Чернота податливо раскрывалась, обвевая лоб легким, едва заметным ветерком, и тут же смыкалась за спиной, словно чьи-то огромные зубы. Митьке так и представлялась эта бесформенная пасть, отхватывающая один за другим куски пространства. А то еще казалось, будто идет он внутри бесконечной змеи, от хвоста к ядовитому жалу. Правда, он знал, что на самом-то деле яд в зубах, но темное, изогнутое точно сабля жало ему все равно мерещилось.

Никуда идти не хотелось. Вообще ничего не хотелось — разве что лечь прямо на холодные каменные плиты и заснуть. Он даже попробовал — без толку. Стоило остановиться — и какое-то смутное, неприятное беспокойство вползало под кожу, зудело в голове, и приходилось тупо двигаться вперед, в пустоту.

Он не знал, сколько прошло времени. Может, час, может, день. Попробовал было считать шаги — сбился после тысячи. Вернее, не сбился, просто надоело. Слезы давно высохли, мысли тоже. Пустота впереди, пустота внутри. Никого уже нет, ни Хьясси, ни Синто, ни кассара. Позади одна кровь, впереди, наверное, что-нибудь похлеще. Дом, Москва, мама казались сейчас даже не светлой сказкой, а отзвуком давнего сна. В возвращение не верилось.

— Помоги… — прохрипел кто-то справа.

Митька, погруженный в свои тусклые мысли, не сразу поднял голову. И не слишком удивился, поняв, что чернота не мешает ему видеть. Она никуда не делась, плотная, густая, но теперь по обеим сторонам открывалось необъятное пространство — какие-то луга, едва различимые холмы, кроны деревьев. Не совсем настоящие — скорее, тени или контуры.

Справа, на расстоянии нескольких шагов лежал человек. Лежал на спине, ловя раззявленным ртом воздух, и мелкие пузыри лопались у него на губах. В животе у человека была дыра, откуда по капле сочилась темная, пахучая жидкость.

Приглядевшись, Митька понял, что знает этого человека. Толстый деревенский староста Глау-Йонмо, тот самый, что казнил единянина… и еще хотел выгодно продать свои ковры. Сейчас он умирал, и умирал тяжело.

— Кто вас? — машинально спросил Митька, и тут же понял, что староста, скорее всего, его не слышит. Но ошибся: пухлые губы выдавили булькающие звуки.

— Слуги Единого… чтобы грызли их змеи в нижних пещерах… Отомстили… они всем мстят. Они и тебя когда-нибудь замучают… Помоги.

Митька растерянно глядел на него. Все это было очень странно. Откуда здесь, на Темной Дороге, как обозвал эту дыру кассар, взялся староста? И как, собственно, ему помочь? «Скорую» вызвать? Или хотя бы посидеть с ним, положить руку на лоб… чтобы тот умирал не в одиночестве. Страшно это, наверное, когда один… а секунды густыми каплями вытекают из тела.

Он уже повернулся, уже собрался шагнуть к старосте — но в последний миг остановился. Очень уж жадно мигнули у того глаза… как-то очень уж расчетливо. И сразу вспомнилось, как предупреждал кассар: «ты им не верь… это даже не призраки, а так… пустота».

— Скажи, Глау-Йонмо, — сжав на всякий случай кулаки, спросил Митька, — а как звали того старика-единянина, которого ты забросал камнями в колодце?

— Я… я не знаю его имени, — выплюнув сгусток крови, прошептал староста.

— Нет, — напряженно ответил Митька, — ты бы знал… будь ты настоящим. Тебе бы сказали… потом. Тебе бы объяснили, за чью смерть мстят. Но раз ты не знаешь — значит, знаешь только то, что и я… значит, ты — мой глюк. Пошел ты нафиг!

И не оборачиваясь, он быстро побежал вперед, рассекая грудью плотный воздух. Пускай это «даже не призрак»… пускай он сманивал, сбивал с пути… а все же западло вот так оставлять человека… хотя бы мысли о человеке.

Потом, когда в ногах растеклась ноющая боль, а дыхалка сбилась, он остановился. Поглядел по сторонам. И судорожно вздохнул.

