ОДИН
Берлин, 18 февраля 1945. 01 час
Он лежал, сплетя пальцы на затылке, и разглядывал темный плафон под потолком. Действие нитроглицерина, который он сунул под язык перед свиданием с шефом (для надлежащей бледности, дрожания конечностей и пота на лице), должно бы давно кончиться – значит, голова болит сама по себе. Еще бы ей не болеть…
Два дня из трех, традиционно выделяемых лично ему для отдыха после проверки лояльности, Штурмфогель использовал совсем для других целей. Можно сказать – преступных целей.
Теперь в «Факеле» два предателя…
Ну и пусть. Это они – рыцарь Гуго, Нойман, Юрген, – это они предают Верх. Предают древний Салем, Великий Город, губят его даже не за Германию – за Гитлера.
…С трудом дотащившись до дому после унизительных и опустошающих процедур Ленарда, он раздел себя, уложил на кровать – и метнулся вверх, пока еще оставалось немного сил, чтобы совершить этот скачок. У него было в запасе где-то сорок восемь часов, в течение которых его гарантированно не побеспокоят.
Он ожидал, что окажется в своей квартирке, скучной и неухоженной, зато с великолепным видом из окна; однако вместо этого неожиданно обнаружил себя в просторной ванне, пахнущей можжевельником. Тут же откинулась занавеска, и в ванну грациозно вступила стройная смуглая женщина…
Да, здешнее тело не теряло времени даром… но как некстати!.. ведь надо торопиться… да пропади оно все пропадом…
И все же долг, верный долг – хоть и охрип, трубя в трубу, но дело свое сделал: под утро Штурмфогель оделся и выскользнул на галерею, оставив Марику спящей. Луна, почти красная от далеких дымов, взглянула ему в лицо. Потом на фоне ее прошел цеппелин, отливая темным серебром, как форель в ручье. Штурмфогель попытался сориентироваться – не получилось. Тело приехало сюда в состоянии на редкость возвышенном. Тогда он двинулся наугад и через полчаса выбрался к какой-то дороге, обсаженной липами пополам с фонарями. Пришлось еще довольно долго ждать, когда вдали покажется угловатый силуэт таксомотора…
Водитель никак не хотел ехать в Изенштайн, и Штурмфогелю пришлось почти до дна опустошить свой бумажник. И все равно этот паразит ворчал, бормотал неразборчиво, но недовольно и намеренно пускал под правое колесо каждую встречную рытвину.
Было уже светло, когда таксомотор выехал на крошечную круглую площадь с черной статуей на мраморном пьедестале в центре. В промежутках между домами виднелись стены замка. Штурмфогель вышел, а таксомотор, взвизгнув покрышками, объехал статую и стремительно скрылся.
Статуя изображала Асмодея. Владельцы Изенштайна были известными дьяволопоклонниками, да и посадские жители имели дурноватую славу. Здесь не стоило появляться в темноте, особенно по пятницам…
Штурмфогель прекрасно знал, что народные слухи об Изенштайне и его окрестностях следует делить по крайней мере на двадцать пять, и тем не менее с замиранием сердца проходил мимо темных переулков, похожих скорее на глубокие горизонтальные ямы, откуда несло сладковатой гнилью, сложной смесью трав и кореньев, чем-то горелым. Иногда из переулков тянуло ледяным холодом…
Ульрих жил в угловом и даже каком-то остроугольном, похожем на нос корабля доме с башней. На верху башни, поскрипывая, медленно взмахивала крыльями деревянная птица. Штурмфогель постучал в дверь медным пестом, висящим на цепи, и стал ждать. Минут через пять, не меньше, дверь отворили.
Ульриху Шмидту, давнему – очень давнему – знакомцу и в каком-то смысле наставнику Штурмфогеля, было далеко за восемьдесят. Штурмфогель знал, что способности Ульриха по части перемещений вверх и вниз в свое время превосходили его собственные; кроме того, Ульрих обладал и кое-какими особыми, уникальными умениями. Но после тридцать третьего года он принципиально не возвращался вниз; там тоскливо бродила лишь его пустая оболочка, с которой он не поддерживал связи. Гестапо еще до войны пыталось на него надавить – именно через эту пустую оболочку; он что-то сделал в ответ, и от него моментально отстали. Это была темная, засекреченная вдоль и поперек история, и Штурмфогелю так и не удалось узнать никаких деталей.
– Мой юный друг, – сказал Ульрих без всякого энтузиазма, пропуская Штурмфогеля в сыроватое, но теплое нутро дома. – Необыкновенно ранний визит.
На нем был синий плюшевый затасканный халат.
– Извини, – сказал Штурмфогель. – Я не мог ждать. У меня мало времени.
– А у кого его много? Разве что у покойников. Ты будешь кофе?
– Да. Большую кружку. Крепкого. Можно без сахара.
– Пойдем. Я буду варить, а ты – рассказывать. По узкой лестнице они куда-то поднялись. Кухня не имела окон, свет давал желтоватый плафон под потолком. Ульрих заскрипел кофейной мельницей, напоминающей шарманку; Штурмфогелю захотелось вдруг затянуть «Милого Августина».
– Я слушаю…
– Ульрих, – сказал Штурмфогель, – я хочу, чтобы ты вывел меня на кого-нибудь из Абадона.
– Как славно, – помолчав, отозвался Ульрих; шарманка продолжала скрипеть. – Почему ты вдруг решил, что я знаю кого-то из Абадона?
– Ты знаешь всех.
– Допустим. А почему ты решил, что в Абадоне кто-то остался?
– Я тоже кое-что знаю…
– Допустим и это. И что я им скажу? Что с ними желает познакомиться эсэсовский майор, мой бывший ученик и до сих пор хороший приятель?
– Да. Именно так.
– По-моему, дорогой Эрвин, ты начисто потерял чувство реальности. Ты знаешь, куда меня пошлют? Если просто пошлют…
– Скажи им, что в этом деле я работаю не на CC и даже не на Германию. Что всему Верху угрожает опасность. Что мы – здесь – должны объединиться, чтобы…
Он поймал на себе взгляд Ульриха и почему-то неловко замолчал.
Ульрих наконец закончил помол, пересыпал кофе из шарманки в огромный кофейник и потянулся за пузатым медным чайником, стоящим на круглой угольной печке. Когда он снял чайник, языки пламени высунулись высоко и осветили все зловещим оранжевым, с черной подложкой светом.
– Какого рода опасность?
В голосе его звучала неподдельная тревога…
Потом Ульрих ушел и отсутствовал почти четыре часа. Штурмфогель вздремнул. Он видел себя в каком-то ущелье – притом что знал: это город. Его обнимала жара, вязкая и вонючая, как гудрон. Он кого-то ждал, поглядывая на часы, и испытывал тревогу и страх…
Продолжая испытывать тревогу и страх, он проснулся и долго не мог попасть в такт с реальностью.
