Руководствуясь соображениями невесть какой стратегической необходимости, «Урал» покинул Певек примерно в то же время, когда отдел «Периэксон» распрощался с Пантелеевым.

Вот уже седьмой час белоснежный стальной остров полным ходом шел на восток, к Чукотскому проливу.

Погода испортилась. Тяжелые, сизые тучи стелились над океаном; казалось, стоит подпрыгнуть – и достанешь рукой их клочковатый, чреватый холодным дождем испод.

Комлев стоял на палубе с изящным кожаным кейсом и большим флотским чемоданом. Кейс был его собственный. А чемодан он получил в хозяйстве все того же боцмана Басурьева. В чемодане лежали три пары теплого белья, легкий гермокостюм, спасжилет, комплект кислородных патронов, стандартная космическая аптечка и две яркие книжечки: литературный поэзоальманах «Ландыши в снегу» и иллюстрированный справочник «Красивый флуггер: от техобслуживания до авиакосметики».

Шесть добавочных обойм к своему табельному ТШ-К Комлев распихал по карманам сразу же при получении.

«Да что же это за „Стрекоза“ такая? – гадал Комлев. – Где она?»

Его воображение рисовало трех-, а то и четырехвинтовой транспортный вертолет неведомой, но совершенно секретной породы, только вчера вышедший из цехов Воронежского авиазавода.

Вот он рвет винтами тучи… Вот, слегка кренясь на элегантном вираже, выходит ровно в центр пустующей палубы… Вот выпускает двенадцать тележек шасси и величаво садится…

Людей на палубе, под правым свесом ходового мостика, прибыло.

Появился Чичин с пакетом очищенных семечек. Дипломат Крамер в сопровождении вестовых, волокущих две профессиональные видеокамеры. Сам Крамер тянул за собой тележку, на которой стоял кофр, чье содержимое, и в этом Комлев не сомневался, стоило не одну сотню тысяч терро. Серьезные люди – военные дипломаты. Денег не жалеют, тем более что они государственные… Слегка прихрамывая, явился и Зуев, единственный из всех – в теплой дохе и местной «трапперской» мохнатой шапке. Волохаев, небрежно помахивая укороченным армейским автоматом АСУ-8, оживленно спорил с Базеевым – у того автомат был на плече.

Комлев прислушался. Как он и думал, те обсуждали сравнительные достоинства ракеток для пинг-понга, а потом принялись костерить судью Анненкова, по совместительству – кока адмиральской трапезной…

Внезапно заголосил корабельный ревун. В мегафонах громкой связи зазвучал грозный голос командира корабля Желтоглазова.

– Слушать на палубе! Всем службам очистить летную зону «С»! Готовность к раскрытию створа – двадцатисекундная!

Комлев тревожно огляделся: а вдруг он как раз и находится в этой самой зоне «С»?

Но судя по спокойствию его опытных коллег, все было в порядке.

Под палубой заурчали сервоприводы. Вдоль бортов задребезжали разболтанные штормами леерные стойки.

«Готовятся к посадке вертолета?.. Но где же он?»

Вдруг всю центральную часть палубы от надстройки до носовых катапульт располосовала сетка хирургически точных надрезов.

Новорожденные прямоугольники пришли в сложное согласованное движение. Палуба вспучивалась, собиралась в гармошку, расходилась в стороны.

Из разверзшегося глубокого провала поднялись и раскрылись как лепестки цветка чудные щиты металлически-ртутного цвета. И наконец, показалась сама «Стрекоза», установленная на не внушающий доверия, с виду чересчур хрупкий стартовый мост.

То, что это и есть загадочная «Стрекоза», Комлев понял, только когда прочел надпись на борту этого престранного летательного аппарата.

Стометровое диво, явившееся из недр «Урала», было великовато для флуггера, но, на вкус Комлева, явно недотягивало до звездолета.

«Разъездная яхта класса „Земля—Марс“? А на кой ляд она нужна?»

