Глава 27 ПОСЛЕДНИЙ ДОВОД
За обедом мы ели, как волки, потом удалились в большую, полную воздуха спальню и уснули как собаки. Солнце, должно быть, поднялось высоко, когда мы утром пробудились, но небо затянули облака. О том, что время уже достаточно позднее, можно было судить по оживлению в доме, где каждый занимался своим делом, да и по соблазнительным запахам, доносившимся снизу по лестнице.
После завтрака мужчины собирались идти по делам: посетить арендаторов, осмотреть заборы, починить телеги — и вообще поразвлечься. Они задержались в передней, чтобы надеть куртки, и Айен заметил большую корзину Дженни, оставленную на столике возле зеркала.
— Прихватить яблок из сада, Дженни? Тебе тогда не надо будет идти так далеко.
— Хорошая мысль, — подхватил Джейми, окинув критическим взглядом торчащий живот сестры. — Не хотелось бы, чтобы она обронила кое-что на дороге.
— Смотри, как бы я не обронила тебя прямо на том месте, где ты стоишь, Джейми Фрэзер, — отпарировала Дженни, спокойно помогая Айену натянуть куртку на плечи. — Сделай хоть одно полезное дело, прихвати с собой на улицу этого чертенка. Мистрисс Крук в прачечной, оставь его там.
Она дернула ногой, пытаясь отцепить маленького Джейми, который, ухватившись за материнскую юбку, нудно просился на руки.
Дядя послушно подхватил племянника поперек живота и потащил его к двери вверх ногами — к полному восторгу маленького чертенка.
Дженни удовлетворенно вздохнула и принялась рассматривать свое отражение в зеркале, оправленном в позолоченную раму. Послюнила палец и пригладила брови, потом застегнула платье на шее.
— Приятно хотя бы кончить одеваться, когда никто не цепляется за юбку и не обхватывает тебя за колени. Бывают деньки, когда и в уборную с трудом вырвешься в одиночку, слова не скажешь, чтобы тебя не перебили.
Щеки у нее слегка разрумянились, а черные волосы блестели на голубом шелке платья. Айен, улыбаясь, смотрел на нее добрыми карими глазами, любуясь цветущим существом.
— Может, ты бы пока поговорила с Клэр, — предложил он. — Она, по-моему, человек воспитанный и станет слушать, но, ради Бога, не читай ей своих стихов, не то она со следующей каретой удерет в Лондон, прежде чем мы с Джейми, вернемся.
Дженни щелкнула пальцами у него перед носом, ничуть не обиженная его поддразниванием.
— Я не из пугливых, муженек. До будущего апреля карет не предвидится, а к тому времени она к нам привыкнет. Отправляйся-ка ты, Джейми ждет.
Пока мужчины занимались делами, я и Дженни сидели в гостиной; она вышивала крестиком, я разматывала запутавшуюся пряжу и разбирала цветные шелка.
Внешне вполне дружелюбно мы прощупывали одна другую в разговорах и краешком глаза наблюдали одна за другой. Сестра Джейми и его жена; о чем бы ни заходила речь, в подтексте, не выраженном словами, неизменно присутствовал Джейми — отправная точка наших рассуждений.
Общее детство связало их навеки, как уток и основу некоей ткани, хотя узор этой ткани сильно стерся под влиянием разлуки и подозрений, а позже — брака. Нить Айена присутствовала в этом узоре с самого начала, моя же была совсем новой. Воспримет ли, вместит ли уже готовая ткань новую нить?
Наш разговор не подчинялся определенной логике — по крайней мере внешне, однако у каждой или почти каждой фразы было свое внутреннее, истинное, глубинное содержание, вполне ощутимое.
— После смерти вашей матери вы самостоятельно вели дом?
— Да, с десяти лет.
(Понимай; я любила и воспитывала его с раннего детства. Что сделаете вы с тем, кому я помогла стать мужчиной?).
— Джейми говорит, что вы на редкость умелая лекарка.
— Я вправила ему плечо, когда мы встретились впервые. (Да, я способна и добра. Я буду заботиться о нем.)