Да, Салем погибал не раз и всегда возрождался потом – может быть, даже в лучшем виде, чем был. Еще в древности здешние властители владели страшным оружием – читайте Ветхий Завет, «Махабхарату»… Но какое лично мне дело до того, что через сто лет Великий Город, как птица Феникс, восстанет из пепла? Лично мне и каждому из десятков миллионов его обитателей? Ведь нас-то к тому времени уже не будет. Мы либо сгорим в огне, либо задохнемся в черном тумане, либо утонем, либо обратимся в песок – все будет зависеть от того, кто из властителей первым взмахнет рукой, дернет за шелковый шнурок, нажмет на кнопку…
А в том, что у кого-то из них не выдержат нервы и оружие Последнего Шага будет применено, Штурмфогель уже не сомневался.
Надежда одна – что властители встретятся и договорятся: ничего не предпринимать здесь, что бы ни происходило внизу. Самоизолироваться от того безумия. Но нужны гарантии для их нижних тел…
Возможно ли это? Штурмфогель жил без розовых очков и не слишком верил в чудеса. А здесь, похоже, рассчитывать можно было только на чудо.
Или на переворот. Подобный тому, который сорвался в прошлом году… Да, это могло бы помочь.
Только как его совершить, этот переворот?
Жаль, что «мизерикорд» существует только в воображении…
Да, старина Эрвин. Предательство – страшная вещь. Стоит начать, заступить за черту, и ты готов катиться до конца. До одиннадцатого круга…
А кроме того, подобраться к фюреру наверху еще сложнее, наверное, чем внизу. А убить практически невозможно.
И… и…
Если быть честным… совсем честным…
Я не смогу поднять на него руку.
Вот и все. Я не смогу.
И не будем больше об этом…
Потом Штурмфогель лежал и смотрел в потолок, пытаясь измерить глубину своего грядущего падения и чувствуя себя скверно – пока не пришел Ульрих.
– Собирайся, – сказал он мрачно. – Времени совсем мало…
Призрачная крепость Абадон возвышалась над высоким холмом, когда-то застроенном приземистыми домиками из белого камня; крыша одного дома была двором другого, и так до самой вершины. Потом дома опустели, а еще позже – выгорели и оплавились в том страшном огне, который насылали рыцари Темного Замка. Теперь они стояли не белыми, а всех цветов пепла, от костяного до черного.
Звук от шагов был звонкий, цокающий – словно шли не по земле, а по гигантскому перекаленному глиняному кувшину.
– Сюда, – позвал Ульрих. Он стоял в пустых дверях одного из домов, такого же, как все. – Сюда…
Они миновали комнату-прихожую, свернули за угол. На полу стояла горящая лампа «летучая мышь». Ульрих поднял ее, немного выкрутил фитиль. Вперед и чуть вниз вел узкий, но достаточно высокий коридор.
– Тебе туда, – сказал Ульрих. – Вперед. Тебя встретят. Желаю успеха. Очень надеюсь… – Он замолчал.
Штурмфогель кивнул. Взял лампу, ощущая исходящий от нее легкий жар, словно вдруг оживший клочок того неимоверного жара, что плавил эти стены почти четыре года назад. И пошел вперед, не оглядываясь. Считая шаги.
Камень стен был ноздреватый, как нос старого пьяницы. Временами слышалась капель.
Потом над головой перестал ощущаться потолок. Штурмфогель посмотрел вверх. Там горели несколько ярких звезд.
Потом путь ему преградил высокий, роста в три, завал. К завалу приставлена была деревянная лестница.
– Поднимайся, – сказал кто-то невидимый сверху. Низким раскатистым голосом. – Но без фокусов. Лампу оставь.
Штурмфогель молча полез наверх. Ступени были влажные и очень холодные, словно лестницу только что выкопали из снега.
Потом его ослепили направленным прямо в лицо лучом мощного фонаря и быстро обыскали. Людей вокруг него было трое или четверо – в темной одежде и темных масках.
– Пошли, – сказал тот же голос. Как показалось Штурмфогелю, все так же сверху.
Его вели с полчаса, часто поворачивая, проводя в какие-то ворота, двери, лазы. Наконец путешествие закончилось в просторном – он это чувствовал по гулкости шагов, – но совершенно темном помещении.
– Еще шаг вперед, – велел голос. – Нашли стул? Садитесь.
Штурмфогель сел.
– Только не надо больше света в лицо, хорошо? – попросил он.
– Тогда нам придется беседовать в темноте. – Голос звучал уже не сверху, а вровень.
– Не возражаю.
– Итак, все, что мы знаем о вас, – это то, что вы майор CC и в то же время приятель Ульриха Шмидта. Когда мы принимали решение о встрече с вами, большинство из нас высказалось в том смысле, что у Ульриха слишком широкие взгляды. Я пошел наперекор большинству. И вот теперь спрашиваю вас: что вы хотите получить от нас и что – предложить взамен?
– Предложить… получить… – протянул Штурмфогель. – Хи. Если я скажу, что мне нужна девственница семнадцати лет, платиновая блондинка с огромным бюстом, а взамен я готов предложить лишь свою дружбу, вы будете продолжать наш разговор?
Собеседник коротко, хотя и не очень весело, хохотнул.
– Именно девственница? Вы собрались приручать единорогов?
– Совершенно верно.
– Вы меня заинтересовали. Продолжайте.
– Хорошо. Тогда я расскажу вам кое-что… Война вроде бы идет к финалу. Это признают все, кроме Гитлера и его окружения. У них есть полная уверенность, что они сумеют переломить ход войны. Уверенность эта основана на том, что они готовы пустить в ход некое «оружие икс», оно же V-3, – здесь, наверху. Я не знаю, что это за оружие, но знаю, что их враги – знают. По крайней мере знают Властители. И боятся. И в свою очередь готовы пойти на все, даже на уничтожение большей части Верха, чтобы не допустить применения «оружия икс». У них есть возможности для этого…
– Вы уверены, что речь идет не о простом шантаже «палицей Тора»?
– Нет, конечно. В смысле – не уверен. Но даже и «палица», если ее пустят в ход…
– Да, конечно. Продолжайте.
– Выход, на мой взгляд, может быть только один: державы-победительницы должны гарантировать Гитлеру и его окружению полную неприкосновенность и безопасность как здесь, так и внизу. Переговоры об этом идут – якобы втайне от правительств. И уж не знаю, по-настоящему втайне или втайне понарошку, но на участников переговоров готовится покушение. Со стороны генерала Донована. Повторяю: я не знаю, действует он согласно воле Рузвельта или же вопреки ей. Возможно, конечно, что не «или», а «и – и»… но это уже не важно. Просто я не сомневаюсь, что после налета коммандос на переговорщиков не пройдет и нескольких дней, как Салем будет уничтожен практически весь…
– Ага, – откликнулся собеседник. – А я давно ломаю голову, кто это во всем виноват? Наверное, если мы еще немного покопаем вглубь, то обязательно наткнемся на евреев, да?
Штурмфогель сосчитал про себя до четырех.
