Глава 10. ПЕС ГОСПОДЕНЬ
Храня молчание и с любопытством поглядывая друг на друга, они шли по скрипучему гравию безлюдной парковой аллеи: статный среднего роста мужчина с лицом несколько бульдожьих очертаний и улыбчивый морщинистый толстячок в черном монашеском одеянии. Каждый ждал, что спутник его заговорит первым. Картина в духе Честертона.
— Стало быть, вы за мной наблюдали… — отважился наконец толстячок, удивительно похожий на шар—пея. — И—и… какое же у вас сложилось впечатление? Только честно… Нет—нет, не подумайте, я полностью доверяю оценке уважаемого Василия Степановича, но… Хотелось бы услышать непредвзятое мнение очевидца…
Тот, что помоложе, задумчиво выдвинул бульдожис—тую нижнюю челюсть, помедлил.
— Н—ну, учитывая ваш возраст… — не менее деликатно приступил он к ответу. — Скажем так: неплохо… Для первого урока очень даже неплохо. Хотя я не знаю, какие вы перед собой ставите цели. Если, допустим, выступать на соревнованиях…
Предположение прозвучало настолько нелепо, что развеселило обоих. Некоторая церемонность, присутствовавшая до этого в их беседе, исчезла бесследно.
— С восторгом займу уготованное мне последнее место, — лучась приветливостью, заверил шар—пей. Тут же, однако, стал серьезен. Складки, из которых состояло его квадратное личико, словно бы укрупнились. — Нет, — решительно промолвил он. — Бега, бои — это всё для честолюбцев. Моя цель, конечно же, иная…
Разговор их был прерван появлением из—под скамейки черной кошечки с белой манишкой. Брезгливо ступая по мелкому гравию, киска достигла середины дорожки и, приостановившись, дерзко уставила на приближающихся прохожих зеленющие бесстыжие глаза. Узрев Ратмира, вмиг утратила вальяжность и опрометью кинулась в кусты.
Бронзовый медалист инстинктивно дернулся вослед, но, разумеется, сдержался. Толстячок был несколько озадачен.
— Вы суеверны? — полюбопытствовал он.
— Нет, — буркнул Ратмир. — Это профессиональное. Они поравнялись со скамейкой.
— Давайте присядем, — жалобно попросил толстячок. — По правде сказать, меня уже ноги не держат…
Оба опустились на деревянные брусья скамьи. Вымотавшийся с непривычки доминиканец издал легкий
стон наслаждения. В развалах серо—зеленой листвы чернела парковая решетка, сквозь которую за невидимым отсюда обрывом поблескивали пыльной сталью медлительные воды Сусла—реки. Слава богу, день выдался пасмурный. Всю прошлую неделю жара стояла такая, хоть кожу снимай.
— Иными словами, вы решили испытать на собственной шкуре, каково нам живется… — с уважением предположил Ратмир.
— Мне придется испытать это в любом случае .. — меланхолично отозвался шар—пей, разминая натруженную кисть.
Ратмир непонимающе взглянул на собеседника.
— Не собираетесь же вы работать псом!
— А почему бы и нет?
Произнесено это было с кроткой улыбкой, однако юмора в подобных вопросах бронзовый медалист не терпел.
— Хотя бы потому что ни одна солидная фирма вас не примет в штат, — холодно одернул он занесшегося новичка. — Говоря профессионально, вы не в рабочем теле. У вас врожденный неправильный постав задних конечностей. О таких мелочах, как диплом; я уже молчу. И потом подумайте, падре, сколько вам лет! Собачья служба — это дрессура с младых когтей…
— О, не беспокойтесь! Считайте, что работой меня обеспечили.
— Кто?! — ужаснулся Ратмир.
— Те, кто заплатил за мое обучение. Среди доминиканцев—мирян есть весьма состоятельные люди… Кстати, позвольте вам выразить признательность за тот наш разговор на остановке. Вы мне очень тогда помогли…
Ратмир несколько успокоился, пожал плечами. Служба у частных лиц, как правило, особой подготовки не требует. «Сегодня я тебя на поводке выгуливаю, завтра ты меня». Баловство…
— А смысл? — с искренним недоумением спросил он. — Зачем вам всё это?
