Когда темнота понемногу начала рассеиваться и появились под верхними щелями два светлых прямоугольника, Митька понял — что-то не так. Что-то происходит наверху, о чем здесь, в трюме, оставалось лишь гадать. Толстые доски почти не пропускали звук, но все-таки ему казалось, что там, на палубе, кричат. К привычным уже ударам волн о борта прибавился дробный стук — то ли топот сотен ног, то ли железный молот судорожно лупит по наковальне. А может, стучат друг о друга клинки.

Крысы благоразумно спрятались где-то за бочками и не показывали носа. За ночь Митька успел уже убедиться, что их тут, в трюме, немало. Однако вели они себя смирно, не кусались — лишь время от времени тыкались острыми мордочками то в бедро, то в щеку. Правда, они и не думали перегрызать веревки, но так и нечем пока было их соблазнять.

Шебуршились они громко, затихая лишь когда Митька покрикивал на них, да еще когда, с трудом поднявшись, отошел к дальней стене — отлить. Митька даже подумал, что эта их суетня неспроста. Ну зачем так суматошно пищать, носиться во тьме взад-вперед? Видать, крысы что-то заранее почуяли. Только вот что?

Может, шторм, рифы, кораблекрушение? Митька хмыкнул. Все это, конечно, здорово и прямо как в приключенческих фильмах, только вот тонуть ему совершенно неинтересно. Тем более когда наметилась все же какая-никакая, а надежда.

Нет, волны вроде бы не такие и мощные, и неслышно, чтобы ветер как-то уж особенно бесился. И еще свет… Чем дальше, тем ярче становились световые пятна от щелей, и значит, там, наверху, солнце. А разве бывает солнце, когда шторм?

Он шикнул на крыс. Те своей возней мешали слушать. Но только и в минуты затишья ничего нельзя было понять. Да, кричат, да, что-то стучит. Вроде бы звон — металлом о металл. И еще — горько, густо потянуло дымом. Ну вот только пожара не хватало, тревожно подумал Митька. Ведь запросто сгоришь тут, заживо. И никто не придет, не вытащит. Ну, может, сперва задохнешься, все не так больно… Блин, ну почему ему так не везет? За что, за какую вину? Да, Единый, все правильно, на Земле он вел себя отвратительно, но ведь тут-то все искупил — в десять раз, в сто, в тысячу! Неужели мало? Ну пусть еще, но не гореть же? При одной только мысли об этом скрутило желудок, и все съеденное вчера вывернулось зловонной жижей.

Мама… Она никогда не узнает, как умер ее сын — в ядовитом дыму, в пламени, на чужом корабле, в чужом мире… Может, и хорошо, что не узнает. Пускай она живет и надеется… а вот у самого Митьки совсем никакой надежды не осталось. Дым с каждой минутой становится все гуще, и откуда-то сверху ползет плотным невидимым одеялом жар — не такой, что бывает от солнца, а хуже, гаже. Противно будет помирать в жгучей тьме.

Впрочем, тьмы заметно поубавилось. Ага, с резким лязгом откинули крышку люка. Сейчас же густое желтое облако ворвалось внутрь, а вместе с этим облаком… Митька что есть силы открыл глаза — и сейчас же их защипало едким дымом.

— Глаза прикрой, дурень, ослепнешь!

Такой родной, такой знакомый голос. Резкий свист клинка — и стягивающая локти веревка шлепнулась на пол, распавшись на несколько мелких обрубков. Точно змееныши, оставленные матерью в гнезде…

…Он еще видел, как кассар обвязывает его тело толстым канатом, как кидает куда-то вверх просмоленный конец и чья-то рука ловит его. Он видел, щуря глаза от дыма, как кассар взвился в воздух, одним прыжком, казалось, преодолев все отделяющее от люка пространство. Он видел это все — но точно чужими глазами, точно пущенное с замедленной скоростью кино. Понимать происходящее уже не было сил. И когда мощный рывок выдернул его из наполненного дымом трюма, когда в лицо ему брызнуло утреннее, еще не успевшее озвереть солнце, в голове крутилась единственная мысль: «крыс жалко… сгорят». А потом и вовсе уже мыслей не было, и ничего не было — только кислая обморочная дурнота, а за ней тьма.