– Я не веду речи о чьей-то вине. Категорически. Я всего лишь хочу предпринять самые необходимые действия, чтобы избежать всеобщей гибели.
– Вы вряд ли найдете здесь поддержку, майор. Каждый воин Абадона готов умереть сто, тысячу раз подряд, чтобы только утащить за собой Гитлера, Гиммлера, Кальтенбруннера, Мюллера…
– И триста миллионов других жителей Салема? И пожертвовать самим Салемом, этим… чудом?..
Штурмфогелю показалось, что он задыхается. Воздуха хватало, но на горле лежала чужая мягкая рука.
– Каждый человек – это Салем. – В голосе собеседника Штурмфогель услышал какие-то странные нотки. – Умирая, он знает, что его Салем гибнет. А в глубине души он не слишком уверен, что где-то есть еще и другие Салемы…
– Мы почему-то говорим не о том…
– О том, майор, о том. Я все еще не могу понять, почему должен помогать вашему делу. Убедите меня. Ведь мне – если я вас поддержу – еще предстоит убеждать своих людей. И я хотел бы иметь более веские аргументы.
Штурмфогель долго молчал.
– У меня нет никаких других аргументов, – сказал он наконец. – Я просто не хочу сгореть или задохнуться. Попытаться спасти себя я могу только одним способом: вместе со всеми…
– Не дать кораблю утонуть?
– Да.
– Допустим, что это так… Теперь несколько вопросов по касательной. Как вы относитесь к Гитлеру?
– Сложно.
– И все же. Попытайтесь уложиться в десяток слов.
– Могу и меньше. Уважение, сильно разбавленное разочарованием.
– То есть преступником вы его не считаете?
– Ну… не более чем других властителей. Все они так или иначе преступники – в понимании простых людей.
– А вы – простой человек?
– Да.
– То есть Гитлер – преступник?
– Да.
– Готовы ли вы помочь нам устранить его?
– Какой в этом смысл? V-3 может пустить вход и…
– Смысл – как в любом правосудии. Я не настаиваю, чтобы вы занялись этим немедленно. Но после того, как…
Штурмфогель пожал плечами:
– Я готов пообещать вам это уже хотя бы, потому, что шансов выжить у меня примерно три-четыре из ста. Мало того, что сама операция весьма рискованна, – если на службе меня хотя бы заподозрят в нечистой игре, то даже не станут разбираться, что к чему, просто ликвидируют, и все. Для простоты. В «Факеле» сейчас такой накал страстей… Так что обещать я могу что угодно: мне вряд ли придется выполнять обещанное.
– Годится, – сказал собеседник. – Идите за мной.
Путь из тьмы на свет занял всего несколько минут…
– Где это мы? – ахнул Штурмфогель, озираясь.
Полупрозрачные колонны уходили прямо в небо. Между ними слева расстилалась живая меланжевая ткань моря – такого беззаботно синего, что начинало щипать глаза. Справа и впереди в переливах палевых и бежевых оттенков застывшей волной стояла длинная пологая дюна с несколькими отточенными соснами на гребне. Солнце крылось за дымкой…
– Это иллюзия, к сожалению, – сказал тот, кто привел его сюда. – До горизонта вплавь полчаса…
Штурмфогель наконец увидел его. Мужчина немного выше среднего роста, голенастый, узкоплечий, жилистый. Узкое лицо с хищным носом и беспомощными красноватыми глазами. Словно вспомнив об этой странной беспомощности глаз, он быстро загородился темными очками. И тогда чуть раздвинул в улыбке бледные губы.
– Пейсы не ношу, – сказал он.
– Разумеется, – сказал Штурмфогель. – Рейхсмаршал не поймет.
– Вы меня узнали?
– Вам надо научиться менять внешность, полковник.
– Не дано, – развел тот руками. – Пытались научить, но… увы. Можно было, конечно, устроить маскарад…
– Ценю ваше доверие.
С полковником «Люфтваффе» Францем Райхелем, офицером штаба ПВО Берлина, Штурмфогель встречался несколько раз – когда у «Факела» появилась острая нужда в высотном самолете-разведчике. Это было около года назад. Насколько Штурмфогель знал, после событий двадцатого июля над Райхелем некоторое время висели грозные темные тучи, однако же пронесло. И вот внезапно оказывается, что аристократически надменный полковник-пруссак на самом деле – еврей, да к тому же опасный заговорщик…
– Познакомьтесь, – сказал полковник. – Моя дочь.
Как бы вынырнув из дрогнувшего воздуха, навстречу им шагнула девушка в длинном, по щиколотку, широкополом кожаном плаще табачного цвета. У нее были коротко стриженные, в стиле тридцатых годов, светлые волосы и неодинаково изломанные тонкие брови.
– Это он и есть? – игнорируя Штурмфогеля, обратилась она к отцу. В низком голосе что-то опасно вибрировало.
– Да, Лени. Это он. Штурмбаннфюрер Штурмфогель. Эрвин Штурмфогель.
Девушка рассматривала его в упор. Под взглядом необыкновенных серых глаз Штурмфогель медленно съеживался.
– Лени, – сказал полковник. – Я думаю, он не знает.
– Папа…
– Он совсем из другого ведомства. Вы ведь даже формы не носите? – обратился он к Штурмфогелю.
– Ну, как правило…
– Гестаповцы тоже не носят форму, – сказала Лени. – И что из этого, папа? Это говорит нам об их благородстве?
– Ты слышала наш разговор?
– Что ты хочешь спросить?
– Не спросить, а сказать. Мы будем работать с этим человеком.
– Это приказ?
– Это приказ.
Лени взглядом сначала оттолкнула отца, потом полоснула Штурмфогеля, развалив его наискось, и, взмахнув полами плаща и вздернув голову, прошла мимо. Духи ее звучали тонко и чуть манерно. Мелодия флейты…
– И тем не менее, – сказал полковник, – других девушек здесь нет.
– Это хорошо, – невпопад сказал Штурмфогель. – Она подходит. Идеально.
…Он так глубоко погрузился в воспоминания, что не услышал щелчков замка.
Вошел Гуго.
– Я принес тебе водки, – сказал он.
– Твоя терпимость меня поражает, – усмехнулся Штурмфогель.
– Я не верю, что ты предатель. – Гуго развернул стул и прочно уселся. – Я вообще сомневаюсь в наличии предателя. Не знаю, переметнулся твой агент или его используют втемную, но от этой информации с самого начала пованивало. Как тебе кажется?
– У меня нет права голоса в обсуждении этого вопроса.
– Между нами?
– Нет. Я под подозрением. И вообще – давай о другом. О бабах. А?