— Я слышала, что вы вступили в брак весьма поспешно? (Вы стали женой моего брата из-за его земель и денег?)
— Да, это было и в самом деле поспешно. Я даже не знала фамилии Джейми до церемонии венчания. (Я не знала, что он здешний лэрд. Я вышла за него ради него самого.)
Так оно и шло все утро, и во время легкого завтрака, а также в послеобеденные часы: мы беседовали, обменивались пикантными сведениями, мнениями, шутками, как бы примеряясь одна к другой. Оценить по достоинству женщину, которой пришлось с десятилетнего возраста вести большое домашнее хозяйство, а после смерти отца и исчезновения брата управлять имением, было не слишком просто. Мне было любопытно, что она думает обо мне, но она, как и ее брат, способна была, когда ей так хотелось, хорошо скрывать свои мысли.
Когда часы на камине начали бить пять, Дженни зевнула и потянулась; платье, которое она чинила, соскользнуло с округленного живота на пол.
Она принялась было не глядя нашаривать его, но я быстро опустилась на колени возле нее.
— He надо, я подниму.
— Спасибо… Клэр.
Она впервые назвала меня по имени, застенчиво улыбнувшись, — и я ответила ей улыбкой.
Мы не успели возобновить разговор, так как в комнату просунула свой длинный нос домоправительница мистрисс Крук и с беспокойством осведомилась, не видели ли мы маленького хозяина Джейми.
Дженни со вздохом отложила в сторону шитье.
— Опять убежал? Не волнуйся, Лиззи. Он, скорее всего, увязался за отцом или за дядей. Мы пойдем и поищем его, хорошо, Клэр? Мне не мешает подышать свежим воздухом перед ужином.
Она тяжело поднялась на ноги и, положив руки на поясницу, охнула, а потом улыбнулась.
— Осталось недели три. Просто не могу дождаться.
Мы медленно прогуливались по двору; Дженни показала мне пивоварню и часовню, рассказала всю историю имения, когда и что было построено.
Обогнув голубятню, мы услыхали под деревом голоса.
— Вот он где, этот маленький негодяй! — воскликнула Дженни. — Ну, погоди, попадешься ты мне в руки!
— Подождите минутку. — Я положила руку ей на плечо, разобрав, что с детским голоском смешивается столь знакомый мне взрослый.
— Да ты не волнуйся, паренек, — говорил Джейми. — Научишься. Ведь это довольно трудно, если твой петушок не высовывается дальше застежки.
Я вытянула шею и увидела, что Джейми сидит на чурбане для рубки дров, занятый беседой со своим тезкой, который ведет неравную борьбу со складками своего платья.
— Что это ты делаешь с ребенком? — спросила я.
— Учу юного Джеймса сложному искусству писать так, чтобы не попасть себе же на ноги, — объяснил он. — Уж это-то по крайней мере дядя может сделать для цлемянника.
Я подняла одну бровь.
— Говорить-то легко. Дядя мог бы наглядно показать племяннику, как это делается.
— Ну, у нас уже было несколько практических уроков, но в последний раз вышла небольшая неприятность. — Они с племянником обменялись взаимно обвиняющими взглядами. — Нечего на меня смотреть, это была твоя ошибка. Я же говорил тебе, что надо стоять спокойно.
— Гм, — сухо произнесла Дженни и строго поглядела на сына, а потом точно так же на брата.
Джейми-младший в ответ задрал подол себе на голову, но старший, ничуть не растерявшись, весело улыбнулся, встал и отряхнул с себя мусор. Опустил руку на закутанную подолом головенку племянника и повернул мальчугана к дому.
— «Всему приходит свой черед, — процитировал он, — и всякой вещи свое место под солнцем». Сначала мы работаем, маленький Джеймс, потом умываемся, а потом — слава Богу! — наступает время ужинать.