«Стрекоза» имела отчетливо выраженные аэродинамические формы. При этом ее носовые и кормовые плоскости несли отпечаток не только инженерного, но и, так сказать, эстетического, не имеющего отношения к прагматике полета, дизайна. Больше всего «Стрекоза» походила на яхты с глянцевых разворотов журнала, который лежал в чемоданчике у Комлева. Она была словно спрыснута той бессмысленно-роскошной росой, что придает зазывный блеск флуггерам суперинженеров, суперактеров и народных певиц.

«Да оно и понятно… Пантелеев ведь говорил – денег угрохали… Интересно, что там внутри – платиновый штурвал и сапфировые стекла в иллюминаторах?»

Пилотская кабина корабля тоже кичилась авторским дизайном. Выразительные носовые наплывы с развитым круговым остеклением и впрямь сообщали яхте сходство с пучеглазым насекомым.

«А не слишком ли это уязвимое место?» – с тревогой подумал Комлев. Но, присмотревшись, он обнаружил сдвинутый на «затылок» «Стрекозы» массивный броневой капюшон. Вероятно, в походном положении ему полагалось переместиться вперед, служа одновременно и защитой пилотам, и носовым обтекателем при движении в стратосфере.

Комлев видел «Стрекозу» впервые и, конечно, сполна воздал яхте за ее экзотическую красоту. А вот его коллеги по «Периэксону», судя по всему, уже имели счастье не только видеть яхту, но и летать на ней. На их реакции, впрочем, это сказалось самым неожиданным образом.

– Ах ты моя кошечка! Нюрочка моя! – ворковал Чичин, умиленно скалясь.

– Не могу насмотреться, так классно все сделано… Умеют же красиво, когда хотят! – захлебываясь восторгом, вещал Лопухов.

– Да! Да! Всю жизнь мечтал о собственной яхте. Вот о такой, именно о такой! – ликовал Волохаев.

– Сразу видно, русские люди летят!

– Эх… Прокатимся с ветерком!

Как выяснилось чуть позже, эти преувеличенные восторги были связаны с преждевременным выбросом адреналина.

Они сдали багаж бортпроводнику и проследовали к трапу, который бесшумно выехал из палубы «Урала» и арочным мостиком перекинулся через лепестки «ртутных» экранов-газоотбойников прямо к овалу пассажирского шлюза.

Первым пошел Поведнов. За ним – остальные.

Внутри было душно и жарко. Вдобавок там было намного теснее, чем обещал роскошный экстерьер яхты.

Вместо ожидаемых кубриков и гостеприимной кают-компании, Комлев увидел перед собой пассажирский салон с креслами по два в ряд с каждой стороны прохода – как в маленьком пассажирском флуггере на линии внутренних перевозок. Ровно на таком он во время последнего отпуска летал порыбачить из Софрино в Астрахань, осетриную столицу РД. То, что внутренняя отделка салона была выполнена из натурального дерева, а по полу бежал мягкий шелковый ковер ручной работы, изменить общего впечатления уже не могло.

Расселись кто куда хотел. Комлев очутился рядом с почти незнакомым ему полковником войск связи лет шестидесяти пяти.

– Андреич, – представился тот и протянул Комлеву руку. – Юрий Андреич!

– Комлев, – кротко отрекомендовался тот. – Володя.

– Будешь? – Полковник протянул Комлеву фляжку с гравировкой, которая каллиграфически поздравляла «дорогого Юрия Андреевича» с шестидесятилетием от лица «преданных сослуживцев».

– Коньяк? – поинтересовался Комлев.

– Ты пей, пей, за взлет надо!

Комлев пригубил. Влага укусила растрескавшуюся от ветра нижнюю губу, обожгла нёбо и гортань и, наконец, скатилась по пищеводу, оставив после себя сомнительное сивушное послевкусие.

– Импортное что-то? – предположил Комлев.

– Сам гнал! – горделиво отозвался полковник, отчего-то принявший слова Комлева за комплимент. – Из яблок… Только зимние сорта… Самые наилучшие!

– Спасибо… Очень вкусно.

– То-то же, – удовлетворенно кивнул Юрий Андреевич, пряча флягу за пазуху. – На орбите добавим… За Х-матрицу!

Их беседу прервала ожившая внутрикорабельная трансляция.