Собеседник ответил не сразу.
— Видите ли… — сказал он. — Вчера утром, как вы мне и советовали, я вышел к собачьей площадке: наблюдал ваших собратьев за работой, пытался говорить с ними… снаружи, разумеется…
— Ого! — подивился Ратмир. — И как? Успешно?
— Трудно сказать. Они лизали мне руки сквозь решетку, некоторые лаяли, один даже укусил… Нет, не беспокойтесь, ничего серьезного! Это удивительно доверчивые и наивные создания. Во всяком случае, должен признаться, что давно уже не встречал столь благодарных слушателей. Но вот закончился рабочий день… — При этих словах складчатое чело проповедника заметно омрачилось. — Все они вышли из своих офисов уже в человечьем обличье — и, знаете, я ужаснулся. Совершенно другие существа: расчетливые, циничные… Словом, у меня сложилось впечатление, что общаться с ними можно только в служебное время…
— Вы же с этого начали!
— Нет, — сказал доминиканец. — Вы не поняли меня. Вспомните апостола Павла! «Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых». Для эллинов — эллином, для евреев — евреем… И, если я собираюсь проповедовать собакам, я сам должен стать собакой.
Застигнутый врасплох последней фразой, Ратмир секунды три сидел неподвижно. Нижняя губа оползла, открыв для обозрения зубы, что для боксера, как известно, недопустимо в принципе. Наконец бронзовый призер тряхнул головой и оторопело уставился на безумца в черном плаще.
— Вы собираетесь проповедовать в качестве пса?! Каким образом?
— Условные телодвижения, богатейшая мимика морды… — без тени улыбки напомнил доминиканец. — Добавьте к этому акустические сигналы: рычание, скуление, фырканье, визг! А главное — собственный пример. Делай как я! Неужели этого мало?
— Ересь какая-то… — честно сказал Ратмир.
Шея у толстячка была, как выражаются специалисты, загруженная, с подвесом, то есть короткая, в тяжелых складках, поэтому голову он повернул не без труда.
— А знаете, что говорил по этому поводу упомянутый вами в прошлый раз святой Франциск Ассизский?
— Вы переоцениваете мою начитанность… — кисло заметил Ратмир. — И что же он говорил?
— «Проповедуй Евангелие постоянно. — Толстячок приостановился и закончил, таинственно прищурясь: — Если нужно, пользуйся словами».
Ратмир недоверчиво хмыкнул. Сказано было изрядно.
Вдалеке под чьими-то неровными шагами заскрипел гравий. Затем из—за изгиба аллеи быстрой расхлябанной походкой вывернулся отрок в черной майке и камуфлированных штанах с подтяжками. Подтяжки, впрочем, были скинуты с нешироких плеч и свисали петлями вдоль бедер. Стриженная под ноль голова покачивалась, как у китайского болванчика. Вскоре бросилось в глаза, что черная матерчатая грудь шалопая украшена изображением повешенной собаки с вываленным языком. Рисунок сопровождали кровавые нарочито расплывшиеся письмена, разобрать которые на ходу не представлялось возможности.
Почти уже миновав скамью, прохожий остановился, как споткнулся, и, повернувшись к сидящим, с вызовом вскинул средний палец правой руки. Но поскольку зрачки его были при этом полностью расфокусированы, собеседники невольно оглянулись, полагая, что неприличный жест адресован не им, а кому-то за их спинами.
В кустах, однако, никого не обнаружилось, и оба вновь вопросительно посмотрели на задиру, заодно ознакомившись с надписью на его груди. «Она съела кусок мяса!» — гласили письмена.
— Вы это, юноша, кому? — полюбопытствовал Ратмир. Юноша засуетился, отбежал подальше и уже оттуда, сочтя себя в относительной недосягаемости, ликующе объявил:
— Собаки противные!
Ратмир сделал движение, но не вверх, как это свойственно человеку, намеревающемуся подняться со скамейки, а вперед и вниз, словно бы собираясь пасть на четвереньки. Реакция юноши в точности повторила реакцию черной кошечки с той лишь разницей, что та, умница, сразу порскнула в кусты, а этот придурок сломя голову задал прямика по аллее.
— А—а… — начал толстячок, завороженно глядя вслед.