– Да пошел ты… Я ни о чем другом не то что говорить – думать не могу. Как предатель проходит контроль лояльности? Я перебрал все возможные варианты… этого быть не может. Теперь получается, что либо мы чересчур полагались на эту систему, не вводили строгую внутреннюю секретность, и, значит, враг может знать о нас все… абсолютно все. То есть мы работаем под контролем. Возможно, даже под управлением. Непостижимо. Либо… Впрочем, об этом пока рано. Я сказал, что не верю в то, что предатель – ты. Нойман – параноик. Другое дело, что он это осознает. Но, как ты знаешь, «если у меня паранойя, то это вовсе не значит, что вон тот парень за мной не следит». Его сбивает с толку еще и то, что ты долго восстанавливаешься после процедур Ленарда. Мол, тратятся силы на защиту и тому подобное… А ты, наверное, и сам ничего не понимаешь?.. Вот что, давай все-таки чуть-чуть выпьем. Рюмки у тебя где? А, вижу… Значит, так, друг мой Эрвин: я тут выяснил, что доктор Ленард в тридцать четвертом инспектировал кельнскую школу «Нахтхабихт»… Я думаю, это он тебя искалечил, дружище.
– Ясно, – почти равнодушно сказал Штурмфогель. – А кто у нас бреет брадобрея?
– Я. Лично, – вздохнул Гуго. – Он чист. Да и доступа по-настоящему ни к чему не имеет…
– Ортвин тоже не самый главный начальник… Я даже удивился, когда он сообщил о существовании предателя в наших рядах. Трудно понять, откуда он мог узнать это – если, конечно, ему специально не скормили дезу.
– Это самое вероятное. А мы повели себя, как разбуженные куры…
– И тем самым спалили Ортвина. Наверняка.
– Значит, никаких фотографий у него не окажется.
– Боюсь, Гуго, что и самого его мы живым не получим. Если ты чего-нибудь не придумаешь.
– Я придумаю.
– Вытащи его. Даже если он в конце концов сломался, то все равно очень много для нас сделал.
– Ты сентиментален, дружище, как гамбургская проститутка на экскурсии по Парижу…
Штурмфогель вдруг захохотал. Выразить словами, что такого особо смешного в словах Гуго, он не мог – срабатывали какие-то мгновенные ассоциации, выстраивались в невозможные цепочки… Он хохотал долго, и даже выпив большую рюмку водки – без удовольствия, как лекарство, – еще время от времени всхохатывал, а потом улыбался чему-то, но чему – не понимал сам.
Шампиньи-сюр-Марн, 19 февраля 1945. 18 часов
– Вот это я. – Волков выложил перед начальником госпиталя полковником Смитом свое служебное удостоверение. – Вот это – мои полномочия. А это – человек, которого мы ищем. Возможно, он у вас проходит под чужим именем или как Джон Доу…
Медицинский полковник долго и туповато смотрел на документы. У него были маленькие близко посаженные глаза и нездоровый румянец на скулах.
– Допустим, – сказал он. – И что дальше?
– Это мой офицер. Его состояние вызвано неким внешним фактором, о котором вам знать не следует. Обычными средствами вы его на ноги не поставите. Я должен забрать его, чтобы продолжить лечение в расположении части. Он в коме? Судороги были?
Полковник медленно поднял взгляд на Волкова. Пристально посмотрел на Эйба. Потом опять на Волкова.
– Я должен получить подтверждение ваших полномочий от своего начальства. От генерала Толанда. Без этого я вам никого не отдам.
– То есть мой человек у вас?
– Этого я не утверждал. У меня лежат несколько неизвестных, один из них внешне будто бы похож. Он в полном сознании, но страдает тотальной амнезией.
– Я могу посмотреть на него? Только посмотреть?
– Думаю, да, – сказал полковник неохотно. – Вас проводят. Сержант!..
Госпиталь располагался в монастыре. Такие старые здания Волков не любил: в них все пропитывалось запахами многих поколений бывших жильцов. И эти запахи не мог перебить крепкий госпитальный дух йода, меркурохрома, автоклава, марли, карболки, гноя…
– Здесь. – Юный сержант откинул простыню, загораживающую глубокую нишу в стене.
На узкой койке, укрытый с головой блекло-лиловым одеялом, кто-то лежал, свернувшись калачиком.
– Боится, – сказал сержант. – Всего боится… Джон! Проснись. – Он легонько тронул лежащего за плечо; тот вздрогнул. – Это я, Пит. Ты меня знаешь. Проснись.
Он приподнял угол одеяла с лица лежащего, и Волков почувствовал, как пальцы Эйба сжимаются на его локте.
– Это он, – сказал Волков. – Сержант, можете записать его данные: Натан Коэн, двадцать лет, лейтенант воздушных сил, шестая отдельная авиаэскадрилья. И оставьте нас на пять минут.
– Сэр, я…
– Разве вам приказали конвоировать нас? Если вы сейчас же не отойдете на двадцать пять шагов, то станете обладать совершенно секретной информацией, допуска к которой у вас нет. То есть лет пять тюрьмы вам обеспечено. Ясно?
– Так точно, сэр.
Сержант неохотно удалился, а Волков быстро скользнул вверх и убедился, что поблизости никого нет, равно как нет и верхнего тела Натана. Можно было приступать. Он так давно это делал, что почти забыл ощущения…
Вверху здесь был не дом, а огромная разветвленная пещера. Пещерный город, может быть. Свет проникал по высоким колодцам. Волков закрыл глаза, настроился на поиск – и вскоре под ногой ощутил мягкую теплую пульсацию. Так пульсирует родничок у ребенка. Он присел и стал руками разгребать песок. Под песком была крышка люка – не стальная, не деревянная, а словно бы из толстой подошвенной кожи. Пульсация исходила от нее. Он нашарил медное кольцо и с трудом поднял крышку. Внизу было что-то вроде рубки подводной лодки. Волков с трудом втиснулся на теплое еще сиденье и положил руки на рычаги…
Где-то страшно далеко отсюда кто-то открыл глаза. Перед Волковым распахнулись прикрытые заслонками окна. За толстым стеклом Волков увидел двух исполинских зеленых монстров, висящих горизонтально. Морды их, белые, бесформенные, расплывчатые, тянулись к нему; глаза были пустыми дырами с чем-то опасно низким на дне.
А потом очень быстро, но без рывков – так чай пропитывает, а потом растворяет в себе кусок сахара – Волков оказался в чужом теле.
Он тут же спустил ноги с кровати и сел. Потом встал. Тело слушалось вроде бы неплохо. А в своем собственном, временно оставленном, он был уверен на все сто: оно перемалывало и не такие ситуации.
– Эйб, по плану, – сказал Волков чужим голосом. – Заводи мотор и жди.
– Понял…
Через минуту, придерживая свое тело за плечо, Волков вышел из-за занавески. Сержант посмотрел на них, но ничего не заметил. В обнимку они прошли сквозь весь госпиталь, сели в «паккард» – видно было, что Эйб все-таки нервничал: постукивал ладонями о руль – и спокойно уехали прочь.
Рим, 21 февраля 1945. 14 часов
Состояние, в котором Мерри находился после того, как дал согласие работать на Дрозда, было восторженным состоянием пустого хрупкого предмета, немного похожего внешне на человека. Он ходил, отскакивая от неровностей земли, как мячик. Внутри все звенело.