Разделавшись с наиболее неотложными делами, Джейми на следующий день выбрал время показать мне дом. Построенный в 1702 году, он для своего времени находился на уровне новейших достижений, был оборудован изразцовыми печами для обогрева комнат, а в кухне — большой кирпичной духовой плитой, так что хлеб не приходилось печь прямо в золе очага. Стены коридора в нижнем этаже, лестница и гостиная были увешаны картинами. Были среди них пасторальные ландшафты, были изображения животных, но больше всего портретов.
Я задержалась возле портрета Дженни в ранней юности. Она сидела на каменной ограде сада на фоне виноградной лозы с красными листьями. Прямо перед ней на той же ограде рядком расположились птицы: воробьи, дрозд, жаворонок и даже фазан; все эти пернатые теснили друг друга, стараясь подобраться поближе к своей смеющейся хозяйке. Это было совершенно непохоже на строгие позы на других портретах, с которых предки таращились с таким видом, словно тугие воротники не давали им вздохнуть.
— Это написала моя мать, — сказал Джейми, заметив мой интерес. — На лестнице висят еще несколько, написанных ею, их немного, а здесь всего только два. Этот она любила больше всего. — Большой огрубевший палец осторожно коснулся холста и провел линию по краснолистной лозе. — На ограде сидят ручные птицы Дженни. Время от времени кто-нибудь находил птичку с перебитой ногой или сломанным крылом и непременно приносил Дженни, а она лечила их и кормила из собственных рук. Вот этот напоминает мне Айена. — Палец уткнулся в изображение фазана, который, распустив крылья, чтобы сохранить равновесие, с обожанием смотрел на хозяйку темными глазками.
— Джейми, ты просто бессовестный! — Я засмеялась. — А твой портрет есть?
— О да. — Он отвел меня к противоположной стене, где рядом с окном висела картина.
С картины важно и серьезно глядели два маленьких мальчика, оба рыжеволосые, оба в тартанах. Возле них сидела огромная охотничья собака — должно быть, Найрн, дедушка Брана, а мальчики — Джейми и его старший брат Уилли, в одиннадцать лет умерший от оспы. Джейми в то время, когда был написан портрет, было, вероятно, года два; он стоял между коленями брата, положив руку собаке на голову.
Джейми рассказал мне об Уилли по пути из Леоха, когда мы с ним однажды ночью сидели у костра в уединенной лощине. Я вспомнила маленькую змейку, вырезанную из вишневого дерева.
Джейми вынул ее из своего споррана и показал мне.
— Уилли подарил мне это на день рождения, когда мне исполнилось пять лет, — сказал он и с нежностью провел пальцем по деревянным изгибам.
Змейка была маленькая и смешная, тельце изящно извито, головка повернута таким образом, словно змейка смотрит через плечо — воображаемое, потому что у змей, как известно, плеч не имеется. Джейми дал мне змейку подержать, я повернула ее.
— А что это здесь внизу написано? «С-о-н-и». Сони?
— Это я. — Джейми, отчего-то смутившись, опустил голову. — Ласкательное от моего второго имени Александр. Уилли называл меня так.
Лица на портрете были очень похожи; у всех детей Фрэзеров такой вот прямой взгляд, который заставляет вас принимать их в соответствии с тем, как они сами себя рекомендуют. На портрете у Джейми щеки по-детски округлые и носик тоже по-детски курносый, но в телосложении брата уже видны черты будущего мужчины, которым не суждено было до конца воплотиться.
— Ты очень его любил? — тихонько спросила я.
Джейми кивнул, задумчиво глядя на огонь в камине.
— Да, — сказал он со слабой улыбкой. — Он был на пять лет старше, и я смотрел на него как на Бога или по крайней мере на Христа. Увязывался за ним повсюду, то есть повсюду, куда он разрешал.
Он отошел к книжным полкам. Я осталась у окна, чтобы дать ему побыть одному.
С этой стороны дома я разглядела сквозь дождевые струи туманные очертания отдаленного скалистого холма, на вершине поросшего травой. Он напомнил мне заколдованный холм, на котором я прошла сквозь камень и появилась из кроличьей норы. Всего лишь полгода. А кажется, что было это ужасно давно.