— Да эти… — Ратмир пренебрежительно повел ухом. — Кинофобы…
— В смысле!
— Отморозки, — пояснил Ратмир. — В «Парфорсе» про них статья была, будто кое—кто из Капитолия их прикармливает. Тайком, разумеется.
— И чего же они требуют?
— Рассобачивания. В лучших отечественных традициях…
За Сусла—рекой раздался звук, точно в неимоверной дали захлопнуло сквозняком огромную дверь.
— Кстати! А почему вы не на службе?
— Отгул коротаю, — признался Ратмир. — Вообще плохо переношу выходные.
— Предпочитаете собачью жизнь?
С задумчивой гримасой, которую вполне можно было принять и за полуулыбку, Ратмир глядел в конец аллеи, где теплая зелень дубов смешивалась с прохладной зеленью тополей.
— Пожалуй, что предпочитаю, — согласился он.
— И в чем же ее преимущество?
— Да мало ли… — сказал Ратмир.
Ему всегда нравился этот уголок парка, достаточно удаленный от мест увеселения с их бухающими динамиками и в то же время чудом избежавший опустошительных набегов пьяных людских свор, после которых остаются пепелища и незакопанные объедки. Даже какая-то живность тут водилась: в кронах то и дело звучала дробь дятла, столь быстрая, что еще немножко — и получился бы скрип.
— Василий Степанович упомянул, что, кроме физической подготовки, мне еще предстоит практикум по психологии… — так и не дождавшись продолжения, осторожно подал голос толстячок.
— А как же! — усмехнулся Ратмир. — Главная-то задача не в том, чтобы научиться бегать на четвереньках, а в том, чтобы ощутить себя псом… Ох, помню, и боялись мы этого практикума! И правильно, кстати, боялись. Завкафедрой Искандер Шайхуллович до сих пор снится… Блещешь ты типом, не блещешь — отчислял почем зря! Однажды его спросили, каким образом ему удалось воспитать такую плеяду медалистов. И знаете, что он ответил? «Я многих принимаю и многих бракую…» Мы его промеж собой Кабыздохом звали.
— Ощутить себя псом… А что это значит? Хотя бы в общих чертах.
— В общих чертах? — Ратмир возвел глаза к шевелящимся кронам, откуда вновь раздалась бойкая дробь дятла. — Н—ну… Начнем с того, что собака живет одним днем. Иными словами, не боится будущего, не сожалеет о прошлом… Умеет довольствоваться малым: коврик, миска — что еще нужно для счастья?.. Собаки — как дети. Никогда не анализируют своих поступков, руководствуются исключительно чувствами, поэтому всё у них просто: да — да, нет — нет. Но главное, конечно, отношение к хозяину. Хозяина нужно любить до самозабвения, до утраты инстинктов. Угадать его желание для собаки высшее благо… Хотя, собственно, что я вам рассказываю! Возьмите учебник, там всё гораздо подробнее… Шар—пей выслушал его с напряженным вниманием.
— Такое впечатление, — сказал он, — что вы излагаете Нагорную проповедь своими словами…
— Да, что-то общее есть, — спокойно согласился Рат—мир. — Но вы же сами недавно признались, что в собачьем качестве мои коллеги куда больше напоминают христиан. Во всяком случае, две заповеди мы соблюдаем на службе неукоснительно: не убиваем друг друга и не лжесвидетельствуем…
— Ни разу не погрызлись до смерти? — усомнился шар—пей. — А я вот слышал от людей…
Бронзовый медалист поморщился.
— Меньше им верьте, — посоветовал он. — Сами же стравливают, а потом толкуют о врожденной агрессивности…
— Вы имеете в виду бои?
— Не только. Возьмите те же уличные драки. Вот, скажем, выгуливает меня секретарша, причем в первый раз…
— Простите, не понял… чья секретарша?
— Ну не моя же! Нашего директора, естественно… Идем с ней мимо фирмы «Редхаунд». Чужая территория, не мной помечена. Я обязан миновать ее с опущенной головой — иначе получится, что я на эту фирму претендую…
— «Не желай дома ближнего твоего…» — тихонько вставил шар—пей.