Там, слева, был Хьясси. Совершенно живой, одетый в белое млоэ. Сидел под кустом, играл на самодельной, вырезанной из полого тростника дудочке. Кажется, это слегка походило на уличную песенку «причитание старухи», но получалось так себе… фальшиво получалось. Интересно, механически подумал Митька, а при жизни у Хьясси был музыкальный слух?

— Привет, — отстранив от губ дудочку, махнул ему Хьясси. — Иди сюда! Мне без тебя скучно.

— Но как же… — оторопело протянул Митька, — тебя же зарезали… кассар зарезал.

— Ну да, — снисходительно кивнул Хьясси, — но это было совсем не больно. Зато теперь меня никто уже не зарежет и не прибьет… и ни холода, ни жары… и есть не хочется. Красота! Давай, садись рядом, тут классно! Отдохнешь.

Что-то скользкое шевельнулось в мозгу. «Классно»… никогда бы Хьясси так не сказал. Откуда ему русский знать? Стоп! А ведь и староста тоже говорил по-русски! Олларские слова, хоть и совершенно ясные, а все-таки есть в них какой-то оттенок… Митька не раз ловил себя на том, что не уверен, до конца ли он понимает своих собеседников. Вот, к примеру, по-русски «отдых» — это просто отдых, безо всяких там вторых смыслов, а олларское «лонни» намекает еще и на награду, типа не просто отдых, а отдых за что-то… вроде как отпуск или каникулы. Сейчас же никакой разницы он не замечал, и значило это одно из двух: или те, кто встретился ему на Темной Дороге, действительно говорили по-русски, или передавали ему прямо в мозг свои мысли. Странно… это действительно Хьясси?

— Слушай, — осторожно начал Митька, — а почему ты это… почему не в раю? Ну, в этом самом… светлом царстве Единого? Помнишь, ты говорил? Ну, как это… лазоревые небесные сады… Ты с Ним не встретился?

— С кем? — непонимающе уставился на него Хьясси.

— Как с кем? С Единым, само собой. Ты же умер, значит, Он должен тебя взять к Себе, на небо. Как и родителей твоих. Тебя что, к ним не пустили?

— Понимаешь… — Хьясси слегка поморщился, — все на самом деле оказалось не совсем так. Все гораздо скучнее… Я потому и обрадовался, что тебя встретил.

— Вот, значит, как? — Митька поежился. — А скажи, как зовут мою маму?

— Елена Михайловна, — не раздумывая, сообщил Хьясси.

Ну что ж. И почему кассар всегда оказывается прав? Как здорово было бы сейчас ошибиться, но увы…

— Ты врешь, — глядя в сторону, скучным тоном произнес Митька. — Кто бы ты ни был, ты врешь. Ты не можешь знать, как зовут мою маму. Я тебе не говорил.

— Это я когда живой был, не знал, — возразил Хьясси. — А мертвые знают все.

— Да? — недоверчиво прищурился Митька. — Тогда скажи, почему мой отец бросил нас с мамой?

Хьясси замялся, настороженно глядя на Митьку.

— Ну… мало ли… может, он твою маму разлюбил? Или она его сама прогнала?

— Не знаешь? Ну вот и я не знаю. А говорил, типа мы, мертвые… Короче, ты знаешь только то, что у меня есть в мыслях. А значит, ты врешь, и нет тебя! Ты ни живой, ни мертвый! Ты никакой. Ты не Хьясси! — Почему же? — каким-то раздраженным, взрослым голосом осведомился мальчишка.

— Потому что настоящий Хьясси не стал бы на такой вопрос отвечать! Просто молча бы пожалел меня… А ты — глюк! Все, пока! Некогда мне тут с глюками трепаться!

И вновь бег, вновь холодный ветер в лицо, ноющая боль в груди. «Не сворачивай в сторону», предупреждал кассар. Хорош бы он был, вывались сейчас в мир… в какой-нибудь княжеской деревне, где стражники уже ждут-не дождутся дорогого гостя. Нет уж, нафиг! Такой радости он князю Диу не доставит.

