Книга: Круги в пустоте
Назад: 11
Дальше: 13

12

— Ты что это себе позволяешь, щенок! — голос кассара наполнился жгучей, готовой выплеснуться огненной лавой яростью. — Ты мне еще приказывать будешь? Ты, раб!
Он выметнулся из седла, спрыгнул на горячие камни дороги, сжимая в побелевшем кулаке рукоять плети.
Митька попытался было отскочить в сторону, но железные пальцы кассара ухватили его за край млоэ, разодрали казавшуюся прочной ткань.
— Вот тебе! Вот! — обжигающий удар плети свалил Митьку с ног, бросил в придорожную пыль. Харт-ла-Гир тут же поднял его рывком за ошейник, резко нагнул. Удары посыпались один за другим — сильные, хищные, рвущие кожу до крови. Безумная, невозможная боль, уже невмещавшаяся в теле, вылилась наружу, повисла перед глазами багровым маревом. Митька, собравшийся было героически молчать, уже после первых ударов вопил во весь голос. Сознание мерцало точно неисправная люминесцентная лампа. Все прошлые порки казались чепухой по сравнению с этой — сейчас кассар и не думал соразмерять силу, его сейчас вела лишь ярость, и сам он сейчас был каким-то совсем другим существом — вроде бы даже и не совсем человеческим.
А в Митьке вместе с болью вызревала ярость — такая же обжигающая, едкая, черная. То ли она была отражением бешенства кассара, то ли долго копилась где-то в глубинах, на темном дне — и сейчас наконец выплеснулась.
Может, именно темная ярость придала ему сил — и отчаянным рывком извернувшись, он вцепился зубами в сжимающую его руку, в запястье. Вцепился — и намертво сжал челюсти, чувствуя, как рот наполняется солоноватой чужой кровью.
Харт-ла-Гир, непонятно выругавшись, отбросил плеть — и легко, точно котенка, рванул Митьку так, что зубы его, соскочив с кассарской руки, глухо клацнули, а сам он перелетел через дорогу и врезался в одиноко стоявший у края куст.
Хотелось так и остаться в колючих ветках, никуда больше не идти, не ругаться, не доказывать, не плакать — просто лежать мертвым куском вещества. Силы его кончились. И кончилась породившая их ярость, а взамен разрасталась в душе вязкая, холодная пустота.
Но долго валяться ему не пришлось — сильные руки кассара вытащили его из веток, перенесли куда-то, прислонили к большому и теплому. Открыв глаза, Митька обнаружил себя сидящим в тени высокого, в три человеческих роста валуна, и смутно припомнил, что камень этот был виден еще на выезде из селения — где-то вдали, у горизонта. Значит, они отошли изрядно, прежде чем Харт-ла-Гир дал себе волю.
Митька опасливо покосился на кассара — но тот уже иссяк. Не было в нем недавней звериной злости, остались лишь тени перед глазами, и во всей его массивной фигуре чувствовалась опустошенность.
— Ну что же мне с тобой делать? — едва ли не простонал Харт-ла-Гир, видя, что он разлепил глаза. — Убейте, — просто посоветовал Митька, едва шевеля разбитыми в кровь губами. — Вам же лучше будет. — Помолчав, добавил: — И мне тоже… Я не хочу жить в вашем идиотском мире, он мне чужой. Раз уж никак домой нельзя, на Землю, значит, мне надо умереть. А вы себе другого купите, что вам, денег не хватит?
— Деньги казенные, — хмуро заметил кассар. — Их надо экономить.
— Значит, не убьете?
— Нет, не убью, — столь же просто ответил Харт-ла-Гир. — И сам не пытайся, не дам.
— Значит, так и будет дальше, — равнодушным, пыльным голосом заявил Митька. — Я не буду вас слушаться, вы будете меня бить, пока…
— Пока нас обоих не убьют, — спокойно завершил его фразу кассар.
— Убейте меня сразу, тогда убьют вас одного, — в тон ему возразил Митька.
— Одного меня не убьют, — махнул рукой Харт-ла-Гир. — Один я им не нужен.
— Что, типа неуловимо индейца Джо? — съязвил Митька по-русски.
Кассар не стал допытываться насчет индейца.
— Тогда я не знаю, что делать дальше, — грустно произнес он, присаживаясь рядом. Предоставленные себе кони смирно бродили невдалеке, щипали чахлую траву.
— Почему?
— Я уже объяснял. В нашем мире ты сможешь выжить, только подчиняясь мне во всем. Иначе погибнешь. Я лучше знаю, что нужно делать, чтобы спастись. И до недавнего момента я думал, что ты хочешь спастись. Теперь даже не знаю… Если ты стремишься к вратам смерти, ты в них войдешь. А вслед за тобой — и многие, многие другие, о ком ты и понятия не имеешь. Впрочем, какое тебе дело? Идущий к вратам смерти думает лишь о себе.
— Зачем вы со мною возитесь? — сухо спросил Митька. На ответ он, впрочем, не надеялся, по опыту знал — кассар отмахнется или промолчит.