Тьма, впрочем, вскоре утянулась. В лицо ему кто-то тонкой струйкой лил холодную воду, голова болела, и перед глазами все плыло, но здесь, на палубе, уже можно было дышать, здесь не было дыма, хотя по-прежнему тянуло гарью. А еще здесь можно было открыть глаза.

Первым, кого он увидел, оказался, однако, вовсе не кассар. Хьясси, сосредоточенно наклонясь над ним, осторожно лил из вытянутого кувшина воду. Руки и ноги у мальчишки были расцарапаны, а левая щека запачкана копотью.

— Ты?! — выдохнул Митька и ничего не смог с собой поделать. Слезы хлынули стремительно, словно до того таились, ждали команды. Горячие, соленые слезы, их нельзя было удержать, да и не хотелось удерживать, и плевать, что он плачет как малыш, да еще при младшем, и плевать, что здесь кассар, и вообще — плевать. Все вдруг сделалось мелким и незначащим, и в то же время все имело громаднейшее значение, все открылось каким-то глубинным, невероятным смыслом, заиграло как солнце после дождя, или утром, в саду, на капельках росы.

— Будет реветь-то, — недовольно бросил кассар. — Не до того нам сейчас. Встать можешь?

Митька осторожно поднялся. Пятка болела по-зверски, но все-таки ноги его держали.

Солнце, еще более яркое, чем в степи, заливало все вокруг — и палубу, и желтые паруса, и широкую, бурлящую поверхность реки. Все-таки река, не море — вот, если приглядеться, по обеим сторонам виден туманный берег. Но далеко, у самого горизонта. Где же это?

— Тханлао, — ответил сзади кассар. — И течением нас несет на восток, прямо в гостеприимный град Ойла-Иллур, где ждут уже нас пыточные подвалы. Правда, не доплывем.

— Почему? — прохрипел Митька отвыкшими от речи губами.

— А вот, — Харт-ла-Гир махнул ладонью вперед, прямо по курсу. Там, на пределе видимости, что-то темнело. — Ждут нас, боевая галера государева флота. Триста гребцов, четыре паруса, сотня мечников, само собой, большие айманские луки, они бьют на полтианну. И точно такая же сзади. Видишь, Митика, с каким почетом тебя везли?

— Кто? — растерянно выдохнул он.

— Да вон эти, — небрежно повел рукой кассар. — Добрые единяне. Ишь, уже и не таятся, в Ойла-Иллур как к себе домой плавают. Думают, все уже куплено…

И только тут Митька увидел.

Тела. Скрюченные, изрубленные, и не успевшая засохнуть кровь темными пятнами расплывается на одежде. Кое-кто сжимает мертвыми пальцами бесполезные клинки, а местами оружие раскидано на гладких, тщательно надраенных досках палубы. Кинжалы, боевые топорики, сабли — подбирай охапками.

Их было не менее двух десятков — кто в боевом, сверкающем медными пластинами доспехе, кто в обычной одежде. Митька потерянно обвел взглядом палубу. Все молодые, крепкие мужики.

— Да, — опустил ему ладонь на плечо кассар. — Неприятная работа, но что поделаешь. Их тут больше было, просто этих уже некогда за борт скидывать. В трюме зерно загорелось, мы и побежали тебя искать, пока не испекся…

— Это вы? Их всех?

— Ну да, а что? Кое-кто из этих, — Харт-ла-Гир презрительно сплюнул за борт, — и впрямь умеет держать в руках меч. То есть, умел… Но и я тоже умею. Здесь-то просто, Митика, самое главное было попасть на борт. И прямо скажу, без этого мальца, — он ласково потрепал по голове подошедшего Хьясси, — все оказалось бы куда сложнее. Но это все потом, давай сперва с тобой разберемся. Ты присядь, а то шатаешься как тростинка. Что они тебе сделали?

— Да так, — проглотил слюну Митька, — пустяки. Ногу обожгли, пятку. Чем-то раскаленным, только я не видел. Но я все равно ничего им не рассказал про вас, — торопливо добавил он.