Отель «Канопа», что на улице Алессандрино, был совершенно невыносимой вонючей дырой, клоповником, душным дешевым полуборделем. Дрозд не подходил к Мерри близко, но время от времени появлялся где-то на краю поля зрения. И вообще – чувствовался неподалеку. Как будто источал слабый запах незнакомого табака.
Приказ был – ждать. Эрвин или его люди придут обязательно. Им не терпится. Они не станут дожидаться прибытия в какую-то там нейтральную страну…
Несколько часов, безвыходно (вот телефон; жди звонка!) проведенных в деревянном ящике, оклеенном изнутри бумагой поросячьего цвета с темно-золотыми амурчиками; ящике, единственное оконце которого выходило на противоположную глухую закопченную кирпичную стену; ящике, наполненном шуршанием мышей в пустых стенах и периодически возобновляющимися звуками забав, доносящимися откуда-то сверху и справа, – эти несколько часов вдруг вернули ему какую-то частичку ощущения себя прежнего. Больно было так, словно обмороженную руку сунули в ведро с горячей водой…
Но он втайне был рад этой боли.
Стараясь не думать ни о чем, Мерри открыл чемодан и достал маленький трофейный «вальтер». Вынул обойму, проверил, вставил обратно. Передернул затвор. Поднес пистолет к лицу, всматриваясь внутрь узкого дула. Рука чуть подрагивала. Из пистолета пахло смесью ружейного масла и жженого гребешка. Он знал, что самое верное – стрелять в рот. Но запах был настолько тошнотворен, что Мерри с трудом сдержал рвоту. Тогда он прижал ствол к виску. От дьявольски холодной точки соприкосновения со смертью тут же пошла волна очищения. Время для Мерри вдруг растянулось, как мехи аккордеона. Да, он никогда не вернется домой. Прости, отец, ты так мечтал о внуках… не повезло. Ничего, сестричка Элис скоро подрастет, выйдет замуж за хорошего парня… Он думал об этом с тихой спокойной грустью. И никогда больше он не взлетит в Эдем и не повстречается с Яной и Джулией. Эта страница закрылась навсегда. Что ж, бывает. И жизнь кончилась не так, как хотелось бы. Но цепляться за нее – это значит испытать куда больший страх и унижение, чем вот сейчас – раскинуть руки и, ни о чем не жалея…
В дверь требовательно заколотили, и Мерри вдруг съежился, быстро сунул «вальтер» в карман и засуетился, заметался глазами по сторонам, как будто его чуть не застукали с чем-то немыслимо позорным.
– Открывайте, Мерри, это полиция!
– Да-да!..
Пинком ноги он отправил чемодан обратно под кровать и бросился копаться в замке, который заедал.
Мерри ожидал увидеть целый наряд полиции и даже парней из комендантского взвода с карабинами на изготовку, но в коридоре стоял лишь одинокий «эм-пи» в каске и темных очках.
– Руки за голову и к стене, – приказал он.
Мерри подчинился. Почему-то возникло вдруг острейшее чувство нереальности происходящего. Или напротив – возвращение в реальность, от которой успел отвыкнуть? Так после кошмара не узнаешь родную постель…
Полицейский небрежно похлопал Мерри по бокам, миновав (!!!) карман с «вальтером», и потребовал:
– Фотографии.
– Кх… акие? Еще? фото… графии?
– Не паясничайте, майор. Нам все известно. Вы похитили совершенно секретные документы с авиабазы Вамос для передачи их противнику. Вы подлый нацистский шпион, Мерри. Но вы проиграли. Ваша карта бита.
Он снял очки и уставился на Мерри ужасными немигающими глазами. Белки проросли толстенными узловатыми багровыми жилами; зрачки были крошечными, как следы от проколов иглой. Тяжелые веки серо-коричневого цвета и такие же мешки под глазами. Было в этих глазах еще что-то невероятное, не сразу уловимое, но порождающее такой ледяной ужас, какого Мерри не испытывал, наверное, и в том лесу с пауками…
Бывает тяжелый взгляд. Или неподвижный взгляд. Здесь иначе: глаза двигались, но не как у людей, мелкими легкими скачками, – эти поворачивались медленно, словно позади глазного яблока натужно вращался моторчик с понижающим редуктором.
И Мерри понял, что все это – лишь продолжение кошмара, не более. И поступать можно и нужно по логике сна…
– Гнида, – говорил полицейский, читая незнакомые слова по невидимой бумажке. – Ты ответишь за все. Где фотографии? Сдавайся, дерьмо!
Неловким вязким движением он потянулся к кобуре, и тогда Мерри выхватил свой «вальтер» и выстрелил полицейскому в грудь. Как многие тыловые крысы, Мерри был хорошим стрелком из пистолета. Полицейский отступил на шаг, зажал ладонью маленькую дырочку на кармане, побледнел и тихо спросил нормальным испуганным голосом:
– Ты что?.. Ты кто? Зачем…
Потом он сел на корточки, прислонясь к стене, запрокинул голову, сказал: «Ой, мамочка…» – и умер.
Что же дальше, в совершенной растерянности подумал Мерри, надо бежать, где Дрозд, почему так, я же не хотел. Случившееся было нелепостью. Сон или не сон? Узнать было нельзя, пока все не кончится.
Он зачем-то положил «вальтер» на колени трупа, полез в чемодан, достал черный запечатанный конверт, сунул в карман и бросился к лестнице.
В спину ему ударил телефонный звонок.
Мерри не остановился.
(…если бы Гуго позвонил минутой раньше, все дальнейшие события пошли бы, наверное, совсем иначе…)
Когда он выбегал из здания, слева из-за угла, разгоняя громким сигналом гоняющих мяч мальчишек, показался зеленый армейский джип. Мерри резко свернул направо и быстро зашагал, втянув голову в плечи и изо всех сил стараясь быть незаметным. Джип обогнал его и не остановился. Он был полон веселых американских офицеров вперемешку с веселыми черноволосыми итальянскими женщинами. Джип не мог вместить больше пяти человек, но казалось, что их там очень много.
Какое-то наитие повлекло Мерри в темный переулок, закончившийся ведущей вверх лестницей. Дома стояли сплоченно, окна первых этажей были забиты досками, вторых и выше – зияли. Потом и лестница кончилась, уткнувшись в безголовый мраморный бюст. Дальше все было завалено горой битого кирпича. Потом он разглядел извилистую тропинку, ведущую через эту гору.
«Зачем я здесь?» – мелькнула вдруг кощунственная мысль. Он пришел сюда не по своей воле. И Мерри сверх сил своих забарахтался, словно уставший пловец, решившийся перебороть течение.