— Вот именно! Навстречу выводят тамошнего терьера — тоже на прогулку. И тут Ляля, представьте, берет меня с перепугу на короткий поводок, то есть вздергивает мне башку! А вскинутая голова — это вызов, это агрессия… И разнимать зря полезли! Собачья драка — почти ритуал. Даже пресловутая грызня зев в зев — не более чем запугивание. А вот стоит вмешаться в драку людям — тут же начинаются серьезные травмы…
— Но вы потом объяснили девушке, что она была не права?
Мягкая улыбка тронула тяжелые губы Ратмира.
— Да, — вымолвил он после едва уловимой паузы. — Потом объяснил…
— А если бы вас выгуливал хозяин? — внезапно спросил толстячок.
— Ну, хозяин — это совсем другое дело! Надо вскинуть голову — значит надо.
— Вы так уверены в его добрых помыслах?
— Вот поэтому-то вам и необходим практикум по психологии, — назидательно сказал Рагмир. — Добро — это то, что угодно хозяину, зло — это то, что ему не угодно…
В шевелящихся кронах нечто пернатое издало поразительной красоты и силы трель, словно бы выстроив и тут же обрушив крохотный хрустальный дворец.
— Стало быть, вы меня поймете, — пришамкивая от усталости, произнес толстячок. — Я намерен донести до ваших собратьев одну—единственную и очень простую мысль: «Даже встав с четверенек, не забывайте о том, что у вас есть Хозяин…»
— Хорошо формулируете, — заметил Ратмир. — Местами не хуже Франциска Ассизского.
Собеседник молчал. Все—таки отбегать академический час на четырех да еще и без подготовки в таком возрасте трудновато. Забеспокоившись, Ратмир заглянул в утомленные желтоватые глаза доминиканца. Тот хотел улыбнуться в ответ, но складчатое личико лишь раздвинулось в страдальческой гримаске.
— Знаете, кажется, я действительно переоценил свои силы… — виновато сказал шар—пей. — Вы не проводите меня до гостиницы?
— А где вы остановились?
— Тут рядом… В «Рексе».
— С удовольствием…
Гостиница «Рекс» (в просторечии «Будка») — шестиэтажная коробка горчичной масти с высоким остроконечным тимпаном и двумя чугунными догами на крыльце — располагалась на проспекте неподалеку от Госпитомника.
— Но может быть, у вас свои планы?
— Нет… — Ратмир взглянул на часы. — До часа я совершенно свободен.
Толстячок с кряхтением поднялся со скамейки, и они медленно двинулись в сторону борзодрома. Будущий шар—пей в самом деле был измотан до крайности — еле ковылял, бедолага.
— А чем вы обычно занимаетесь вечерами? — через силу полюбопытствовал он.
— Сижу в «Собачьей радости», — сказал Ратмир, стараясь переставлять ноги как можно реже. — Это подвальчик такой… Вроде клуба.
— Не надоедает?
— Надоедает. Иногда. Но, понимаете, с некоторых пор я способен общаться только с коллегами. Прочие представители человечества, за редким исключением, меня, честно говоря, утомляют…
— Почему?
За рекой громыхнуло. Ратмир осклабился.
— Слышали, что творят? Вот, видимо, поэтому…
— Но ведь в подвальчик-то ваши собратья приходят уже, наверное, в людском качестве…
— Так, падре, так… — вздохнул Ратмир. — И все же что-то собачье в них тем не менее сохраняется. Какой-то, знаете, незримый отпечаток честности, благородства… Человек, он ведь, как известно, на девяносто процентов состоит из своего ремесла…
Некоторое время шли молча. Обогнув пустынный борзодром, где двое слесарей в синих спецовках отлаживали механического зайца, выбрались на широкую центральную аллею.
— Скажите, — как-то опасливо поглядывая на спутника, начал доминиканец, — а среди местного духовенства не было… м—м… попыток…
— Проповедовать на четвереньках? — Ратмир рассмеялся, вообразив православного батюшку в такой рискованной позиции. — Вряд ли… Хотя… Вы памятник Ставру видели?
— Э—э… нет.
— Вообще-то здесь недалеко, — сказал Ратмир. — Если вы в состоянии одолеть лишние сорок шагов…
— Ну, не настолько уж я плох, — улыбнулся шар—пей.