И шаги, бесконечные шаги вперед. Взгляд только под ноги… не хватало еще с кем-нибудь встретиться… с кем-нибудь, кто живет в его памяти. Может, это будет Синто? Или, не дай Бог, мама? Нет уж, по сторонам не глазеть, ни о чем таком не думать… Шаги считать… аккуратно, четко… до завихрения мозгов.

Это сколько же получится? Если земли князя простираются ну хотя бы на двести километров… значит, двести тысяч метров… а шагов еще больше… триста тысяч, наверное. И если в секунду делать один шаг… Блин, сколько же это выходит… это же неделю, наверное, тащиться придется. А как же насчет еды? И пить? Или здесь оно без надобности? Да и вообще, шаг в этой странной темноте — чему он равен там, в обычном мире?

— Чего вам надо? Я вас что, трогал?

Голос тонкий, захлебывающийся, еще не плач, но уже близко. Как ни пытался Митька жмуриться, как ни убеждал себя прятаться от глюков, а все же не выдержал, взглянул.

Там, во тьме, был лес… Знакомый лес, несмотря на то, что и листья, и трава, и корявые стволы деревьев были угольно-черные. Не лес даже, а парк… Вот там, вдали, за кустами, это же асфальтовая дорожка! А трое парней, обступивших маленькую, тонкую фигурку, были совсем уж знакомы. Санька, Илюха, и… и он сам! Он, Митька, в джинсовой куртке, деловито выламывающий березовый прут…

Горло сдавило от омерзения… Неужели это действительно он? Ну да, конечно, глюки, кассар же объяснял… «даже не призраки, пустота». Но ведь было же это, было! Была гаденькая, тухлая радость от своей крутизны… от хоть на пять минут, а свалившейся на него безграничной власти… Блин! Тысяча раз блин!

И ничего уже нельзя было поделать. Все понимая, ругая себя идиотом, Митька резко метнулся влево — туда, в чернеющий лес, к расплывающимся фигурам. Пускай призрак, пускай глюк, сгусток памяти — но остановить, схватить того себя за ворот и крепко, что есть силы, врезать! За все! За этого беззащитного пацана, за олларские скитания, за ядовитую стрелу, за Хьясси, Синто, за «рабораторию» князя Диу.

Не схватил, конечно. Чернота вокруг него прогнулась вдруг чудовищным пузырем, зазвенела, затрещала на все лады, пошла лиловыми всполохами — и вдруг лопнула, точно воздушный шарик, который проткнули иглой. Митьку куда-то потащило, больно стукая обо что-то, в лицо шибанул душный, прелый воздух — и все кончилось.

Он приподнялся на локте. Потом отважился открыть глаза.

Не было больше никакой черноты, никакой Темной Дороги. Низкое солнце клонилось к горизонту, а вокруг, утыканная редкими кустиками точно лысина оставшимися прядями, расстилалась серо-зеленая равнина. Степь? Но почему она поблескивает зеркальными осколками? Приглядевшись, он понял — равнина дыбится кочками. Между ними — лужицы мутной воды. И еще — дышит, прогибается под ногами земля. Болото. Самое настоящее болото. И вечер, скоро солнце сядет, опустится тьма. Вот ведь его закинуло! Хорошо если тут мелко… А если бездонные топи, если шаг вправо, шаг влево — и нырнешь с головкой?

А самое главное — куда теперь идти? Выбираться на сухую землю? А где она? Всюду, до обложенного сизыми облаками горизонта, тянется одно и то же — серое, унылое… И еще — комары. Давно не виделись! Соскучились, вьются у лица, звенят, им бы поужинать…

И все равно это было лучше, чем уныло тащиться во тьме, которая смыкается у тебя за спиной и мучает призраками… которые даже и не призраки, а так… пустота.

