2
Я просыпаюсь от того, что кто-то бесцеремонно плюхается рядом и локтем придавливает мои волосы. Не открывая глаз, тяну носом. Корица, бергамот, анис. Этот букет не перепутаешь ни с чем. Собираю пряди в кулак, высвобождаю — просить Лаана убрать руку или подвинуться бесполезно. Подвинется так, что отдавит вдвое больше. Он обнимает меня, прихватывает губами мочку уха. Трусь щекой о его подбородок — борода колется, это забавно. Зеваю и наконец открываю глаза.
— Соня, — смеется Лаан, — заспалась, ничего не услышала.
— Ну, тебя не проспишь, увалень.
Смотрю на него, лежащего рядом, подперев голову кулаком. Здоровенный мужик, всегда веселый и посмеивающийся в бороду. Приятная картина. Один из моих коллег Смотрителей. Его я люблю больше всех.
— Остальные тоже тут? — интересуюсь я, зевая.
— Да, кроме двоих.
— Кого нет?
— Витки и Лика.
Значит, помимо меня и Лаана — только двое. И состав нашей дружной компании говорит о том, что придется кого-то бить или что-то ломать. Три бойца, один связующий — ну что хорошего можно сделать в такой милой компании? Ничего, разумеется.
Наверху и спросонок у меня всегда ворчливое настроение, голова раскалывается. Смотрю в потолок, присвистываю изумленно — он выкрашен в черный цвет, и белым набрызганы созвездия. Можно даже угадать несколько. Полоса Млечного Пути проходит из угла в угол. Оригинально. Мне нравится. Жаль только, эта красота недолговечна.
— Какие новости, какие сплетни? — вяло интересуюсь я.
— Новость одна: привалила работа. От нижних. Приходил курьер, просил всех собраться.
— В чем дело-то?
— Да не знаю пока, он еще не вернулся. Хотя… — Лаан прислушивается, глядя поверх моей головы. — Кажется, пришел уже.
— Ну и славно, пойду водички глотну. Приходите, что ли, на кухню…
Выбираюсь из медвежьей хватки, шлепаю по длинному светлому коридору. На кухне все сверкает и блестит, местами — свежими царапинами на белой эмали бытовой техники. Евроремонт со следами разгильдяйства. На плите потеки и пригорелые разводы, кто-то готовил, и блюдо убежало. Кажется, это был борщ. Если борщ — значит готовила Витка. Если убежало — значит подогревал кто-то другой. С отвращением смотрю на темно-бурые пятна. Неужели трудно убрать за собой? Отворачиваюсь, пытаюсь сообразить, где сегодня стоит посуда. Через полминуты, когда я начинаю копаться в шкафчике над плитой, она уже выглядит совершенно чистой.
Минут пять уходит на поиски стакана, потом я сдаюсь и пью прямо из фильтра. Вода, как и следовало ожидать, безвкусная и припахивает какой-то химией. Но спросонок пить хочется нестерпимо, вдобавок отчетливо ощущаю набухшие под глазами мешки и тошноту. Похмелье? Все может быть. Не помню ничего абсолютно.
На столе валяется полупустая пачка хрустящих хлебцев. Интересно, кто из наших красавцев решил сесть на диету? Или это квартира наша так подшутила? Иногда тут случается — в холодильнике обнаруживаются только фрукты или диетические продукты. Или мясо никому не известных животных, о котором мы потом долго спорим, была это зайчатина или какая-нибудь капибара. Впрочем, Хайо способен приготовить и капибару, и крокодила так, чтобы было вкусно. Мясо он готовит так, что закачаешься.
А еще — если невмоготу, как хочется совершенно конкретной вкуснятины, ее всегда можно найти в холодильнике или шкафчике для продуктов, как бы они на сей раз ни выглядели. Мне сейчас хочется соленого огурца. Крепенького, упругого огурца, засоленного не абы кем и абы где, а умельцем и непременно в бочке. Открываю холодильник — и огурчик к моим услугам. Даже два. Лежат на тарелочке с голубой каемочкой.