– Товарищи офицеры! Экипаж яхты «Стрекоза» рад приветствовать вас на борту своего корабля. Цикл подготовки к взлету уже завершен. Просим вас принять предполетное положение. Сейчас опускаем фиксаторы.

Комлев вверил затылок удобному подголовнику и развернул плечи. Из пазов в потолке салона выползла фиксирующая рама и плавно опустилась ему на грудь. Щелчок. Еще два щелчка – это ноги.

– Ты нос почеши, если чешется, – с пылкой отеческой заботливостью сказал Комлеву сосед-полковник. – А то потом на шести g хрен почешешь…

– Шесть g? – вытаращился Комлев.

– А ты думал? Может, и восемь будет!

– Так тут что, дейнекс-камеры нет?

– Конечно, нет! Сам подумай, Володька, куда ее тут лепить? Дефицит места!

– Вот это комфорт…

Не то чтобы Комлев боялся перегрузок. Он их просто не любил. За свою многолетнюю пилотскую карьеру он испытал их столько – установившихся, переменных, предельных, запредельных, отрицательных, тангенциальных, – что, ему казалось, заслужил право не знать перегрузок более четырех g до самой смерти…

– Внимание, начинается подъем стартового моста! – сказали по ВКТ.

Пол встал дыбом – это «Стрекоза» задрала свою глазастую башку.

«Ага… Она еще и стартует по-ракетному… Эх, здравствуй юность», – вздохнул Комлев.

Последний раз он стартовал таким образом еще в Брянском звездоплавательном училище на учебном «Беркуте». «Беркут», разумеется, умел взлетать нормально, с разбега, но у них в программе стояла отработка вертикальных стартов – при помощи ракетных ускорителей, с бетонных столов, все как положено… Чтобы, значит, не расслаблялись…

Яхта приняла возвышение шестьдесят градусов. Но Комлеву с непривычки показалось – все девяносто. Кровь прилила к лицу.

По ВКТ начался предстартовый отсчет.

– Шесть… Пять… Четыре… Три… Два… Один… Поехали!

И началось!

Грохот! Конвульсии! Дрожь! Свист! Жестяной скрежет!

Затем – рывок.

Обещанные шесть g воткнулись железной спицей в мозг, загудели в висках, закружили искристый хоровод перед глазами.

Сорвавшись со стартового моста, «Стрекоза» пробила густые арктические тучи, оставив за собой прореху размером с три «Урала».

Корабль некоторое время набирал высоту, сохраняя стартовый тангаж. Но вот пилоты поставили его на дыбы и «прибавили газу».

Теперь «Стрекоза», зачуяв близкий космос, понеслась к звездам со скоростью четыре километра в секунду.

«Азартные, гады», – не то с одобрением, не то с осуждением подумал Комлев, который, конечно, все эволюции «Стрекозы» дешифровал вестибулярно.

«К чему так рвать? Небось знают, что ресурс у планера еще огромный и бояться нечего…»

Тут же ему вспомнилась давняя ремарка Волохаева, сделанная им еще на «Гусаре», кружившем над «Уралом», – про неких таинственных звездолетчиков, которые со скуки бесятся…

«Вот значит, что это за звездолетчики…»

На орбиту выскочили меньше, чем за минуту.

Сообщив кораблю новую ориентацию, пилоты еще трижды отработали двигателями, переставляя «Стрекозу» на курс к отлетному коридору.

На время наступила невесомость.

В иллюминаторе проплыл темный бок родной планеты – сейчас они болтались где-то над ночной Атлантикой.

Опытный полковник, воспользовавшись передышкой, мгновенно извлек на свет свою «юбилейную» флягу.

Комлев посмотрел на него в тягостном недоумении, которое тот интерпретировал, конечно, по-своему.

– Ты не боись, у меня поилка есть, специально для такого случая.

Он споро прикрутил насадку с трубочкой к горлышку фляги, громко провозгласил «За Х-матрицу!» и втянул изрядную порцию самопального зелья.

Крякнул. Со значением помолчал. Передал флягу Комлеву.

Тот сделал над собой усилие и тоже выпил.

– Ты не переживай, Володька… Нормально идем! – заверил его Юрий Андреевич.