Что ходить здесь надо с опаской, он понял сразу. Наступишь на кочку, она трясется, словно пружина на старой кровати, на такой он спал в Хвостовке, давно… теперь кажется, будто вообще это было во сне. И нельзя останавливаться — сразу же выступает бурая вода, заливает ступни, и поднимаются снизу хлюпающие пузырьки, лопаются на поверхности… чпок-чпок…

Куда же все-таки идти? Ясно, что в сторону от замка Айн-Лиуси, только где он, этот замок? С равным успехом может оказаться где угодно. Кассар говорил, надо на юг возвращаться, в Оллар, искать тамошних магов… А где гарантия, что они окажутся лучше князя Диу? Наверняка одна банда. Если даже кассар, и тот принес кровавую жертву… да ну их нафиг! И Митька решительно направился к северу. Ну, то есть направо от заката. К далекому, неровному горизонту. Там, на севере, Сарграм… единяне. И раз уж эта магическая свора так их ненавидит, значит, могут оказаться хорошими людьми.

Чем дальше, тем труднее было идти. Ноги проваливались в вонючую бурую жижу по щиколотки, назойливо вились комары, и он устал уже отмахиваться от их зудящих полчищ. Что же ночью будет! Солнце скоро опустится, и так уже над горизонтом остался только краешек, еще немного — и утонет в облаках. В темноте идти нельзя — мигом провалишься в трясину. Стоять всю ночь? Тоже долго не выстоишь, кочки ненадежные, не удержат. А кроме того, чем дальше к северу, тем реже они были, все чаще проглядывали между ними мутные лужи… здоровенные лужи, прямо-таки озера. Тут не то что широко шагать, тут скоро уже прыгать пришлось, и кочки все хуже держали его вес. Палку бы подлиннее, опираться, глубину мерить… только откуда ее взять? Ну, растут кое-где кусты, так там ветки локтя в два, не больше. Да и фиг ее выломаешь, гибкую. А ведь говорил же кассар — возьми меч, пригодится… Сейчас бы нарезать прутьев, сплести из них что-то вроде лыж… какое-то кино когда-то смотрел про такое…

Но не было меча, не было лыж — о, даже слово вспомнилось: мокроступы. И по закону подлости очередная кочка, куда он сиганул через тускло блеснувшую воду, хлюпнула и ушла вниз. Мгновение — и он увяз по колено, дернулся, и затянуло уже едва ли не по пояс. Опереться было не на что, значит, не выберешься. Вот так. Вот, значит, как все кончится. Стоило рыскать по замковым подземельям, кидаться с мечом на князя, брести Темной Дорогой — чтобы в конце концов потонуть в поганом болоте! Блин, ну что же делать-то?

Медленно, но уверенно разрастался внутри страх. Холодной пакостью плескался в желудке, поднимался по пищеводу, запускал всюду свои тонкие пальцы. И обнаглевшие комары лезли в глаза, присосались к ушам, к подбородку. А махать руками — только крепче завязнешь, уж это Митька понимал.

Что ж, умирать ему тут приходится не впервые. Были и бандиты в городском порту, и отравленная стрела, были безводная степь и палуба горящего корабля. Но ведь не в одиночку… рядом всегда оказывался кассар — сильный, уверенный, надежный. Сейчас некому было выручать, некому было даже просто посидеть рядом, помолчать. Вот отказал же издыхающему старосте, теперь сам попрыгай в его шкуре… и плевать, что никакого старосты на самом деле нет, что все это глюки…

Понемногу его засасывало вниз… медленно, может, сантиметр в минуту. Но вот уже он погрузился выше пояса. Наклонился вперед, раскинул руки, едва не касаясь лицом невысокой травы, под которой скрывалась хлюпающая бездна.

О чем полагается думать при смерти? Где-то Митька слышал, что вспоминается вся жизнь, с самого рождения, типа как ускоренный фильм. Только ничего сейчас не вспоминалось, и даже глаза были сухими, просто расплескалась в душе тоска… такая же бурая и вонючая, как болотная вода. Как же все это глупо и скучно! И еще эти гады-комары, совсем зажрали… Может, закричать? А толку? Здесь от горизонта и до горизонта пусто. Какой нормальный человек пойдет в гиблую топь? А если и пойдет, чем поможет?

— Держишься? Ну вот и прекрасно. Потерпи, я уже скоро.

Сперва Митька подумал — ну вот, еще один глюк. Тоже, вроде бы, положено перед смертью. И скучно поглядел перед собой.