Я смеюсь. Город разумен и иногда проявляет чувство юмора, понятное и нам.
К сожалению, не всегда. Я имею в виду — не всегда понятное.
В комнате напротив той, где я проснулась, начинают спорить — громко, взахлеб. Слов не разобрать, но, судя по голосам, сейчас случится драка. Спешно дожевываю свой огурец. С фильтром в руке отправляюсь туда — если что, пригодится, охладить кого-то из драчунов. И без этих глупостей у меня болит голова.
Так и есть — двое Смотрителей прижали к стене тощего растрепанного мальчишку-тенника. Но если приглядеться — все не так просто. Ладонь тенника лежит на плече Альдо, и отливающие металлом когти упираются в артерию. Зато второй Смотритель, Хайо, приставил к боку тенника перочинный нож. Тот не дергается — видимо, известно, что нож у Хайо освященный. Комната почти пуста — несколько поваленных мольбертов на полу да стол с парой яблок и полотенцем. Лаан, дружочек мой сердечный, стоит у ближней стены и с интересом смотрит на драку.
Я тоже смотрю — то на скульптурную композицию «патовая ситуация», то на безмятежную физиономию Лаана. Чтобы сделать что-нибудь, нужно успокоиться. Хорошо успокоиться. Потому что руки вибрируют от ярости, и кажется, что подгибаются колени, что я не могу и рта открыть. Нужно глубоко вздохнуть — раз, три, пять, и тогда голос не сорвется и не обернется неубедительным хрипом.
— Сейчас я хлопну в ладоши, и все опустят руки и отойдут друг от друга на шаг. — Выговаривая слова, я чувствую, как дрожат от ненависти ко всем ним губы, но мне удается сказать так, чтобы меня услышали все трое.
Хлопок.
Хайо действительно убирает руку и отступает на шаг, тенник сжимает пальцы в кулак, пряча смертоносные лезвия, и в этот момент Альдо со всей силы бьет его кулаком в живот.
Нет, не кулаком. Я вижу поблескивающий на пальцах металл.
Кастет. Серебряный.
В течение следующих секунд происходит масса событий. Лаан срывается с места и, схватив за плечи, оттаскивает Альдо, Хайо замахивается, желая ударить Альдо в подбородок, но тот резко опускает голову, и удар приходится Лаану в нос. Увалень Лаан рычит сквозь зубы, но не разжимает руки, зато Альдо, повисая, вскидывает вперед ногу и попадает Хайо в пах. В это время тенник медленно сползает по стенке, держась за живот и издавая невнятное поскуливание. Хайо складывается пополам, держась за причинное место, и падает на пол поверх тенника. Альдо же бьет Лаана затылком, второй раз попадает по носу, тот разжимает объятия, поскальзывается…
…и поверх него падает Альдо.
Получивший от меня фильтром по голове. Полтора литра воды в прочном пластике оказались вполне солидным аргументом.
Все лежат на полу. Лаан размазывает по лицу кровь. Нос скорее всего сломан. Альдо отрубился, поэтому его силуэт постепенно становится прозрачным, и виновник всего безобразия покидает нас на какое-то время. Хайо и тенник лежат друг на друге, нимало друг другом не интересуясь. Только я стою со своим оружием массового поражения в руке и медленно подбираю цензурные слова.
— М…олодцы, господа Смотрители. Просто законченные молодцы!
Да уж, если нашу славную компанию и можно назвать дружной, то вот слаженной и хорошо организованной — едва ли. Анархия, которая никак не разродится порядком, классический случай.
Клинический, можно сказать.
Подхожу к когтистому мальчишке, приседаю на корточки, глажу его по пепельно-серым встрепанным волосам. Он косится на меня желтым глазом — настоящий волчонок. Отталкиваю когтистые руки-лапы от живота, за который он ухватился, несколько раз с нажимом провожу рукой — по часовой стрелке и обратно.