– Да я не переживаю… Я, собственно, пилот-звездолетчик.

Но полковник его не услышал – последние слова Комлева заглушил голос командира «Стрекозы»:

– Выходим на разгонную! Прогноз по входу в Х-матрицу – шестьдесят семь секунд!

Комлев закрыл глаза – он давно подметил, что с закрытыми глазами погружение в Х-небытие чем-то напоминает засыпание, то есть процесс вполне природный. А «напоминает» – это уже в каком-то смысле и «является».

Маршевые дали тягу. Она плавно росла, поднимаясь от единички к семи g.

Комлев вспомнил смуглое, одухотворенное экстазом лицо Любавы с разбегающимися дугами соболиных бровей. Вспомнил гипнотический шум старых грабов за оградой своей дачи на северном склоне горы Ай-Петри… И со спокойным сердцем провалился в искрящую индиговыми фейерверками инофизическую бездну.

Комлев очнулся. Растер веки костяшками пальцев. Вдохнул полной грудью.

Его сосед уже был в сознании. И более того, уже возился с фляжкой…

– С прибытием, товарищи! – бодро сказали по ВКТ. – Отклонение от расчетной точки составило семь тысяч двести километров, все системы работают штатно. В иллюминаторах по левому борту вы можете видеть двойную систему Макран. Если, конечно, различите ее рядом с Денебом, который здесь поярче… В иллюминаторах по правому борту через несколько минут появятся «Дюрандали» эскорта, высланного к нам с борта «Славы». Командир эскорта уже обнаружил нас, обещает поторопиться.

Под носом у Комлева возникла… да-да, она самая.

– За долет, Володя! – пояснил полковник.

– Послушайте, – спросил Комлев, его язык слегка заплетался после Х-матрицы, – а детоксин у вас вообще с собой?

– Детоксин? Не смеши меня, Володька. Детоксин это для пацанов! – убежденно сказал Юрий Андреевич. – Что тебе будет со ста граммов?

– Ну, есть же порядок…

– Пей, догматик. Традиция требует!

Комлев повиновался.

– А куда это мы снова летим? – спросил Комлев у полковника спустя минуту. Он только сейчас заметил, что невесомость уступила место мягкому, но настойчивому давлению на позвоночник.

– Э-э, вижу, не читал ты график полета! А я не поленился… Эскадра-то «Старатель» – она сейчас у нас за спиной. Пилоты вывели «Стрекозу» в упрежденную точку. Но эскадра имеет собственную скорость. И довольно большую. Движется в направлении на Макран. Мы сейчас начинаем разгон с хитрым расчетом. Так, чтобы уравнять скорость с авианосцем «Слава». Когда «Слава» нас нагонит, у нас дельта скоростей будет небольшая. И мы сможем на него нормально сесть.

– Вот оно что…

– Ты меня еще спроси, зачем нам столько «Дюрандалей» в эскорте. Вот спроси, а?

Комлев знал, зачем. Но все равно спросил. Он не любил лишать людей их маленьких радостей.

– Мы же считай на передовой, Володька! Кажется, до ягну далеко. Многие миллиарды километров. Но что, если ягну как-то выведали о нашем прилете? Только представь – сейчас тут целый астрофаг из Х-матрицы как вывалится! А мы голенькие, как в бане! На нашей «Стрекозульке» даже пушки завалящей нету, даром дорогущая что твой мост через Финский залив…

Совсем скоро – легки на помине – появились «Дюрандали».

Они шли строем клина и, легко опередив «Стрекозу», щеголевато развернулись впереди по курсу в двухэтажный фронт.

Комлев обратил внимание на необычный факт – все машины имели натуральный цвет титанира. Ни трехцветного атмосферного камуфляжа, ни матово-черного космического.

Создавалось впечатление, что истребители были отгружены с заводов «Дитерхази и Родригес» в крайней спешке и сразу же переданы в действующий флот.

«Война. Настоящая война», – подумал Комлев.

Спустя минуту иллюминаторы правого борта наглухо «зашторил» необъятный борт «Славы».

