добавляет она, глядя на меня — на меня! — как на глупое неразумное дитя. — А меч иногда ранит, отсекая недолжное жить.

— Да кто ты такая, чтобы решать, чему должно и недолжно жить?! — Я начинаю кричать, не в силах пробиться сквозь ее убежденность в собственной правоте.

— Я — закон, — безмятежно и терпеливо отвечает она. — Я — карающий меч.

«И, вырвав из себя, положили закон над собой. И нам надлежит сделать так же …»ё — вспоминаю я легенду Демейни. Вот когда она пригодилась. Мудрый хранитель в обличье хиппи — едва ли он знал, что этот разговор состоится. Но угадал или, точнее, предвидел, что именно нужно рассказать нам. Теперь я понимаю, что нужно делать. Но могу ли я?

Страшно.

Глаза Альдо, скулы Лика, губы Виты. Лжет ли она, стремясь сохранить себе жизнь, или и вправду они живут пленниками в ней, и мы своими руками уничтожим тех, кого любим? Трое друзей — и черты каждого в ее лице, и что еще, помимо черт?

Смерти нет, вспоминаю я лихорадочный шепот Киры. Смерти нет… Они улетят прочь по звездному тоннелю навстречу прекрасной музыке.

Я протягиваю руку, беру меч за рукоять, взвешиваю. Он тяжел и налит жгучей страстной силой, толкается в ладонь, просит, зовет действовать, вершить, решать. Удобный клинок, как раз по руке мне. Девушка с надеждой смотрит на меня. Соблазн велик…

Взмах — и полоса сияющего света рассечет надвое оглоеда или ползуна.

Как мне нравится прикосновение к потертой коже на рукояти, как я срастаюсь с клинком…

Взмах — и на месте Гиблого Дома останутся лишь безопасные руины, что растают к утру.

Он создан для меня, я и этот меч — одно…

Взмах — и очистятся все тоннели, и не придется рисковать собой.

Сколько достойных дел можно было бы сделать с ним…

Взмах — и осмелившийся спорить со мной падает, замолкнув навсегда.

Взмах!..

И легионы из бездны встанут за мной, вспоминаю я сказку Киры. Но некому будет взглянуть мне в глаза.

— Мир не меч! — И клинок входит в грудь Белой Девы, не встречая препятствий.

Выпускаю рукоять, отшатываюсь — девушка падает на колени, платье на груди пропитывается кровью. Алое на белом. Она сжимает ладонями клинок, смотрит на меня, словно не может поверить, и что-то шепчет.

Лицо ее плавится, искажается, словно в последний миг жизни на нем отражаются все, убитые ею. Десятки, сотни лиц пробегают рябью по водной глади, я сбиваюсь со счета. Люди и тенники, сотни глаз, губ, бровей — и все это маски боли. Неужели я убила их всех еще раз?

Она падает на бок, складываясь, как тряпичная кукла, у нас под ногами. Лицо перестает хаотически меняться — теперь это ее собственное лицо, простое, но симпатичное. Светло-голубые глаза, уже подернутые туманом, круглые щеки, курносый нос. Ей не больше двадцати. И — залитое кровью белое платье, торчащий из груди клинок, беспомощно раскинутые руки.

По подбородку ее течет кровь, розовая, пузырящаяся. Губы еще вздрагивают, пытаясь что-то выговорить. Но еще мгновение — и ее тело начинает таять, а меч оплывает, плавится и исчезает.

Все кончено. Безымянная писательница мертва.

Я смотрю на Киру и понимаю, что думаем мы об одном — сколько секунд до Армагеддона?