* * *
Памятник был невелик, но выполнен, безусловно, талантливо. Пьедестал представлял собой подобие незавершенной строительной конструкции, обрывающейся в предполагаемую бездну. И в эту-то бездну самозабвенно устремлялся бронзовый Ставр, разинув пасть и касаясь передней лапой улетающей от него трости.
— Вот, — сказал Ратмир. — Между прочим, столичная достопримечательность. Обратите внимание: всего две точки опоры, как у Николая Первого в Петербурге…
— Кто он? — спросил толстячок.
— Эрдельтерьер. Выпускник Госпитомника.
— Сокурсник?
— Нет. Помоложе. Я уже защищался, а он еще только поступил… Учился, говорят, средне. Сразу по специальности работать не стал, подал документы в Духовную Академию — светское-то высшее образование у него уже было. Такой вот странный случай. Гиды об этой подробности, как правило, почему-то умалчивают…
— Но он окончил Академию? — с интересом спросил шар—пей.
— Да. А потом к общему удивлению взял и устроился псом. Но вот собирался ли он таким образом проповедовать… Право, не знаю.
— А памятник за что? Ратмир крякнул, помолчал.
— На памятник мы всей Гильдией собирали… — нехотя сообщил он. — Дикая история. У нас виадук который год строится… Ну а хозяин, дурак, в пьяном виде бросил сверху тросточку, скомандовал «апорт»… А там десять метров высоты!
— Насмерть?
— Естественно… День траура объявляли. Хозяина — под суд, но псу-то от этого не легче…
Запрокинув складчатую мордашку, проповедник долго не сводил глаз с одухотворенного бронзового лица Ставра.
— Какая вера! — потрясенно, чуть ли не с завистью выдохнул он наконец. — Убежден, что душа его сейчас обретается в раю…
Мимо застывших перед постаментом собеседников на коротком поводке провели Тамерлана. Не повернув кудлатой головы, угрюмый исполненный достоинства кавказец величественно прошествовал своей дорогой. Доминиканец машинально протянул руку — то ли погладить, то ли благословить.
— Не надо, — быстро сказал Ратмир. Рука отдернулась.
— Вы его знаете?
— Еще бы!
Пока добирались до «Будки», погода решила смениться. Небосвод перекосило. Тучи над западной окраиной набрякли чернотой, провисли до крыш. Пожалуй, имело смысл заглянуть в родную контору, не дожидаясь обеда. Попрощавшись с проповедником и опять забыв спросить, как его зовут, Ратмир приостановился на крыльце рядом с чугунным догом, озирая помрачившиеся небеса, затем двинулся проспектом в сторону фирмы.
Естественно, что после беседы в парке мысли его приняли несколько еретическую направленность. Глумливое воображение рисовало перед Ратмиром поистине раблезианские подробности перевода Священного Писания на собачий. Интересно, с какого языка он собирается перелагать? На церковнославянском, к примеру, — «не введи нас в напасть». А на русском — «не введи нас во искушение». Пусть небольшая, но разница налицо. Либо вообще не смей ни на кого напасть, либо нападай, но не вздумай при этом искусать…
Шел и посмеивался.
Шар—пей, конечно, безумец. А безумные замыслы обыкновенно удаются… Только вот не вышло бы у четвероногого проповедника, как на Гаити, где негры—христиане когда-то учинили белым собратьям хор—рошую резню по идейным соображениям! А что? Ситуация схожая: Бог пришел спасти людей, а люди Бога распяли. И неизбежная для каждого пса мораль: трави их, христоубийц двуногих! Кусай! Грызи! Ату!..
Хотя, впрочем, сколько их у нас, граждан, работающих собаками? От силы процентов десять, если не меньше. Так что спите спокойно, прямоходящие сусловчане, травли не будет…
Но вот кто взвоет, так это хозяева! Уверовавший пес для боев скорее всего непригоден. По правилам поединка немедленная дисквалификация следует в трех случаях: пассивное облаивание, долгая демонстрация оскала и, наконец, бегство с ринга до начала драки. Что ж, придется добавить четвертый пункт: дружелюбное облизывание морды противника…
Как это он выразился? «Даже встав с четверенек, не забывайте о том, что у вас есть Хозяин»? Тогда уж проще не вставать… А это уже раскол в рядах собачьей паствы. Одна свора исповедует сохранение духовных ценностей во внерабочее время, другая отвергает внерабочее время как таковое. При встрече друг на друга рычат…
Ой! А в семьях-то что будет твориться! «Ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и…»
И еще кого-то с кем-то.