— Отпустило?
Волчонок кивает.
— Ну тогда будь умницей, посиди тихонечко.
К этому времени Хайо разгибается и садится на полу, глядя на меня двумя очень разными глазами. С правым все в порядке — узкий, темный, серьезный. Второго же почти не видно за свежей опухолью, явным следом чьего-то кулака.
— Это кто тебя?
Хайо молча кивает на тенника, тот втягивает шею и прячет подбородок в ворот куртки. Встаю, иду в ванную, беру полотенце и смачиваю его в ледяной воде, возвращаюсь, вытираю Лаану лицо и сооружаю компресс. Лаан сидит, прислонившись к стене, запрокинув голову и вытирая краем полотенца текущие из глаз слезы. Удары в нос болезненны и вызывают слезотечение, вспоминается мне какое-то пособие по самообороне. Несмотря ни на что, вид у Лаана спокойный и дружелюбный. Как всегда. Краем глаза он следит за мной.
Мне хочется его стукнуть — за то, что стоял и смотрел и не остановил драчунов. Тоже мне повод для любопытства! Впрочем, вряд ли дело в любопытстве. Лаан просто слегка ленив и вмешивается, только если дело действительно того стоит. Мелкую стычку он явно не считает поводом для применения своих атрибутов миротворца — кулаков.
— Хайо, что вы тут устроили? Зачем?
— Он пришел, — кивок на тенника, — без спроса. Из стены вылез.
— Я говорить пришел… — бухтит волчонок.
— Ну и Альдо к нему пристал. Как обычно. — Можно не пояснять, все знают, что Альдо ненавидит тенников. Сами тенники тоже знают. — Ну, сначала он кулаками отмахивался. Хорошо так отмахивался. В общем, смешно было. В глаз вот мне засветил. По-честному, в общем. Потом Альдо ему подножку поставил и решил по полу повалять. А он подпрыгнул — и когтями. Ну и все.
В глаз засветил? Хайо? Чудные дела творятся в Городе. Или Хайо решил сыграть с мальчишкой в поддавки, за что и огреб? Тенники — ребята шустрые, скорость их реакции непредсказуема. Иной доходяга может вдруг продемонстрировать такую быстроту движений, что остается только позавидовать. Ладно, Хайо, кажется, синяком только доволен. Нечасто ему попадаются достойные спарринг-партнеры, вот он и пытается поиграть с кем попало.
— А за что ты Альдо?
— А за все. — Тут тоже можно в подробности не вдаваться: что Хайо большой поборник справедливости — знают все. Как в понятия о ней укладывается давняя дружба с главным скандалистом Города — тайна.
— Ясненько. Молодцы. Пошли в кухню, чай будем пить.
Лаана приглашать дважды не нужно — он бросает полотенце, обгоняет меня и начинает стучать посудой так, что слышно и здесь. Хайо поднимается и протягивает мальчишке руку. Тот смотрит на руку, в лицо Хайо, потом поднимает глаза на меня. Я выразительно хмурю брови и делаю страшные глаза. Тенник соизволяет принять руку, встает и начинает отряхиваться с таким видом, будто его костюму беспризорника могло повредить лежание на нашем полу.
Жду пару минут, потом не выдерживаю — тоже мне чистюля выискался.
— Пошли, пошли…
Я замыкаю шествие, надеясь, что смогу расслабиться. В отсутствие Альдо, редкостного красавчика, изрядного подлеца и уникального истерика, это представляется вполне реальным. А скорого возвращения белобрысого ожидать не стоит. Скорее всего его выбросило на одну из первых завес. Но даже если и нет — на путь сюда ему потребуется несколько часов.
Терять сознание на верхней завесе не рекомендуется.
Особенно — от удара по голове. Временное исчезновение гарантировано.