— Да хоть бы и рассказал, — вяло отмахнулся кассар, — разницы уже никакой. Так… — его пальцы, ставшие вдруг неожиданно мягкими и осторожными, ощупывали пострадавшую ногу. — Ничего, жить будешь. Поболит и перестанет, а до кости они не добрались. Сейчас…

Скосив глаза, Митька наблюдал, как из мешочка, прикрепленного к поясу, он достал щепоть какого-то серого порошка и равномерно рассыпал по обожженной коже. Потом сел рядом на корточки, наклонился, плюнул на рану — и аккуратно растер порошок слюной. Поводил сверху ладонями, беззвучно пошептал что-то.

— Завтра пройдет, — наконец сообщил он, поднимаясь. — Дожить бы только до завтра… Ты сиди пока, не шевелись, береги свою драгоценную пятку. А я пока схожу вниз, посмотрю, что там с пожаром делается.

И Харт-ла-Гир ловким, неуловимым каким-то движением перескочил на другой край палубы, откинул крышку люка — не того, откуда вытягивал Митьку, другого, дальнего. Ругнулся сквозь зубы — и нырнул туда, в вырвавшиеся ему навстречу темные клубы дыма.

— Сильно болит? — участливо спросил Хьясси, присаживаясь рядом.

— Да не особо, — соврал Митька. — Но это вообще… Как все получилось-то? Давай, рассказывай, пока он там возится.

— А чего рассказывать-то? — пожал плечами Хьясси. Только тут Митька обратил внимание, что на мальчишке — млоэ, причем из дорогой ткани, украшенной серебряной вышивкой и зеленой окантовкой. Такое рабы не носят, да и мало кто из свободных… Богатый купец, чиновник, кассар — те могут нарядить отпрыска. Только ткань почему-то была мокрой.

— Все рассказывай! — решительно сказал Митька. — Вот как меня схватили на конюшне — все, что потом было.

— А я видел, как тебя схватили, — грустно улыбнулся Хьясси. — Меня господин вслед за тобой выставил, велел сходить тебе помочь. Только я не сразу пошел, я сперва немножко послушал под дверью… Он, господин, оказывается, решил меня продать этому… ну, на постоялый двор. Мне так обидно стало, я и побежал тебе рассказать… а там вижу, тебя уже крутят и в мешок суют. А потом лошадей вывели по двор, мешок поперек седла — и погнали куда-то. Я сразу наверх, к господину… Ой, что там было…

Хьясси судорожно вздохнул, откинул прядь волос со лба.

— Он же хозяину бороду всю вырвал, ногами его топтал! А как ругался… У нас в квартале гончаров так никто не умеет, и в деревне так не умеют… Грозился весь постоялый двор сжечь… Но не сжег, схватил Уголька, меня впереди себя — и следом… Два дня гнали, и ночью тоже, почти и не слезали — только чтобы по-быстрому перекусить, и все такое…

— Как Уголек-то выдержал? — удивился Митька.

— А господин ему в ухо что-то шептал такое… Наверное, заклинания идольские, — боязливо передернул плечами Хьясси. — И как он путь находил? Они ж не по дороге мчали, а напрямик через степь, в траве… Там же никаких следов не видно. А он гнал, будто точно знал, куда надо… И так два дня, пока до берега не доскакали. А доскакали — и видим, как корабли отходят. Три корабля, а господин сразу сказал — Митика на среднем, а другие — это охрана.

— И что же вы дальше? — казалось, Митька слушал приключенческую повесть, до конца еще не веря, что все это и впрямь было.

— А дальше мы следом, вдоль берега… Три дня, да… А потом… Потом Уголек умер. Прямо на ходу, знаешь… Дернулся вдруг, замедлил шаг — и у него колени подломились. Господин едва успел меня на руки подхватить, и Уголек упал. Захрипел, заржал так жалобно — и все, затих. Господин сказал, сердце не выдержало.

— И вы что же, пешком дальше?

— Недолго, — успокоил его Хьясси. — Нас потом конный разъезд остановил. Все такие важные, с государевыми повязками, с копьями. А господин их перебил за минуту. Даже меч не доставал, голыми руками… Прыгнул одному сзади за спину, сбросил с седла, потом уже других… Связал и оставил в траве, а сам на одного коня, меня на другого — и дальше погнали.