Свернув с тропы (в полной темноте, в бешеном звездном водовороте дна своих глаз), он стал карабкаться по непроходимым завалам (что-то осыпалось и скрежетало) – и вдруг (но не скоро) оказался в половинке комнаты. Раздавленная железная кровать с шарами на покосившихся спинках стояла у стены. На кровати лежал раскрытый чемодан. Из чемодана высовывалась какая-то цветастая тряпка. Мерри закрыл крышку, поставил чемодан на пол и сел на него сверху, будто трамбуя вещи. Было тоскливо и страшно. Больше всего на свете хотелось вернуться на тропу и дойти до конца – до того места, где его ждали. Но он не хотел больше быть чьей-то послушной тварюшкой. Он плакал, но продолжал сидеть…
Может быть, прошел час. Может быть, несколько часов.
Не понимаю, подумал Волков. Что-то пошло не так. Не понимаю…
С одной стороны, он знал, что жизнь полна случайностей и его креатуру вполне мог сбить шальной грузовик, или на его голову мог упасть кирпич, или какой-то бандит, бывший городской партизан, которых все еще немало обретается в здешних трущобах и развалинах, польстился на хорошие офицерские ботинки… Вероятность нежелательных, но совершенно случайных событий всегда отлична от нуля. Другое дело, что удачливость – самое необходимое качество, если ты занимаешься созданием сложных многоходовых комбинаций с подставками, ловушками и подножками… И когда что-то случается – даже от слова «случайность», – следует сделать глубокую морщину на лбу и сильно-сильно задуматься: а так ли уж гармоничны и легки твои отношения с мирозданием?
Сразу поймешь, что нет.
А здесь – два удара подряд, и оба так или иначе связаны с младшим братцем… Да, оба удара пришлись по нему самому – ну и что? Кто-то сильно не любит выходцев из города Дрездена. Но насколько больше он не любит тех, кто там остался!..
"Ты что, дурачок, собрался это раскапывать? – спросил он себя недоуменно. – да если только заподозрят, что ты скосил глаза в сторону столба дыма..
На пятнадцать километров в небо поднялся тот столб. И долго еще будет ветер носить над всей Европой пепел какой-то страшной тайны.
Волков вяло махнул рукой пожилой тетке-официантке, подсунул под пустой бокал десятку, встал, демонстративно пошатываясь, и с явной неохотой удалился.
Над тайной своего довольно скорого исчезновения он надеялся повесить тоже не самый маленький султан дыма…
Рим, 22 февраля 1945. 01 час
Мерри очнулся в очередной раз. Луна – еще неполная, а так, в три четверти, – висела за провалом окна без рамы. Одна на куске черного неба. Цвет ее был красноватый – оттенка скорее крови, чем кирпича.
Он чувствовал странное тягостное болезненное опустошение – будто из него выдрали кусок внутренностей. Но в этих внутренностях кто-то таился: опухоль или паразит…
И наверное, там же жил страх.
Так что теперь страха не было.
Совершенно спокойно Мерри стал выбираться из развалин. Не туда, где он должен был пройти и где его, возможно, ждали, – а по немыслимым завалам, думая лишь об одном: ничего не обрушить на себя. Он не боялся умереть – просто не хотелось шума. А умереть ему даже немного хотелось. Но с этим можно было повременить.
Выпутываясь из проволок и веревок, находя опоры для рук и ног, спрыгивая на хрусткие горы штукатурочного лома и битых стекол, он холодно прорабатывал план, куда ему двинуться сейчас и кто из агентов будет задавать меньше вопросов. Себе, разумеется, не ему. Еще не хватало, чтобы агенты задавали вопросы начальнику…
Он выпал на какую-то крошечную площадь с фонтаном, обложенным мешками с песком, сообразил, где находится (вспомнилось не название, а место на карте), отряхнулся и двинулся в сторону таверны «Бородатая женщина», до которой было минут сорок неторопливой ходьбы.
Ни дуче, ни немцы, ни американцы не могли перебороть контрабандистской натуры Лауро Гандони, бородатого хозяина «Бородатой женщины». Мерри знал это, использовал это и платил неплохо. Правда, фальшивыми рейхсмарками, коих американское казначейство отпечатало достаточное количество.
В Стамбул, решил про себя Мерри. Там я знаю, что делать…
Берлин, 24 февраля 1945. 9 часов
О том, что все идет как-то не так, Штурмфогель понял по шагам за дверью. Шел Гуго, но – подволакивая обе ноги.
Скрипнул замок. Да, действительно Гуго.
– Выходи, – мотнул он головой, стоя в проеме дверей.
Из коридора несло холодом и далекой гарью.
Штурмфогель медленно поднялся, повел плечами, сделал несколько сдержанных разминочных боксерских движений.
– Что неспокойно в славном городе Багдаде?
– Ортвин сбежал. Убив полицейского.
– Итальянского? – В это Штурмфогель еще мог бы поверить.
– Нет. «Эм-пи».
– Не может быть.
– Я там сам чуть не влип. Пойдем.
– Что, мне возвращено утраченное доверие?
– Частично.
– И можно наверх?
– Нужно.
Женева, 24 февраля 1945. 9 часов ЗО минут
Волков грыз ногти. Это была отвратительная привычка, от которой он давно уже не чаял избавиться. Он мог не отказывать себе ни в чем: курить любой табак, пить (разумеется, в меру), иметь женщин, даже глотать гашиш. Но всегда, когда до начала операции оставались считанные дни, он начинал грызть ногти.
Ах, как четко, как славно получилось с Мерри! Он мог похвалить себя за отличную работу. Даже дать медаль. «За отличную работу». Жаль, что в Стамбуле ребята будут работать без него – хотелось чего-то такого… остренького. Помимо того, что он просто любил Стамбул.
Но «где должен быть командир»? В тылу. На горе. Пока на горе.
Через два дня должна состояться еще одна встреча с информатором. И тогда уже можно будет ставить последние точки и черточки в плане.
Плане, который вдруг начал казаться ему необоснованно сложным. Да, хорошо одним выстрелом убивать трех-четырех зайцев. Но зачем это, когда в руках у тебя автомат? Хороший такой «томпсон»…
Все можно было сделать проще.
Или нельзя?
Или обязательно сажать лес, чтобы спрятать лист?
Он встал, потрепал по плечу Эйба – он все еще был подавлен, но уже распрямлялся понемногу – и взял телефонную трубку. Семь-семь-девять… Он вдруг понял, что запамятовал номер. Встряхнул головой. Предметы вокруг слегка поплыли, как если бы он был полупьян. Зато вспомнился номер…
Нет. Не звонить. Черт.
Черт, черт, черт!
Эйб смотрел на него – в глазах тревога. Волков приложил палец к губам, подбородком указал на дверь.
В полутемном коридоре они перешли на язык глухонемых. Эйб «выслушал» и кивнул.
Сейчас в Женеве собрались уже шесть членов группы «Экстра». Маленькую операцию провести было и можно, и нужно – хотя бы для отвлечения внимания. Потому что большая будет проходить совсем не здесь.