— Да уж не из милосердия, — буркнул кассар. — Но говорить тебе я не должен. Не имею права. Понимаешь? Это обет… клятва… не знаю уж, как объяснить, не объясняя всего остального.
— А если бы не было приказа? — Митька втянул губами воздух. Во рту еще оставался привкус чужой крови. — Сказать честно? Не знаю. Не знаю и не хочу об этом думать. Но приказ есть, и ты не умрешь, пока я в силах этому помешать.
— А зачем тогда били?
Кассар сердито засопел.
— Разозлился. Ты прав, наверное, не стоило. С такой ободранной шкурой не больно-то походишь… да и не поскачешь. А мы ведь бежим, Митика. Погоня за нами. Государева погоня.
— Государева? — вытаращил глаза Митька. — Но ведь вы же сами на этой… тайной государевой службе. Я думал, за нами эти гоняются… ну, разбойники… или городское начальство.
— Все изменилось, — резко бросил кассар. — Все куда сложнее, чем я думал месяц назад. Те, кто нас преследует, оказались гораздо могущественнее. Я опасался кинжала, яда, заклинания… а на нас с тобой объявлен розыск, точно на воров или смутьянов. Я ведь почему этого придурка старосту ублажал? Нужно было понять, получил ли он уже предписание насчет нас… И ночью навестил его сундук со свитками. — А я думал, ночью у вас другие развлечения были… — стараясь говорить как можно суше, заметил Митька. — С этой вот… румяной.
— Ну, не всю же ночь подряд, — пожал плечами Харт-ла-Гир. — Девушка в конце концов утомилась… Не столь уж она оказалась ненасытной. В общем, у нас есть в запасе день. Государеву почту в селение привозит специальный чиновник Тайной Палаты, в каждое новолуние. Думаю, завтра господин староста сильно и неприятно удивится.
— Ну хорошо, — вздохнул Митька, — но дальше-то как быть? Я ведь послушным рабом не буду… ну, не всегда буду. Зачем вам вообще раб?
— А, ладно… — махнул рукой Харт-ла-Гир. — Скажу. Думали, что среди рабов тебя никто не станет искать… да и слишком это сложно, стольких-то проверить. Главное, чтобы ты из прочих никак не выделялся. А ты выделяешься.
— Кидать камень в колодец я бы не стал, — твердо заявил Митька. — Противно это.
— Ты-то при чем? — устало вздохнул кассар. — Кидать должны были крестьяне, за которых отвечает староста. — Ты его ни в коей мере не волнуешь, ты — моя собственность, как кони, как меч. Он же не заставил кидать камни Искру с Угольком.
— Я не вещь, — сквозь разбитые губы процедил Митька. — Запомните это, пожалуйста.
— И так понятно, — хмыкнул кассар. — Но на людях это ни в коем случае нельзя показывать. Если не хочешь погубить и себя, и меня, и еще кучу народа.
— Наверное, пока вы мне все не расскажете, я не буду вас слушаться, — стоял на своем Митька. — Я просто не знаю, кому тут верить. И можно ли вообще верить вам.
— Тогда тупик… Я и говорю, что не знаю, как быть. Положимся на судьбу и волю Высоких наших Господ.
— А единянин, которого сегодня убили, не считал их господами, — ухмыльнулся Митька. — И между прочим, я в них тоже не верю. Вы верьте, дело ваше, а я уж так…
— Что, приглянулся единянин? — язвительно поинтересовался Харт-ла-Гир. — Умный дядька, не спорю. Крепкий дядька. Только вот крови такие прольют немерянно. Спасатели… — процедил он сквозь зубы.
— Почему? — удивился Митька. — Он же наоборот, он про любовь говорил, про милосердие, радость…
— Он и сам в это верит, — печально произнес кассар. — Все они верят, и потому их не остановить. Они придут железной волной с севера, эти орды отступника Айлва-ла-мош-Кеурами, брата нашего государя. Ты знаешь, что такое сарграмская конница? Вот лучше и не знай. Только, боюсь, вскоре мы все это увидим. Они придут с именем своего Единого, и разрушат наши храмы, и казнят жрецов, и казнят всех, кто не покорится. А не покорятся многие… мы верны нашим Высоким Господам, мы связаны с ними клятвами и тайнами. Одни отступят, притворятся рабами Единого, дабы сохранить жизнь. Другие встанут на пути отступников с оружием в руках — и погибнут. Их будут жечь, топить в колодцах, кидать в муравьиные ямы, сажать на колья… Ты вот единянина пожалел… А знаешь ли ты, что когда его сподвижники захватят Хилъяу-Тамга, то в старый колодец бросят и старосту, и стражников, и парнишку этого, который заюлил, дескать, шутки ради спрашивал, и деда, который его выдал, и этого, который доказательств просил… — Тогда не надо было казнить единянина, — вставил Митька. — У нас, ну, в нашем мире, говорят: «посеешь ветер — пожнешь бурю».