В небесах громыхнуло, но вскоре выяснилось, что к американо—лыцкому конфликту отношения это на сей раз не имело. Выяснилось также, что увлекшегося Ратмира по рассеянности снова занесло в городской парк. Перед грозой лиственные массивы как бы обрели объем, каждое дерево стояло отдельно, сизоватая мгла залегла меж стволов. Возвращаться к центральному входу не было смысла. Проще уж проскочить зону отдыха насквозь, пока не накрыло…
И Ратмир устремился насквозь.
Сверху опять громыхнуло. Кажется, в контору ему до начала грозы не попасть никоим образом. Ладно. В крайнем случае укроемся неподалеку от памятника Ставру — в летнем кафе под желтым обширным тентом с эмблемой «Сусловского сусла».
Замедлив шаги, Ратмир приблизился к постаменту и вновь всмотрелся в потемневшее бронзовое лицо Стасика Лоханцева.
Забудут Ратмира, забудут даже Адмирала и Лорда Байрона с их килограммами наград, титулами, ресторанами, а Ставр с его провислой, на троечку, спиной, и легким недокусом по—прежнему будет устремляться с пьедестала за летящей в бездну тростью. В который раз подкрадется зима, центральная аллея опушится рыхлым инеем, и молоденькие сучки с первого курса Госпитомника будут назначать встречу кобелькам именно здесь — «у Ставра». Да, наверное, мало просто быть мастером своего дела. Чтобы остаться в памяти людской, нужно еще за него умереть. Ну, пусть не умереть, но хотя бы пострадать, на худой конец… Взять литераторов. Только тех и помним, кто угодил в ссылку, на каторгу, под анафему, в сталинский лагерь, хотя бы просто в камеру… Пушкин, Достоевский, Толстой, Мандельштам, Лимонов…
Кстати, о провислой спине и легком недокусе. Оба эти недостатка у изваяния отсутствовали. Ваяли Ставра, несомненно, по фотографиям, поэтому скульптура была похожа на всех эрдельтерьеров сразу: хорошо сбалансированная голова, гордый римский профиль, курчавые жесткие завитки короткой бородки. И какая-то тварь уже исхитрилась — вывела маркером на мраморе пьедестала: «ЛОХ».
Да, конечно. Всякий праведник — лох. Хотя далеко не всякий лох — праведник…
А ведь, если следовать букве Устава, Стасик имел полное право струсить, заскулить, заметаться, жалобно оглядываясь, по краю бетонной плиты — и ничего бы ему за это не было…
Ничего.
В том числе и памятника.
Доминиканец—шар—пей, конечно, забавен и трогателен, но, воля ваша, сквозило кое—где в его рассуждениях кощунство, неприемлемое даже для Ратмира: Как вообще можно сравнивать Хозяина с большой буквы и ту сволочь, что, швырнув тросточку с виадука, пьяно выкрикнула: «Апорт!»
А с другой стороны, какая тебе разница? Родина, Вера, Царь, Президент, Директор…
«Дело, наверное, не в хозяевах, — подавленно мыслил Ратмир, — дело в нас самих. Пес не имеет права судить о владельце, как не имеет права глиняный горшок спросить горшечника: „Почему ты слепил меня так, а не иначе?“ Вот в том-то наша и беда, что в отличие от натуралов мы поднимаемся ежедневно во весь рост — и сами не можем понять: кого же это мы только что боготворили! Ради кого готовы были жизни своей не щадить!..»
Хозяин. Он же — босс… Тоже с большой буквы?
Ратмир ёрнически ухмыльнулся, представив себе подобное написание. И как хорошо бы прозвучало в устной речи: «А Босс его знает!» «Одному Боссу известно!» И даже: «Боссе мой!»
После такой святотатственной мысли уже не громыхнуло, а просто грянуло. Хляби разверзлись — и сыпанул крупный летний дождь. На праведных и неправедных.