Этот великолепный монстр, принадлежащий к последнему поколению тяжелых авианосцев, успел повоевать с Конкордией в системе Вахрам, и, между прочим, следы его геройств до сих пор были различимы невооруженным глазом. Отремонтировать его по-человечески просто не успели…

Стометровая восьмигранная гайка носового радиатора-испарителя была усыпана крупными оспинами. Не иначе снаряд главного калибра с дистанционным взрывателем или осколочная боевая часть клонской ракеты «Аждат».

Но ладно бы испаритель. Центральная левобортовая цитадель ПКО – одна из шести придававших «Славе» его неповторимый силуэт – была заштопана внахлест пятью дюралевыми пластырями. Вид у всего этого был безобразно неряшливый, но, как ни странно, по-своему боевитый.

«Слава» появился не один, авианосец сопровождали два фрегата. Причем оба держались у «Славы» под брюхом, как рыбы-прилипалы подле акулы.

Оно и понятно. «Слава» был знаменит феноменальной плотностью зенитного огня в верхней полусфере, но достаточно плачевными возможностями самообороны подбрюшья. Фрегаты были призваны компенсировать этот недостаток.

И заключительный штрих – на носовой посадочной палубе «Славы» дежурила полная эскадрилья «Горынычей». А над кораблем шли два «Асмодея» с включенными радарами сверхдальнего обзора «Периметр-5».

«Да-а… Как видно, нападения ягну ждут по всем правилам… А значит, считают его более чем вероятным…»

Пилоты «Стрекозы» начали стыковочные маневры, втираясь в зазор между днищем «Славы» и фрегатами.

Авианосец сразу же уполз куда-то вверх, сопровождающие его фрегаты, в свою очередь, закатились под брюхо «Стрекозы».

Три минуты страха – и «папа» стыковочного тубуса «Стрекозы» повстречался с «мамой» одного из днищевых шлюзов авианосца.

Вдруг Комлев сообразил, что вот уже десять минут, как его сосед не проронил ни звука. А ведь сколько поводов предоставляла сама судьба! «За встречу с флагманом!», «За стыковку!», «За шлюз!»…

Юрий Андреевич сидел, отвернувшись к иллюминатору.

Комлев поднял фиксатор, благо теперь уже было можно, и тронул соседа за плечо.

Никакой реакции.

Только мерное, уютное сопение.

Комлев подался чуть ближе. Глаза полковника были закрыты. Полные губы причмокивали, словно приветствуя нечто далекое, призрачно-вкусное.

Что ж, полковник просто спал…

Когда открылся верхний люк и опустилась лестница, Комлев шустро покинул свое кресло и одним из первых поднялся на борт авианосца, в просторный «предбанник» стыковочного шлюза.

Он встал на отдалении, озирая рассеянным взглядом появляющихся из люка коллег.

Вот вышел Чичин, пошатываясь и в рамках дозволенного сквернословя.

А вот и умница Крамер, с газетой, свернутой в трубочку.

Рядом с ним Зуев, в нетерпении мнет сигарету.

Одним из последних показался ожесточенно жестикулирующий Поведнов. Лицо его было красным от гнева, а эпическая борода, казалось, встопорщилась возмущенно. Он страстно растолковывал что-то идущему следом, но пока невидимому.

– Ты хоть понимаешь, негодница, что ты натворила? Понимаешь или нет? По хорошим делам я тебя сейчас под трибунал должен отправить!

В следующий миг из-за плеча каперанга показалась… чернявая головка Любавы. Ее волосы были собраны в толстую косу, которую она скрутила бубликом на затылке.

Комлев не поверил своим глазам. В какой-то момент ему даже почудилось, что выход из Х-матрицы еще не состоялся, что он досматривает последние фантасмагории из запланированного на этот Х-переход сна-фильма…

Поведнов не унимался.

– Что я твоей матери скажу? Что не уследил? Ничего себе не уследил! Опозорила меня перед всем отделом! Мало того, что я непотизм тут развел! Так еще и это! Теперь придется посадить тебя на гауптвахту! И я не шучу! Я серьезно, между прочим, говорю!