Волков знал за собой эту способность – иногда ощущать присутствие чужого «длинного уха»…
И сразу же в его голове прокрутилось несколько вариантов дальнейших действий. Главное – выбрать тот, при котором противник не почует слабину, фальшивинку, подыгрыш. Чтобы не понял Нойман, бесценный противник, кто на самом деле ведет партию…
Пусть у него болит голова о другом. А чтобы он не задумывался о лишнем, мы чуть-чуть ткнем его булавкой в задницу.
Очень болезненный укол: потеря наблюдательной базы и одного-двух-трех сотрудников…
Заодно и Эйб отвлечется немного. Слишком он умный, этот Эйб, и иногда в его взгляде что-то проскальзывало… И я его понимаю: кому охота быть «оберткой», ложной целью, подсадной уткой…
Догадывается или нет?..
– Все, я в Стамбул, – (подсказать! подсказать!) произнес Волков громко. – Наш беглец рванул туда. Без меня – носу не высовывать. Ясно?
– Первый раз? – мрачно отозвался Эйб. – Да, чуть не забыл. Приезжает сестра. Завтра утром.
– Которая целочка? Погонщица единорогов? Это хорошо. Смотри, чтобы твои кобели в последний момент не испортили девочку.
– Дро-озд… – укоризненно протянул Эйб.
– Виноват! – Волков откозырял по-польски. – Дозвольте удалиться?
– Когда ждать?
– Через два дня.
Он вышел из усадьбы, которую группа снимала якобы для киносъемок, и поймал такси – желтую пузатую машину на разлапистых колесах.
– К вулкану, – и протянул шоферу пятидесятифранковую бумажку. – Побыстрее.
Неподалеку от вулкана – тут уже чувствовались жар и сера – был оборудован эллинг для большого четырехмоторного гидроплана. Через два часа после того, как Эйб получил задание, «Лили Марлен» – так назывался гидроплан – взял курс на юго-восток. Но целью его был отнюдь не Стамбул – точнее, не тот отдаленный, но великолепный район Великого Города, который по старой памяти именовался Константинополем…
Древний Магриб – вот куда был проложен курс.
Берлин, 24 февраля 1945. 14 часов
– По всему выходит, что Ортвин либо уже в Стамбуле, либо на пути к нему. – Нойман потер кулак о кулак. – Гуго старший, Штурмфогель на поводке, в усиление берете группу нашей красавицы Гютлер – во главе с нею самой. В общей сложности – девять человек. В Стамбуле вам дадут в усиление еще пятерых оперативников гестапо – папа Мюллер обещал. И на встрече с Ортвином будет присутствовать помощник военного атташе… Что ты морщишься, Гуго?
– Я морщусь? Это мой тик. Не знаю, что-то тревожит. Ведь Турция объявила нам войну…
– Пустая формальность. Подонки. Стелятся под англичан. Посольство как работало, так и работает.
– Я не только об этом. Вчера заходил Штирлиц – ну, который у Шелленберга бог по радиоиграм, – и предлагал выпить за победу. Был уже вечер, но все равно. Я даже не думал, что Штирлиц пьет. Не понимаю. Наверное, Шелленберг о чем-то догадывается.
– По-моему, даже сам шеф о чем-то догадывается… В общем, так, если вы не привезете мне материалы на крысу, то мы в таком дерьме, из которого нас даже победа не вымоет. Все ясно?
– Трудно поймать крысу в темной комнате, – в мгновенном полутрансе сказал Штурмфогель. – Особенно если это кошка…
– Что? – повернулся к нему Нойман.
– А? Не знаю. Что-то сказал?
– Ты выдал афоризм.
– Да-да-да… сейчас. Померещилось такое…
Но тут в дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения, всунулся секретарь.
– Хайль Гит… лер!.. Обер-фюрер, нападение на нашу группу в Женеве. Двое убиты и, кажется, один в плену…
Магриб, 25 февраля 1945. 07 часов (время местное)
– Ты посмотри, какие красавцы!
Волков медленно, с брюзгливой миной шел вдоль стойл. Драконы, заклятые двойной печатью Аль-Хаши, провожали его завораживающими желтыми глазами. Говорят, если долго смотреть в глаза дракону, увидишь себя таким, каков ты есть… Вертикальные кошачьи зрачки подергивались.
Торговец драконами, толстенький благоухающий дыней магрибец, степенно шел на полшага позади гостя. Полы его бледно-сиреневой галабии изящно волочились по мозаике пола; высоконосые туфли, расшитые золотом, издавали благородный сдержанный шорох. Волхов ощущал себя грубым толстокожим варваром.
– Они действительно красавцы, Мустафа, – сказал Волков наконец. – Но сейчас я тебя огорчу. Мне нужны не красавцы. Мне нужны серые рабочие лошадки. Такие, каких у тебя покупали для армии или для полиции. Вряд ли они покупали именно красавцев.
– Бывало всяко, – протянул Мустафа. – Для полиции, случалось, покупали таких, какие не снились королям. Но я тебя понял, брат. Рабочих лошадок. Да, такие тоже есть. Перейдем вон к той конюшне…
Было жарко, и стоял легкий желтый сухой восковой дурманящий запах – как на пасеке.
Стамбул, 27 февраля 1945. 14 часов (время местное)
– У вас что, был проговорен и этот вариант? – недоверчиво спросил Гуго.
Штурмфогель кивнул.
– Ты предусмотрителен.
– Еще ни один из моих агентов не сгорел, – сказал Штурмфогель. – До сих пор.
– Так ты уверен или не уверен в Ортвине?
– Не знаю, – сказал Штурмфогель. – Иногда да. Иногда нет. Не могу свести взгляд. Понимаешь?
– Кажется, понимаю…
Сегодня утром Мерри зашел в кофейню «Метин» и оставил там зашифрованный номер телефона. В каждом крупном городе каждой страны Европы у них со Штурмфогелем были обусловленные почтовые ящики. И только что Штурмфогель позвонил по этому номеру и договорился о встрече.
– Что-то не так? – спросил Гуго, помедлив.
– Не знаю, – повторил Штурмфогель. – Вроде бы все как надо…
Ему не понравился голос Мерри. Он доносился сквозь шорох, шум и чужие голоса – и тем не менее в нем что-то ощущалось: то ли обреченность, то ли предел усталости, то ли та тихая злобность, которая возникает у человека, перешагнувшего границу смерти.
Опять же у Мерри все это могло быть по естественным причинам… и тем не менее Штурмфогель беспокоился. Он сам был в некотором недоумении от этого своего беспокойства.
Будто он вновь летел по извилистому ущелью, а впереди ждала прочная липкая паутина, из которой не уйти…
Но не было времени размышлять над собственными ощущениями.
– Сверим часы… – ритуальная фраза.
Встреча с Мерри была назначена в тихом полуподвальном ресторанчике на берегу бухты. За два часа до назначенного времени в ту сторону выдвинулись прикомандированные оперативники гестапо, совершенно неотличимые от турок. Когда от них пришло сообщение, что сторонней слежки не замечено, Гуго дал сигнал на выдвижение.