— Ты что же, умеешь верхом ездить? — удивился Митька.

— Конечно, — недоуменно ответил Хьясси. — У нас все мальчишки умеют… А тем более у дедушки в деревне. Только там кони не такие, не кассарские… Там их в телеги запрягают, мешки возить, бревна… А кассарские кони норовистые, но господин ему пошептал, и он ничего, не лягался, не сбрасывал. И мы догнали корабли, и даже немножко опередили.

— Во дела, — зачаровано выдохнул Митька. — Жалко, меня с вами не было.

И тут же рассмеялся своей глупости.

— А потом господин придумал, как попасть на корабль, — деловито продолжал Хьясси. — Вот это мне дал, — указал от пальцем на роскошное млоэ, — и велел плыть на середину реки, как раз за поворотом, там она изгибалась… ну, и барахтаться, вроде как тону. Как раз средний корабль чтобы в этот момент вышел, и меня там увидели. Я так и сделал.

— А если бы потонул? — строго спросил Митька.

— Потонул? Но я же умею плавать! — гордо ответил Хьясси. — Что, побарахтаться трудно, покричать? Да и вода теплая, ногу не сведет… Не то что в горных речках. Мне папа рассказывал… — он коротко вздохнул, будто разом потерял весь воздух. — В общем, меня заметили, засуетились, стали вытаскивать. — Ну а почему они вообще тебя стали спасать? Подумаешь, пацан какой-то тонет.

— Так на мне ведь одежа богатая, это ж видно, — терпеливо объяснил Хьясси. — Раба, ясное дело, вытягивать бы не стали. А так понадеялись, что отблагодарят.

Он вновь затих, обвел взглядом мертвые тела. Да уж, присвистнул Митька, отблагодарили так отблагодарили…

— И что же ты им сказал, когда тебя вытащили?

— А господин мне заранее велел, что говорить. Будто я сын местного старосты, и убежал с ребятами на лодке кататься, а лодка была дырявая и потонула, и они все, ну, ребята, потонули, один я выплыл… Ну, плакал, что накажут… Лицо-то все равно мокрое, не видно, настоящие ли слезы… А пока они вокруг меня суетились, господин под водой до корабля доплыл и как-то на борт забрался, а потом что-то такое зажег в трюме, и все забегали, закричали, всем не до меня стало… А он тогда на палубу выскочил и начал с ними драться. Ну и вот… Сам видишь. Я никогда не думал, что человек так драться умеет. Наверное, ему злые духи помогают… старец Лоуми про такое говорил…

— А эти? — настороженно спросил Митька, указывая рукой на трупы, — они что, в самом деле единяне?

Хьясси лишь ухмыльнулся.

— Да ты чего? Кто служит Единому, разве стал бы беззащитного хватать и мучить? Грех это, за такое душа в темную пропасть пойдет.

— Ну, — нерешительно протянул Митька, — всякие же люди бывают… Может, и единяне не все такие хорошие…

— Да не наши это, — пренебрежительно отмахнулся Хьясси. — Ты сам посмотри. Все наши носят на груди знак Единого, рыбку деревянную. Вот, вроде такой, — он нагнулся возле ближайшего тела, нашарил что-то и спустя мгновение поднес к Митькиным глазам маленькую, с палец величиной, деревянную рыбку на медной цепочке.

— Ну и тем более, — хмыкнул Митька. — Раз рыба…

— Рыба, да не та! — торжествующе ответил Хьясси. — Смотри, у наших она обязательно должна быть из красного дерева, потому что Единый в далеком краю пролил за людской род свою кровь. А у этих она из обычного лзиу-тамнага вырезана, и наспех, видишь, даже глаза не прочерчены… Я не знаю, кто это… но они только притворялись нашими, а на самом деле они чужие. И тебя жгли, и рыбы у них неправильные…

— А ты господину-то все это рассказал? — ошарашено спросил Митька.

— Да некогда было, — смутился Хьясси. — Времени-то всего ничего прошло. Он сперва на палубе дрался, с воинами, потом спустился к гребцам… и я не знаю, что он с ними сделал. Может, расковал и велел за борт прыгать? — с надеждой протянул он.