К нему медленно, но уверенно шел человек. Не выискивая кочки, не прыгая — мелкими, старческими шагами, просто как если бы под ногами его была не трясина, а асфальт. В сером дорожном плаще, с толстым посохом, с высокими залысинами и загорелым, покрытым гутой сетью морщин лицом.

Митька узнал его сразу. Пускай и видел-то всего один раз, но как же забудешь… Значит, все-таки глюк. Или призрак?

— И не то, и не другое, — словно подслушав его мысли, усмехнулся человек. — Живой я, милостью Единого. Я слуга Его, Посвященный Тми-Наланси.

— А… а как же? Колодец, камни… — Митька глядел на него растерянно. Происходило что-то совершенно уже необъяснимое.

— Мы об этом тоже поговорим, — отозвался единянин, — но сейчас, кажется, стоит заняться более важным делом. Я протяну тебе посох, ухватись за него покрепче и вознеси мольбу Единому. Ибо и жизнь от Него, и спасение от Него, и ничто мы не можем творить своею лишь силой. Понял? Ну, тогда держи!

Митька ошарашено кивнул и, когда посох оказался возле его лица, судорожно схватился за толстое, темное древко. Закрыл глаза, мысленно прошептал: «Ну, значит, Ты и вправду есть. Вытащи меня, ладно? Не хочу туда, вниз».

Рывок — страшный, раздирающий все его нутро, острая молния боли проткнула ребра, мир вокруг зазвенел и повернулся, стало вдруг удивительно тихо, даже комариный писк пропал. И вот он уже стоит рядом с единянином, а тот, обхватив его левой рукой за плечи, что-то говорит ему, но слов не разобрать, потому что мир утонул в тишине, какой-то изначальной, внепроникающей тишине.

Потом звуки вернулись — осторожно, крадучись, словно впущенные в едва-едва приоткрытую дверцу.

— Ну что ж, коли так, давай поблагодарим Единого, — сказал Тми-Наланси. — Это ведь не я, слабый и грешный, это Он тебя вытащил, Он послал меня тебе навстречу. И то я едва не опоздал. Единянин поднял обе руки к небу, ладонями вверх, и негромко, но уверенно произнес:

— Слава Тебе, Бог Единый, создавший небо и землю, разделивший воды и повергший главы древних змиев! Спасаешь Ты нас, детей Своих, от бедствий земных, телесных, не лиши нас и главного спасения, убереги наши души от темной пропасти, возьми нас в бесконечные пределы Свои, где свет переходит в свет, и нет никакой тьмы. Даруй нам разумение велений Своих, не отведи от нас взгляда Своего, ибо не имеем иной надежды, иной защиты. Да пребудет Твоя любовь с нами, да разгорится наша любовь к Тебе.

Потом, помолчав, сказал:

— Ну что ж, Митика, пойдем.

Митька вздрогнул.

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Знаю. Вестник Алам предупредил. И знаю я, кто ты и откуда. Не дрожи, все будет по воле Единого. То есть хорошо. Ну, пойдем же.

— Куда?

— К нашим. Хандара стоит лагерем не так уж далеко, там, — махнул он в сторону закатившегося солнца. — Дотемна дойдем.

— А не утонем? — опасливо спросил Митька.

— Нет. Просто держись за мой локоть, и пойдем. Трясина глубока, да вера удержит. Когда стоишь на камне веры, ни в какую топь не провалишься. Не думай про топь, просто шагай, и все. Придем в хандару, отмоешься, в чистое оденешься, насытишь утробу, тогда и поговорим, ладно? Ступай, не бойся. Единый нас с тобой в руке держит.

И Митька, поначалу неуверенно щупая стопой почву, пошел за единянином. Тот оказался прав — под ногами теперь было твердо, не хлюпало, не трещало, и вскоре Митька даже перестал смотреть, что там, на пути — кочки ли, тонкая ли трава, открытая ли трясина. Это было уже неважно, точно болото нарисовали разноцветными мелками на прочном, надежном асфальте.

И даже комары куда-то делись.