И мы пьем чай, заваренный Лааном, — с корицей, имбирем и гвоздикой и, по желанию, с красным вином. Хайо подливает вина больше, чем заварки, и кипятком пренебрегает. Я таких крайностей не люблю, пью, как делает сам Лаан — пару столовых ложек вина, на два пальца заварки, остальное — вода. Не кипяток, немного попрохладнее. По мнению бородатого любителя чая, кипятком заваривают только варвары. А люди, мало-мальски смыслящие в чаепитии, пользуются слегка остуженной водой.
Сходимся мы с ним в одном — чай с сахаром пить нельзя. Это уже не чай и не сахар, а сладкая бурда. Впрочем, Хайо эти наши представления по барабану. Хотя вот кому бы пошло соблюдение всех правил чайной церемонии, так это ему. Темноволосого, скуластого и слегка раскосого Хайо легче всего представить в каком-нибудь чайном домике, облаченным в японские одеяния и с парой мечей, лежащих неподалеку.
Внешность порой обманчива — он дерется врукопашную, стиль борьбы некий смешанный. Он всегда готов рассказать, откуда тот или иной прием, но у меня в голове все это задерживается плохо. Да и искусство Востока Хайо вовсе не привлекает. Его основные увлечения — мотоциклы и парапланы.
Из сладкого — чернослив, нафаршированный грецкими орехами в меду, и шоколадные вафли, тоненькие и хрустящие. Тенник аж облизывается и на правах несправедливо обиженного дважды протягивает кружку за новой порцией чая. Обычно тенники не очень-то жалуют пищу людей. Да и крепкие напитки у них сугубо свои — на мой вкус, редкая дрянь. Но этот — из клана верхних, видно сразу. Они меньше отличаются от нас.
Допивая вторую кружку, я поворачиваюсь к нашей жертве и спрашиваю:
— И о чем же ты пришел говорить, камикадзе?
Мальчишка хмурится и, сложив губы трубочкой, всасывает чай. Натуральный беспризорник…
— Ну, как хочешь.
— Про метро.
Хайо закатывает глаза и тихо стонет. У меня тоже пропадает аппетит.
— Что с метро?
— Нужно чистить синюю ветку. Всю, повдоль.
— Ай, спасибо, хорошо, положите на комод… — напевает Лаан, усмехаясь. Нос у него уже пришел в совершенно нормальный вид — напрасно я думала, что сломан. На этом медведе все заживает, как на… допустим, на собаке.
— Хорошо, скоро займемся.
— Какое скоро? — заводится с пол-оборота ребенок. — Вы туда спуститесь, б… блин!
— Горелый.
— Что?! — Тенник поворачивается ко мне, в желтых глазах совершенно человеческого разреза, но без белков, пульсируют кошачьи зрачки.
— Блин, говорю, горелый. А также кочерга. Ядреная. Мы тебя услышали. Тебя кто послал, староста нижних?
Тенник аж давится вафлей от моей проницательности. Интересно, где достали такого молоденького мальчишку. И зачем. И с какой поры нижние вот так вот по-простому отправляют к нам курьеров с ценными указаниями. И кого звать на зачистку, дело грязное, муторное и неблагодарное. Много интересного принес малолетний когтистый тенник. Или я как-то проснулась в неполной памяти?
— Вот что, любитель блинов. Допивай чай и отправляйся к своим, скажи — все сделаем. На Альдо обиду не заковыривай. Он, конечно, сволочь — но он ветку чистить и будет, сам знаешь.
— Мне велели с вами пойти.
— Зачем? — Брови Хайо ползут вверх, скрываются под челкой, там и остаются. У него вообще очень выразительная физиономия, и рожи он строит мастерски. Сейчас на его лице написано горькое сожаление о том, что Хайо не позволил белобрысому обидеть тенника так, что тот смылся бы. Тенник, разумеется. Альдо мы как-нибудь переживем.
— Я слухач, — гордо заявляет мальчишка.