Джейми подошел и встал рядом со мной у окна. Отсутствующими глазами глядя на дождь за окном, он вдруг произнес:
— А ведь был-таки еще один повод. Самый главный.
— Повод? — глупо переспросила я.
— Почему я на тебе женился.
— Какой же это повод?
Я не представляла, что я услышу. Может, дальнейшее раскрытие сложных семейных дел и отношений. Но то, что он сказал, меня просто сразило.
— Я хотел тебя. — Он повернулся лицом ко мне. — Больше, чем чего бы то ни было за всю мою жизнь, — добавил он тихо.
Я молча уставилась на него. Чего-чего, а этого я никак не ожидала. Он негромко продолжал:
— Когда я спросил отца, как мне узнать, та ли это женщина, он ответил, что придет час — и у меня не будет сомнений. Их и не было. Когда я очнулся в темноте под деревом на дороге в Леох, а ты сидела у меня на груди и проклинала меня за то, что я истекаю кровью, я сказал себе: «Джейми Фрэзер, хоть ты и не знаешь, как выглядит эта женщина, хоть весит она как добрый конь, но это и есть она самая».
Я подалась к нему, но он отступил и заговорил очень быстро:
— Я сказал себе: «Она починила тебя дважды за несколько часов, а жизнь среди Макензи такая, что хорошо бы жениться на женщине, которая может унять кровь из раны и поставить на место сломанные кости». И еще я сказал себе: «Если тебе, Джейми, парень, так приятно ее прикосновение к твоей ключице, вообрази, насколько приятнее будет, если она запустит руки пониже».
Он увернулся и отскочил за кресло.
— Я, конечное дело, подумал и о том, что, может, это результат четырехмесячной жизни в монастыре, без благодатного женского общества, но потом эта совместная поездка сквозь тьму, — он театрально вздохнул и ловко высвободил свой рукав из моих пальцев, — и этот прелестно широкий зад, сжатый моими бедрами, — он уклонился от удара, направленного ему в левое ухо, и отгородился от меня низеньким столиком, — и тяжелая, как камень, голова у меня на груди… — Небольшое металлическое украшение отскочило от его собственной головы и со звоном упало на пол. — Я сказал себе…
Он так хохотал, что вынужден был то и дело прерывать свою речь, чтобы набрать воздуха в легкие.
— Джейми… я сказал… Она же саксонка… язык у нее что змеиное жало… задница ничего… ну а если у нее не лицо, а овечья морда?
Я таки повалила его на пол — от грохота содрогнулся дом — и встала ему обеими коленками на живот.
— Ты хочешь сказать, что женился на мне по любви?
С трудом дыша, он поднял брови.
— Разве я… только что… не сказал об этом? Облапив меня одной рукой за плечи, он засунул другую мне под юбку и несколько раз немилосердно ущипнул за ту самую часть тела, которую так восхвалял.
В это время в комнату вошла за своей рабочей корзинкой Дженни и вперила в своего брата изумленный взор.
— Чем это ты тут занимаешься, братец Джейми? — поинтересовалась она, приподняв одну бровь.
— Занимаюсь любовью с моей женой — пропыхтел он, задыхаясь от смеха и возни.
— Так мог бы найти более подходящее место для этого, — посоветовала она, вздернув и вторую бровь. — На этом полу как бы не занозить тебе задницу.
Лаллиброх был спокойным местом, но вместе с тем и весьма трудовым. Все поднимались с петухами и немедленно включались в круговорот жизни. До самого захода солнца хозяйство работало, как заведенные часы, но после этого один за другим останавливались зубцы и колесики, отпадали от общего механизма и катились в темноту в поисках ужина и постели, чтобы утром, словно по волшебству, вернуться на свои обычные места.
Столь необходимым казался каждый человек, будь то мужчина, женщина или ребенок, для того, чтобы все шло своим порядком, что я не могла себе представить, как это они тут несколько лет обходились без хозяина. Не только руки Джейми, но и мои были немедленно пущены в ход. Впервые я поняла всю серьезность, с которой шотландцы осуждали безделье и лень, раньше — впрочем, вероятно, надо сказать «позже» — мне это казалось не больше чем причудой. Безделье расценивалось не просто как признак нравственного падения, но как нарушение естественного порядка вещей.