Любава, сверкая бесстыжими глазами, изображала раскаяние. Бубнила что-то извинительное. Гладила Поведнова по плечу. Ну точь-в-точь школьница, явившаяся с дискотеки в первом часу ночи в пропахшем сигаретами костюмчике и с хмельным духом изо рта.

Теперь Комлеву стало ясно, откуда Любава знала столько подробностей про Поведнова и его денщика-сирха…

«Кто она ему – дочка? Неужели дочка?!»

Но вот Любава назвала Поведнова «дорогим дядюшкой» и этот вопрос прояснился.

– Ты себе не представляешь, как это для меня важно… Пойми, пожалуйста, – жалостливо заклинала Любава, театрально заламывая руки.

– И надо же такое придумать – в медицинскую капсулу залезть!

– Подумаешь, раз в жизни использовала профессиональные знания в личных целях…

– И это тоже тебе военные дознаватели припомнят! Будет еще одно отягчающее обстоятельство! – кипятился Поведнов. – Ничего… Посидишь недельку-вторую в тишине, подумаешь над своим поведением… Авось ума-то прибавится!

Большинство коллег Комлева старательно делали вид, что ничего не видят и не слышат. Хотя, конечно, все слушали в три уха. Комлев тоже не отстал – с притворным фанатизмом он принялся завязывать шнурки на своих ботинках и проверять содержимое карманов, будто что-то выискивая.

Он очень хотел перехватить взгляд Любавы – такой живой и смелой, такой пленительной. Ведь он был уверен, что та проникла на борт «Стрекозы» и вообще затеяла весь этот трудоемкий обман ради него одного. Не зря же она целовала его тогда в раздевалке с такой жертвенной страстностью!

О да, он был польщен!

Отыскать местонахождение гауптвахты, где, если принимать всерьез угрозы Поведнова, должна была томиться военврач Любава Мушкетова, для Комлева оказалось нетрудно.

Для этой цели ему достало планшета, подсоединенного к информационной сети тяжелого авианосца «Слава», и своего индивидуального кода.

К счастью, уровень допуска сотрудников отдела «Периэксон» был достаточно высок для того, чтобы хозяйничать в электронном двойнике авианосца как у себя дома. И едва выдалась свободная минута, он отправился по найденному адресу – вторая палуба, отсек 7, проход «Правый-1».

– Я из отдела «Периэксон», – представился Комлев, протягивая рыжеволосому, щедро усыпанному веснушками вахтенному мичману свой пропуск. – Прибыл сегодня, на «Стрекозе», со штабного корабля «Урал». Здесь содержится Любава Мушкетова?

– Черненькая такая? Цыганочка? – пытливо прищурился тот. – Здесь, в кубрике номер два.

– Я должен поговорить с ней.

– Что значит «должен»? Не разрешается это! – Вахтенный посмотрел на Комлева с каким-то собачьим, дворняжечьим недоумением.

– Но вы же Поведнова к ней пускаете! – наобум брякнул Комлев.

– Ну… Он же ее дядя… А вы, простите, кто?

– Какая разница?

– Разница есть.

– Я – ее коллега. По штабному кораблю «Урал».

– Ну и что, что коллега?

Разговор зашел в тупик. Проницательный Комлев понял: пора менять пластинку.

– Послушай, мичман… Ты был когда-нибудь влюблен? – Комлев приблизился к вахтенному значительно ближе, нежели это предполагали чисто уставные отношения.

Мичман осклабился и засопел.

– Ну… В жену… Ее Мария зовут.

– Это хорошо. А теперь послушай и пойми меня. – Комлев магнетически впился своим взглядом в янтарно-рыжие глаза вахтенного. – Я в эту девушку черноволосую влюблен по уши. Я без нее не могу жить. Это из-за меня она сюда прилетела. Выходит, из-за меня она очутилась здесь, на гауптвахте. По-человечески рассуди – как я могу с ней не повидаться?

– Понимаю, – послушно кивнул рыжеволосый. – То есть не понимаю, но допустим… Но это по-человечески если. А по-служебному – все равно нельзя.

Комлев вздохнул. Отпрянул, как бы отчаявшись в успехе. Но потом, вроде как что-то важное решив, вновь пошел на приступ.