Митька скептически хмыкнул. Он знал, что кассар не любит оставлять свидетелей.

— Ну, все возможно… — Хьясси необходимо было успокоить. И так весь трясется, глядя на трупы. Да Митьку и самого трясло. Ну да, ну сволочи, поймали, пытали, но неужели все эти, в беспорядке раскиданные на досках палубы, виноваты одинаково? Тем более гребцы… А кровь, наверное, прочно въелась в дерево, подумал вдруг он. Никакие матросы не отдраят.

…Из черноты люка, точно мультяшный чертик, выскочил кассар. Весь перемазанный, закопченный, на расцарапанном ухе запеклась бурая кровь.

— Плохие дела, — будничным тоном сообщил он, прислонясь к мачте. — Знатно горит, не затушишь. А самое скверное, там у них бочки с маслом. Когда огонь до них доберется, все тут разом полыхнет. Зато не придется долго мучиться, — оптимистически добавил он.

Митька передернул плечами. Нет, ну нифига себе перспективы!

— А что же делать? — угрюмо спросил он, изо всех сил борясь со слезами в голосе.

— Не знаю, — помолчав, откликнулся кассар. — Думаю.

— А может… Может, вплавь — и до берега?

Кассар сухо рассмеялся.

— По обоим берегам сейчас взад-вперед снуют конные разъезды, — объяснил он, успокоившись. — Настоящие разъезды, а не те лопухи, у которых я позаимствовал коней. Государева гвардия, опытные бойцы. Их там сотни, понимаешь? Ну я могу завалить двух, трех, может, если повезет, и десяток, меня хорошо учили… Но и этих учили немногим хуже. нас даже не станут убивать. Просто повяжут и все равно увезут в город. А уж там… если и суждено нам сгореть, то лучше быстро на корабле, чем медленно… под медным колоколом, например. Чего выпятился? Это еще хуже, чем муравьиная яма. Приподнимут колокол, засунут тебя внутрь, опустят… Потом обложат дровами… Что, мальчик, до сих пор не понял, что здесь все по-настоящему? И куда смотрят Высокие Господа? Чтобы единяне обнаглели до такой степени…

— Господин, — решительно дернул его за край куртки Хьясси, — это никакие не единяне. Вот взгляните, у них рыбы ненастоящие… Они просто переоделись как наши, наскоро. А наши бы никогда такого…

— Отвяжись, — рассеянно отмахнулся кассар. — Сейчас это уже неважно.

— Нет, это важно! — в голосе Хьясси вновь зазвенело упрямство. Как тогда, возле чудом возникшего в степи источника. — Вы хулите слуг Единого, а лишь Он может нас сейчас спасти.

Харт-ла-Гир с бешенством обернулся к Хьясси, сгреб его за ворот млоэ.

— Да ты что себе позволяешь, сопляк? — прошипел он. — Да я тебя…

— А что вы меня? — как-то вдруг устало и не по-детски спросил Хьясси. — Пороть будете? Самое время. Вон, — указал он рукой, — налегли на весла, спешат к нам.

Харт-ла-Гир обречено выпустил мальчишку и обернулся. Задний корабль приближался. Еще несколько минут назад он выглядел туманным пятнышком, а сейчас превратилось в большую черную птицу. Хищную, изготовившуюся.

— Да, дела… — выдохнул кассар. Лицо его пошло красными пятнами, и даже под слоем сажи их нельзя было не заметить.

Все разом замолчали. Даже и ветер утих, желтые паруса провисли как белье на веревке, и только нетерпеливая речная волна назойливо колотилась о высокие борта. Равнодушно глядело синевато-белое солнце, равнодушно клубились на западе, у горизонта, сизые облака, равнодушно поднимался из открытых люков густой, едкий дым…

— Ладно, — протянул наконец Харт-ла-Гир. Скулы его заострились, а на руках ощутимо набухли вены. — Ладно… Поскольку ничего другого уже не остается, и смерть близка… Может, он все же услышит нас?

— Кто? — едва ли не хором встрепенулись Митька с Хьясси.