Выпадали, конечно, и другие моменты. Маленькие и скоропреходящие промежутки времени, когда все затихает, а жизнь как бы находится в равновесии между тьмой и светом, одновременно окружающими тебя.
Я радовалась таким мгновениям вечером то ли второго, то ли третьего дня после приезда в имение. Сидя на заборе позади дома, я смотрела на пожелтевшие поля, на деревья в дальнем конце горного прохода — они казались особенно темными на фоне жемчужно-серого неба. Казалось, что все предметы — близкие и далекие — находятся на одном расстоянии от тебя, потому что их длинные тени мало-помалу поглотил сумрак.
Воздух был холодный, в нем чувствовалось дыхание мороза, и мне подумалось, что пора бы уйти в дом, но не хотелось расставаться с мирной красотой. Я не замечала появления Джейми, пока он не укрыл тяжелыми полами плаща мои плечи. Я даже не сознавала, насколько стало холодно, и только прикосновение теплой и плотной шерстяной ткани дало мне это почувствовать по контрасту.
Руки Джейми обняли меня поверх плаща, и я прижалась к нему спиной, слегка дрожа.
— Мне даже из дома было видно, как ты дрожишь, — сказал он, взяв мои руки в свои. — Если не будешь беречься, схватишь простуду.
— А ты?
Я повернулась и посмотрела на него. Несмотря на усиливающийся холод, он чувствовал себя вполне уютно в одной рубашке и в килте, разве что нос чуть-чуть покраснел, свидетельствуя, что сейчас не один из теплых весенних вечеров.
— Я-то привык. У шотландцев не такая жидкая кровь, как у вас, южан с синими носами.
Он приподнял мой подбородок и поцеловал меня в нос. Я взяла его за уши, но он теперь избрал другую цель — пониже.
Это продолжалось достаточно времени, чтобы наши температуры сравнялись к тому моменту, как он меня отпустил. Горячая кровь шумела у меня в ушах, я откинулась назад, балансируя на перекладине забора. Ветер дул мне в затылок, отбрасывая на лицо пряди волос. Джейми забрал в руку волосы с моих плеч и, приподнимая, пропускал их сквозь пальцы, так что лучи заходящего солнца просвечивали их.
— Вокруг твоей головы словно ореол, когда солнце освещает тебя вот так, — тихонько проговорил он. — Ангел, увенчанный золотом.
— Ты тоже, — ответила я, дотронувшись до его щеки, на которой отросшая бородка отливала янтарным светом. — Почему ты не сказал мне раньше?
Он сразу понял, о чем я. Одна бровь взлетела вверх, он улыбнулся; одна половина лица освещена солнцем, другая — в тени.
— Я ведь знал, что ты не хочешь выходить за меня замуж. Я не имел никакого желания обременять тебя и тем более строить из себя дурака, сказав тебе об этом тогда, — ведь было ясно, что ты будешь спать со мной только по обету, данному против воли. — Он снова улыбнулся — белые зубы сверкнули в тени — и быстро произнес, предупреждая мой протест: — Во всяком случае, в первый раз. У меня тоже есть гордость, женщина.
Я потянулась к нему и привлекла к себе близко-близко, закутав полами плаща. Он крепко обнял меня.
— Любовь моя, — шепнул он. — О любовь моя! Как я хочу тебя.
— Но ведь это не одно и то же, — сказала я. — Любить и желать, я имею в виду.
Джейми рассмеялся немного хрипло.
— Чертовски близко, Саксоночка, во всяком случае, для меня.
Я чувствовала силу его желания, твердую и настойчивую. Внезапно он отступил и, протянув руки, снял меня с перекладины забора.
— Куда это мы идем? — спросила я.
Мы направлялись не к дому, а к сараям под вязами.
— Поищем сеновал.