– Тебя как зовут?

– Веня. Вениамин.

– Вениамин, пожалуйста, прошу тебя, дай мне с ней поговорить. Ну хотя бы несколько минут. Я тебя не как военфлотца, как человека прошу. Ты же знаешь, ее должностной проступок – он очень несерьезный… Это не проступок скорее, а… женский фортель такой. Он совсем в другой плоскости лежит… Ты понимаешь? – Вся фигура Комлева выражала униженную мольбу.

– Ладно. Пусть. Десять минут. Не больше, – сдался веснушчатый мичман. – Обещаете?

– Слово офицера.

Он вошел.

Кубрик была узким, белым, без иллюминаторов. На подволоке – белая сосулька лампы дневного света. Возле дальней стены – койка. На койке лежит, заложив локти под голову, похудевшая и чуточку подурневшая Любава, одетая в форменные штаны и белую армейскую футболку с V-образным вырезом. Ее роскошные волосы заплетены в две косы, перехваченные красными резинками.

Никакой мебели, кроме узкой лавки – «банки» по-военфлотски. Ни стола, ни стула, ни визора. Впрочем, гауптвахта – она на то и гауптвахта, чтобы там раскаиваться, а не под караоке шлягеры орать.

На палубе рядом с койкой – пластиковая миска и кружка. Как видно, остались с обеда.

Любава смотрела в подволок. Лицо у Любавы было бескровным и злым. Но даже такой она вызывала в Комлеве вожделение.

– Здравствуйте, Любава, – сказал Комлев, притворяя дверь.

На его лице играла приветливая улыбка. Не хватало, пожалуй, только цветов. Но где взять эти чертовы цветы на тяжелом авианосце, находящемся в боевом походе?

– Владимир… это вы? Но что вы тут делаете? – Любава, похоже, и впрямь была сильно удивлена. Значительно сильнее, чем предполагали обстоятельства. Улыбнуться она не соизволила.

– Пришел с вами повидаться… Оказать вам… моральную поддержку.

– Мне не нужна моральная поддержка, – твердо сказала Любава, она села на койке и принялась натягивать носки на босые ноги. – Я знала на что шла!

– Если бы я был барышней, я бы наверняка лишился чувств, когда увидел вас, рука об руку с Поведновым выходящей из «Стрекозы»… Вот это был номер! – сказал Комлев ласково.

– Вам-то чего волноваться. – Любава нервно подернула плечом и уставилась в переборку.

Комлев недоумевал. Конечно, зная дикарский нрав Любавы, вряд ли можно было предполагать, что стоит ей лишь завидеть гостя, как она тотчас же бросится к нему в объятия и примется изводить его страстными поцелуями (хотя отчего бы и нет?). Но такого ледяного приема Комлев от женщины, чьи жгучие ласки были еще болезненно свежи в его памяти, не ожидал, даже прокручивая в уме худший вариант развития событий.

– Любавушка, милая, – с мягким укором произнес Комлев, выжидательно застывший на месте. – Вы так говорите, будто я совсем посторонний вам человек.

– Но вы и есть совсем посторонний мне человек! – вспылила девушка. Ее глаза были холодными, красными, сухими.

– Тогда, в раздевалке бассейна, мне казалось иначе… Да, вроде бы не одному только мне. – Комлев многозначительно посмотрел на нее.

«Да вспомни же, вспомни, дурочка моя ненаглядная, как ты брыкалась, сидя у меня на коленях, как стонала, обмирая от счастья и похоти!»

Как видно, вспомнив нечто очень похожее, Любава вздрогнула и подавленно опустила глаза. Ее дыхание участилось. Лоб прорезала озабоченная морщинка. Уголки губ поползли вниз.

– Я хочу знать, что произошло, Любава, – увещевательно продолжал Комлев, осторожно приближаясь к ней – так приближаются к раненому, озлобленному животному. – Вы больше не хотите со мной говорить?

– Угадали. Не хочу! – Любава подняла на него яростные, бесчувственные глаза. – Я не хочу с вами говорить!