— Кто-кто, — досадливо скривился кассар. — Высокий Господин Тиура-Гьянни-Лоу, повелитель изначального мрака. Боюсь, это единственный выход.

— Так вы хотите ему? — с ужасом выдохнул Хьясси, а Митька оторопело взирал на обоих, ничего не понимая. О чем это они?

— Да, — жестко произнес кассар. — То есть я не хочу этого, мальчик, мне это противно, но другого пути нет. Только он, Господин мрака, может нас отсюда вытащить. Больше никому не под силу. Только Тиура-Гьянни-Лоу, покровитель того, к кому мы и так направлялись…

Он шагнул к Хьясси, крепко взял его за локоть.

— Господин! — пытаясь отодвинуться как можно дальше, тонко закричал мальчишка. — Господин, не делайте этого! Нельзя, после этого уже вам не будет прощения. Вы лучше просто убейте, только не это!

— Какая тебе разница? — раздраженно бросил кассар. — Так или иначе, а жизнь подошла к концу. Еще несколько минут — и вспыхнут бочки с маслом. Поверь, Хьясси, так тебе не будет больно. Пойми же ты, гореть — это гораздо больнее.

— Да вы что? — вскинулся Митька. Происходило что-то страшное, не укладывающееся в голове.

— Митика, — непривычно мягко сказал кассар, — постарайся понять, что иначе нельзя. Иначе я не спасу тебя, не осталось уже других путей. Да, это неприятно… и ты, быть может, проклянешь меня, но это уже ничего не изменит. Я принял решение. Господин мрака получит свой дар. — Он указал свободной рукой на брыкающегося Хьясси.

Митька вскочил на ноги. Плевать на боль в пятке, плевать, что кружится голова. Неужели сейчас повторится то, что уже было когда-то в ночной степи? Очерченный клинком круг, теплая кровь, стекающая вниз… только на сей раз не конская…

Под руку сам собой подвернулся чей-то изогнутый клинок. Изо всех сил сцепив пальцы на длинной витой рукояти, Митька медленно пошел на кассара.

— Я вам не позволю, — свистящий шепот вырвался из его пересохшей глотки. — Я убью вас…

Глупо это все прозвучало, неубедительно. Как у восьмиклассника в школьном драмкружке. С той лишь разницей, что вместо сцены была дощатая палуба.

— Митика, — так же мягко повторил кассар, неожиданно оказавшись сзади, — успокойся. Ты все равно не сможешь ничем помешать.

Короткое движение ладони — и хрустящая, острая боль затопила Митькино запястье, сама собой разжалась ладонь, кассар аккуратно вынул из нее меч и не глядя швырнул за борт. Короткий плеск — и река приняла добычу.

— Прости, мне придется временно обездвижить тебя, — с сожалением произнес кассар и вдруг, без всякого замаха, ударил его пальцем под ребро.

Что удивительно, не было боли. Вместо нее родился холод — сухой, безжалостный, не оставляющий надежды. Митька привалился спиной к мачте, попробовал было вскочить — и тут же понял, что не в силах пошевелить ни единым членом. Тело не то что не слушалось — его вообще не стало. Просто масса, пятьдесят кило того, что когда-то было живым и теплым. А сейчас — как курица в морозильной камере.

— Мой Наставник может это делать словом Силы, — чуть улыбнулся кассар. — Мне такого умения не дано, приходится пользоваться рукой. Потом это пройдет, не волнуйся.

Медленно, невыносимо медленно Харт-ла-Гир вытянул откуда-то толстую веревку, так же медленно скрутил Хьясси руки, потом перетянул несколькими витками ноги, закрепил узлом. Бережно взял на руки, опустил на палубу. Брезгливо отшвырнув мешающиеся тела убитых, расчистил вокруг извивающегося мальчишки пространство.

Митька хотел крикнуть — не получилось. Воздух с легким шипением ушел внутрь. Ни сдвинуться, ни сказать ничего. Оставалось лишь молча наблюдать за происходящим.

Кассар вынул из-за пояса нож, опустился на корточки и принялся проводить им по доскам палубы. Да, это не в степи, не на земле… Мышцы его вздувались чудовищными буграми, на лбу набухли вены, но лезвие, глубоко вонзившись в дерево, медленно ползло по часовой стрелке, замыкая вокруг Хьясси круг.