Я приглядываюсь к нему — тощий, долговязый, в затрепанной одежонке не по размеру. Возраст, конечно, не определишь, но по нашим меркам — лет пятнадцать. Мордочка с острыми чертами слегка чумазая, но очень симпатичная. Длиннющие нечеловеческие пальцы, когтей сейчас почти не видно, только самые краешки. Волчонок с кошачьими лапами. Забавная зверушка и живучая, на первый взгляд. Но тащить его на зачистку?
— Как тебя зовут?
— Кира, — отвечает тенник.
Повисает многозначительная пауза. Про Киру-слухача мы слышали множество легенд, баек и сплетен. Весьма лестных, надо сказать. Самого ни разу не видели — слишком деловой он был, не снисходил до нас. И уж никак в них не вписывался строптивый подросток вида «я начал жизнь в трущобах городских». А имена у тенников не повторяются — прописная истина.
И чужим именем назваться не посмеет никто.
— Да нет, не можешь ты быть тем самым Кирой, — лениво говорит Лаан.
— Я? Да, блин… — взвивается мальчишка, подскакивает, роняя кружку.
— Горелый. — Хайо усмехается. — Ну и куда с тобой таким идти? Дергаешься, как блохастый.
— Не верите — идите сами. — Кира вспоминает про профессиональную часть и садится, демонстративно медленно поднимая кружку и водружая ее на стол. — Вот я посмотрю, что от вас оглоеды оставят…
Меня пробирает дрожью, Хайо приоткрывает рот и так и застывает.
— Еще и оглоеды. Все лучше и лучше, — басит Лаан. — Радуешь ты меня, дитя городских джунглей.
— Ну а я про что…
— Ладно, Кира. Если ты не будешь драться с Альдо и вообще дергаться, пойдешь с нами. А сейчас — пойдем-ка со мной, пошепчемся, — говорю я.
Тенник покладисто идет за мной в комнату напротив студии. Сейчас это здоровенная, квадратов на сорок, гостиная. Кожаные кресла, широкий диван, всякая прочая европейского вида мебель, на стенах какие-то гобелены, икебана…
Я сажусь на диван, смотрюсь в зеркальный шкаф напротив. Круглая физиономия, длинные светлые волосы, джинсы и белый свитерок в облипку. Забавно. Черт лица мне не видно — далеко, но это и не самое интересное. Нос, рот, глаза на месте — и достаточно. Тенник усаживается рядом, вплотную, и кладет лапу мне на бедро. Рука горячая — чувствуется даже через плотную ткань. Поворачиваю к нему лицо — он усмехается, демонстрируя тонкие острые кошачьи зубы, наклоняется, прижимает лоб к моему виску.
Тепло. От него пахнет морской солью.
Не такой уж он и юный, слухач Кира. Я удивляюсь, как ловко он нас всех провел, притворившись мальчишкой. Или не притворившись — среди тенников есть и те, кто меняет не внешность, но возраст. Сейчас это — взрослый, уверенный в себе мужчина. Даже слишком, пожалуй, уверенный — рука уже у меня на плече, и пальцы спускаются по груди, а зубы прикусывают шею.
Я вздрагиваю от удовольствия, потом смотрю на настежь открытую дверь.
— О чем шептаться-то будем, — мурлычет он, опрокидывая меня. — О делах?
— Дверь закрой, войдут…
— Не войдут. — Обе лапы уже под моим свитером, когти царапают соски, и мне это нравится. — Не дергайся…
Ехидна, кошара паршивый, ругаюсь я про себя, но закрываю глаза и притягиваю его к себе.
Через сколько-то минут — или часов — бешеной скачки мы откатываемся друг от друга, насколько позволяет диван. Я облизываю искусанные губы и с трудом сдвигаю бедра, ощущение такое, что по мне проехался поезд. Когтистый и зубастый поезд с хорошей потенцией. Кира валяется на боку, смотрит на меня — опять выглядит совсем ребенком, и мне делается как-то неловко. Тоже мне растлительница малолетних…
— Так о чем ты хотела говорить? — «Малолетний» совсем не похож на жертву, скорее на кота, дорвавшегося до горшка сметаны.