– Ну можно я хотя бы сяду? Я, признаться, очень устал от этих перегрузок! – Комлев указал рукой на место рядом с Любавой. У него еще теплилась надежда, что если она допустит хотя бы беглый телесный контакт, если только она его допустит, его нежные понимающие руки вернут мир и гармонию в их едва завязавшиеся отношения.

– Если устали, так уходите! – нервически взвизгнула Любава.

– То есть сесть нельзя, так?

– Так. Я не хочу, понимаете, не хочу, чтобы вы сидели рядом со мной!

Комлев вздохнул. Он встал у противоположной переборки, прислонился к ней спиной и, запрокинув голову, безвольно вытянул руки вдоль тела. «Как на расстреле…»

А ведь и впрямь: чем-то вся эта сцена неуловимо напоминала экзекуцию.

– Не понимаю, что на вас нашло, Любава, – тихо сказал Комлев.

– На меня ничего не находило! Я такая, какая есть. И другой я уже не стану!

– Любава… Не кричите…

– Кричать – право любого человека, сидящего на гауптвахте. Стены здесь подбиты звукопоглощающим покрытием!

– Это я знаю… Сиживал во время оно. – Комлев был донельзя угнетен таким приемом. Но решил предпринять еще одну, последнюю, попытку примирения.

– Любава, умоляю вас, скажите мне хотя бы, чем я перед вами провинился? Что я сделал не так? И если нужно, извините меня! За все, что я сделал – вольно или невольно… Тогда, в раздевалке – это были… это были одни из лучших минут в моей жизни, понимаете?

– Не надо, Владимир… Я вас очень прошу, – жалобно подвывая, попросила Любава.

Теперь, и Комлев это заметил, в ее прекрасных, чуть раскосых глазах стояли слезы. Рывком она изменила позу – отвернулась к переборке и, опершись о нее руками, тяжело, с громкими придыханиями зарыдала.

Комлеву очень хотелось утешить ее, заплутавшую в самой себе. Но он знал, подойди он к ней сейчас со своей заискивающей нежностью, дотронься до края ее брюк хотя бы мизинцем… Такая может и убить, прав был тот давний безымянный офицер из кафетерия!

Наконец Любава овладела собой. Она высморкалась, вытерла слезы (впрочем, они текли все равно) и заговорила ровным, тусклым голосом:

– Я хочу, чтобы вы знали, Владимир… Тогда, в раздевалке – все это было ошибкой… Я была неправа, заронив в ваше сердце надежду. Я поступила дурно. И пусть Бог меня простит.

Комлев опустил глаза и кивнул.

«Блаженны плачущие, ибо они утешатся», – вспомнилось Комлеву. Эти слова из Евангелия от Матфея любил повторять его покойный отец, приходской священник Мирон Степанович.

– И наш ужин в кают-компании – он тоже был ошибкой? – без надрыва спросил он.

– Да. И ужин тоже. – Ноздри Любавы широко раздувались. – Мне не нужно было с вами встречаться. Не нужно было пить с вами вино. Не нужно было флиртовать и вселять в вас… всякие чувства…

– Уж не в монастырь ли вы собрались, Любава Андреевна? – не удержался Комлев.

– Не ваше дело! Это не ваше дело! – вновь закричала Любава, сжимая кулаки.

«Значит, вы пробрались на „Стрекозу“ не из-за меня?»

Этот вопрос так и остался непроизнесенным. Ведь ответ, увы, был слишком очевиден.

Комлеву было трудно дышать от волнения. Все услышанное и увиденное несказанно удручило его. Выпило из него последние силы. Поэтому вахтенного мичмана, рыжеволосого Вениамина – он зашел напомнить, что время свидания вышло, – он воспринял как избавление.

«Господи, и когда же я успел так мучительно привязаться к этой очаровательной истеричке?! Да что же за колдовство такое?!» – размышлял Комлев, согбенной походкой удаляясь от дверей гауптвахтенного отсека.

Все это было настолько неожиданно, настолько необъяснимо, что Комлеву оставалось только одно: уповать на то, что некий волшебный ветер, пронизывающий все слои многоцветного одеяла жизни, однажды переменится. А вместе с ним – и отношение к нему Любавы Мушкетовой…