Хьясси молчал, уставившись на нож темными, полными отчаянья глазами, и Митька понял, что кассар и его приморозил.

А Харт-ла-Гир довел круг до конца и, угрюмо напевая какую-то белиберду, принялся чертить ножом по краям круга странные, похожие на пауков знаки. Постепенно к ним прибавлялись стрелки, лучи, какие-то хвостатые звезды. Казалось, он никуда не торопится.

Успеет или нет, растерянно думал Митька. Может, бочки все-таки рванут раньше? Потому что лучше уж испепеляющее пламя, чем вот это — тягучее, пакостное, выматывающее душу.

Потом кассар, закончив чертить знаки, выпрямился, с силой, не жалея, полоснул себя ножом по запястью — и пошел внутри круга, против часовой стрелки, стряхивая на доски темную, остро пахнущую кровь.

Этой же кровью он заново нарисовал намеченные лезвием символы, теперь они виднелись отчетливо, нагло, как злобные, дождавшиеся своего часа насекомые.

Внутри внешнего круга, рядом с неподвижно лежащим Хьясси, он окровавленной ладонью прочертил круг поменьше и тоже что-то изобразил по его краям. При этом кассар непрерывно пел непонятные заклинания — низким, утробным басом.

Затем он выпрямился, поднял голову к небу и негромко произнес:

— Тиура-Гьянни-Лоу, Господин изначального мрака, слышишь ли ты меня? Я, хаграно Хиури-Тлани, по мирскому имени Харт, владетель земли Гир, вызываю тебя из тьмы. Кровью своею обозначаю твое первое имя, словом своим называю имя твое второе и мыслью произношу тайное имя третье. Знаешь ты, Великий Господин, мои пути, знаешь мой долг и видишь беду. Нет спасения отроку, взятому из Железного Круга, и потому смерть приблизилась к сообществу избранных, к великому Тхарану, а значит, и вам, Высоким Господам нашим, грозит неизбежная гибель, ибо и вы, боги, нуждаетесь в посредниках. И лишь ты, Тиура-Гьянни-Лоу, можешь спасти нас обоих, ибо властен над скрытыми дорогами и тонкими слоями… Спаси же нас, спаси наше дело, перенеси в безопасное место, в замок твоего верного слуги, великого кассара Диу, владетеля земель Тмер. Залогом же и платой да будет тебе вот это дитя, его кровь и его дыхание. Возьми свою плату, Господин мрака, возьми ее!

Митька тщетно пытался зажмуриться. Без толку — ни отвернуться, ни закрыть глаза, ни провалиться в спасительный обморок… Пришлось глядеть, как широкое лезвие впивается в беззащитное ребячье горло, как буйным фонтаном взлетает в теплый воздух кровь — и опадает, растекается внутри круга. Тело Хьясси несколько раз дернулось — и затихло, точно игрушка, в которой лопнула самая главная пружинка.

И сейчас же раздался гром. Казалось, он доносился отовсюду, низкий, прерывистый гром, похожий на чей-то удовлетворенный смешок. Небо, еще минуту назад ясное, стремительно темнело, заволакивалось густыми, стального отлива тучами. Сверкнуло несколько молний — одновременно, точно по кораблю выпустили вереницу блистающих голубых стрел. Воздух закрутился бешеной воронкой, она — Митька видел это совершенно отчетливо — уплотнялась, росла, набирала силу. Внутри нее постоянно рождались и исчезали странные, ни на что непохожие формы, и воронка эта приближалась, засасывая все, что оказывалось у нее на пути.

Кассар склонился над Митькой, легко поднял на руки, беззвучно прошептал что-то — и шагнул внутрь, в клубящиеся потоки тьмы.

А там, внутри, уже ничего не было. Ни верха, ни низа, ни неба, ни холода, ни жара. Где-то осталось солнце, остался готовый вспыхнуть корабль, осталось безжизненное детское тело. Но все это было где-то за гранью, которую они с кассаром уже перешли, и обратный путь закрылся, растаял в торжествующей, ревущей пустоте. А потом уже совсем ничего не стало.