Пословица вспомнилась кстати — ее любила повторять мама, разглядывая двойки в Митькином дневнике. Типа, не запусти ты математику в пятом классе — был бы сейчас круглым отличником.
— Буря уже идет, — возразил кассар. — Глянь, что в Сарграме делается. Старец Алам, понимаешь, очень любит людей, очень заботится об их вечной жизни… а ради жизни вечной можно и земную подсократить… мечом там, колом, костром.
— Какой еще Алам? — из вежливости спросил Митька. На самом деле ему уже становился в тягость этот разговор. Все равно не разберешься, кто тут прав, кто лев… Единянин говорил — и все его слова так и ложились в душу, прямо какой-то свет разгорался. А кассар сейчас говорит иное — и тоже волей-неволей ему веришь, все звучит как-то очень уж убедительно, веско… Сейчас он знал лишь одно — камень в колодец кидать было нельзя, чья бы правота ни перевесила.
— Алам, — охотно ответил Харт-ла-Гир, — это главный предводитель единян. Вестник, как они его называют. Они все его слушают, и государь Айлва-ла-мош-Кеурами, и солдаты, и чернь, и варвары. Единяне верят, что Алам каждый день разговаривает с этим их Единым, и тот его слушает.
— А по-вашему — это все сказки, про Единого? — на всякий случай уточнил Митька. — Вы сами-то в него верите или не верите?
Кассар долго молчал, вырвал какую-то травинку, пожевал стебель, отбросил…
— Я не знаю, — наконец произнес он глухим, непривычным голосом. — Не знаю, Митика. Я вижу, что есть у единян сила, которую просто оружием и многолюдством не объяснить. Вот и этот старик… Так легко, радостно идти на смерть… Для этого нужно чувствовать чью-то руку. Не знать умом, не предполагать, а именно чувствовать. Что-то же такое должно ему помогать. Да еще и магия… — процедил он сквозь зубы.
— Что магия? — уставился на него Митька.
— Не действует на них магия, — нехотя обронил кассар.
— Как — не действует? А как же тогда в городе, на площади, когда маги этих единян своими посохами пожгли?
— Ну… — замялся Харт-ла-Гир, — может, иногда и действует. Но не всегда и не на всех. А может, безумцы и сами хотели мучительной смерти, и потому не воздвигли незримую стену. Единяне… они ведь странные какие-то. Они так верят в жизнь будущую, вечную, что совершенно безразличны к этой, земной, единственной. Во всяком случае, многие из них.
— А если они правы? — грустно усмехнулся Митька. — Я вон тоже не хочу жить… так… — он сделал ладонью неопределенный жест. — Вот для вас этот мир родной, свой, вы в нем живете, для вас это жизнь, настоящая, единственная. А для меня тут все чужое, и я хочу отсюда… Может, и для них эта жизнь — неправильная, неглавная? Может, они тоже из какого-то другого мира пришли?
— Да что ты, — вяло отмахнулся кассар, — наши они. Местные… А что касаемо тебя… Ты ведь, как я понимаю, вообще ни во что не веришь. Они считают, что после смерти соединятся со своим Господом в некоем царстве любви и света. Они умирают с радостью. А ты? Для тебя после этого, — он выразительно чиркнул себя ребром ладони по горлу, — не будет ни светлого царства, ни темных пещер Великой Госпожи Маулу-кья-нгару. Просто ничего… даже не тьма, не пустота, а вообще ничего… Вот этого я не в силах понять, по-моему, это страшнее всего — и любых земных мучений, и нижних пещер. На твоем месте я бы что есть сил цеплялся за эту жизнь, стремясь продлить ее еще на час, на минуту… ибо после не будет ничего. Вообще ничего. А тебе, похоже, на все плевать.
— Такой вот я пофигист, — проворчал Митька. Последнее слово он, конечно, произнес по-русски, но кассар, похоже, понял.
— Или ты обманываешь сам себя, пытаешься убежать в ничто от своих страхов. Ты просто не понимаешь, что уж лучше страхи, чем «ничто». Ибо ни у кого в жизни не бывают одни лишь страхи. Где страх, там и радость, потому что страх приходит и уходит, как волна, и на смену тоске идет надежда, на смену надежде — страх.
— Все это глупости, — хмуро заметил Митька. — Это я раньше вас боялся. А теперь я тут ничего не боюсь, мне уже все равно.
— Что, и муравьиной ямы не боишься? — прищурился кассар.
Митька поежился.
— Ну, не знаю. Может, немножко еще и боюсь, но все равно это же недолго. Зато потом не будет ни муравьев, не плеток, ничего.
Кассар лишь рукой махнул.
— А, что говорить… Все это пустое. Ладно, будем сейчас твою спину мазать.
Легко, по-кошачьи, поднявшись, он свистом подозвал к себе Искру, порылся в седельной сумке, вынул пузатый флакон, до середины полный какой-то бурой жидкости.
— Ложись на живот, лечиться будем.
Назад: 11
Дальше: 13