— О делах, — вспоминаю я его насмешку.
Кира потягивается. Фигура у слухача — одни слезы, ребра и ключицы торчат, как у жертвы блокады, живот прилип к позвоночнику. Таких всегда хочется откармливать, отмывать и вязать им толстые теплые свитера. Но если верить хотя бы трети слухов, у этого тенника свитеров должна быть коллекция, а котлеты ему обеспечены в половине домов Города.
— Ну?
— Почему прислали тебя?
— Потому что там совсем погано. Оглоеды и не только.
— А что ж раньше?..
— А раньше и просили. Альдо послал.
Я тихо, бессвязно вою, жалея, что врезала красавчику только один раз. Временами Альдо бывает умницей и солнышком. И на зачистках выкладывается так, что потом неделями ходит бледный и полупрозрачный. Но на любое дело его нужно тащить за шкирку и пинками.
— Ну кто ж к нему по таким делам обращается-то? С ума сошли?
— Хе, — резко усмехается Кира. — А где остальных неделю с лишним носило? Одна Витка тут просидела дня три, да Лик пару раз показывался, а из них зачистщики…
Да уж, зачистщики из них аховые. Я пожимаю плечами — я понятия не имею, где носило меня и остальных. Иногда за этой завесой от внешней, не связанной со здешними делами памяти остается всего ничего. Меня позвали, Лаан меня позвал — это я помню. Остальное — еле-еле. Где-то меня носило…
А, была история с историческим клубом и семьей вампиров, припоминаю я. Не самое важное и не самое спешное дело. По большому счету, совершенно не обязательно было заниматься этим самой. Но меня не назовешь пчелкой-труженицей, как и остальных, за исключением, разве что, Витки-целительницы. Возможностью отдохнуть или погрузиться с головой в какую-нибудь ерунду я не пренебрегаю.
Что было до того? Тайна сия велика есть. Не помню, как ни стараюсь. Хорошо вспоминается только предыдущий визит на верхнюю завесу. Мы с Лааном и Хайо сносили одно из обветшавших зданий Города.
— Не Смотрители, а халявщики полные, — кривится тенник, — у одной Витки совесть есть, зато пользы другой — никакой.
— Уймись, обличитель. — Я защипываю в складку кожу на боку Киры, поворачиваю запястье. Он морщится, скалится. На подбородке присохшие чешуйки крови — его или моей, не знаю.
— Не накувыркалась?
— Не хами.
— Не накувырка-а-алась, — тянет он, прижимаясь ко мне, и по шее скользит шероховатый язык.
Я поворачиваюсь спиной, пытаясь обдумать предстоящую нам зачистку и общую раскладку, но тенник не унимается. Ему, наверное, все равно — с кем, как, в какой позе. Очень характерно для всей их породы, особенно для слухачей.
— Перестань!
— Злая ты, Тэри, злая… а напрасно. Чем лучше я тебя буду чувствовать, тем проще мне будет.
— Иди Хайо трахай. Или Лаана. Ну, в самом деле… я же буду никакая, ну, Кира, ну, зараза…
Сопротивление бесполезно, и все мысли о делах вылетают из головы, когда он прикусывает меня за загривок и поворачивает лицом вниз. Мне хорошо. С ними всегда хорошо. Некоторым хватает, чтобы влюбиться по уши. Не мой случай, конечно, — но это не мешает растворяться в ласках тенника, забывая про все на свете. Никакая внешняя щуплость не мешает ему передвигать и перекидывать меня, как тряпичную куклу, сильные лапы — везде, то гладят, то царапают. Я засыпаю, едва он перестает двигаться во мне, — в висках гудит усталость, глаза закрываются сами собой.
Во сне меня выкидывает за завесу, за которой еще не доводилось бывать.