Штурмфогель на извозчике переехал Новый мост и, не доехав немного до вокзала, пошел пешком – сначала от берега, а потом в обход таможни к Египетскому базару. Сзади и по сторонам к назначенному месту шли остальные. Гуго и помощник военного атташе должны были приехать в последний момент…
Дул низкий сырой ветер. Слышно было, как лупят в берег короткие волны. Из низколетящих туч сыпалась серая водяная пыль. Не прошло и пяти минут, как с полей шляпы стали свисать и падать вниз студенистые, похожие на перевернутых медуз капли.
На европейца в длинном черном кожаном пальто здесь оглядывались.
Назначенный Штурмфогелем для встречи с агентом Ортвином ресторанчик – неприметный, спрятанный где-то в глубине квартала, – был, как ни показалось бы странно стороннему наблюдателю, пуст лишь наполовину. Но Штурмфогель знал, что здесь традиционно обедают многие таможенные, железнодорожные и почтовые чиновники средней руки… Когда-то, по оставшимся от Канариса данным, это был известный русский эмигрантский ресторан, назывался он «Полковник» и славился борщом и биточками в сметане. Теперь от старого остались лишь красные рубахи официантов да название, хотя и переведенное на турецкий.
Божественно пахло пловом.
Он повесил пальто и шляпу на огромные гвозди, вбитые прямо в стену зала, и пошел к свободному столику в углу. Столик был, разумеется, забронирован для кого-то другого, но десять скомканных рейхсмарок немедленно решили дело в пользу Штурмфогеля.
– Нас будет трое или четверо, – медленно сказал он по-турецки. – Мои друзья придут позже. Принесите мне плов, большую чашку кофе и лимонную воду. И я буду платить за всех.
Сев так, чтобы видеть вход, он медленно и осторожно скользнул наверх.
Наверху была вечная весна. Белые столы стояли под цветущими яблонями. Аромат стоял одуряющий. За столом рядом со Штурмфогелем уже расположился Гуго в белом костюме с орхидеей в петлице; пиджак его вызывающе топорщился под мышкой. В руке Гуго держал высокий бокал.
– Все тихо, – сказал он.
– Хорошо. Я вниз.
Штурмфогель вдруг почувствовал, что его колотит дрожь. Все было неправильно…
Чтобы успокоиться, он принялся было за плов – и вдруг обнаружил, что все уже съедено. Тело постаралось… Он достал из внутреннего кармана стальную фляжку с коньячным спиртом и отхлебнул глоток. Правилами операции это возбранялось, но на правила он часто плевал.
Сейчас ему тоже хотелось плюнуть, все отменить… Если бы не тот факт, что под подозрением находится он сам, то так бы и сделал. Увы, руки связаны…
В дверях появился Гуго в сопровождении незнакомого высокого мужчины лет тридцати пяти. Гуго двигался и смотрел совершенно обычно, и никто не догадался бы, что на самом деле он сейчас наверху. В руках его был толстый коричневый портфель. Гонорар для Ортвина, подумал Штурмфогель. Они разделись и направились к столу.
Штурмфогель встал, приветствуя подошедших.
– Полковник Менцель, – назвался высокий.
– Майор Штурмфогель…
Последовал обмен рукопожатиями. Ладонь полковника была суха и тверда.
– Что вам заказать? – спросил Штурмфогель. – Рекомендую здешний плов.
– Я вегетарианец, – гордо сказал Менцель.
– Тогда салат?
Официант уже стоял рядом.
– Нет, только кофе и печенье.
– А я поем, – заявил Гуго, потирая руки. – Значит, так: долма…
– Вот он, – сказал Штурмфогель.
В дверях стоял, озираясь, Мерри. Его когда-то белый плащ был пропитан водой насквозь. С трудом, путаясь в пуговицах и рукавах, он содрал его с себя и быстро пошел к столу.
– У меня температура – тридцать девять, – сказал он вместо приветствия. – То ли пневмония, то ли опять малярия. Я думал, что уже вылечился. Наверное, ошибся…
Лицом он был похож на боксера, побывавшего в тяжелом нокауте: распухшие скулы и синяки вокруг глаз.
– Это Ортвин, – сказал Штурмфогель. – Ортвин, это полковник Менцель, помощник военного атташе, и мой шеф…
– Да, – сказал Мерри. – Простите. Это была глупость. Я ведь сгорел, Эрвин. Меня… пытали. Чтобы я вас… тебя… А потом я сбежал.
– То есть фотографий при вас нет? – спросил Гуго.
– Их вообще нет. В природе не существует. Это он все придумал. Дрозд. Он страшный человек…
– Понятно, – оскалился Гуго. – Я почему-то так и думал, что никаких фотографий не окажется. Слишком это было бы легко и просто… Но, Ортвин! Гонорар был положен вам за данные о предателе. Этих данных вы не привезли…
– Я расскажу все, что знаю. Может быть, вы сумеете вычислить его. Но вообще-то… все эти дни я размышлял. У меня было много времени… Я думаю, это был лишь способ выявить… меня… и сковать ваши силы. И все. Скорее всего предателя выдумал сам Дрозд.
– Хотелось бы мне в это верить, – сказал Гуго задумчиво. – Вот что, Эрвин. Смотайся на минутку наверх, посмотри, как там, и потом…
– Постой, – сказал Штурмфогель. – Ты сам – где?
– Здесь…
– Все время?!
– Да.
– Это засада…
Он вскочил – и в тот же миг слетела с петель входная дверь. Трое… нет, пятеро!.. парней в коричневых вязаных масках и с автоматами в руках ворвались в зал, поливая огнем направо и налево. Штурмфогель видел, как очередью буквально разрезало пополам пожилого официанта; как брызнуло кровью на стену там, где только что чинно обедала семья: дородный папаша, его красивая жена в дорогом расшитом платке, двое ребятишек; как кто-то вскочил, повалился и пронзительно закричал… Гуго, неестественно откинувшись на стуле, рвал из-под полы свой «вальтер», а на груди его уже чернели дырочки, три или четыре в ряд. Полковник Менцель взмахнул руками и выгнулся в мучительной судороге. Сам Штурмфогель все видел и понимал, но двигаться мог только очень медленно, все силы тратя на продавливание сквозь воздух, страшно плотный – как мед. Как смола.
И все же, все же, все же! Он смог дотянуться до Мерри, толкнуть его, такого нелепого, в плечо, заставить плыть-падать сквозь этот сгущенный воздух – и уже в этом полете увидел, как лопается череп Мерри, как разлетаются осколки, брызги, сгустки…
Все погибло. Тончайшие нити переплетенной с духом материи, страх и любовь, и неистовое желание высокой жизни, и простая жажда жить, и обман, и дружба, и память от мига зачатия до мига смерти, и чья-то ласка, и тоска, тоска, тоска, стонавшая тогда в голосе, пробившемся сквозь жесть телефонной мембраны, – все хлынуло наружу и мгновенно стало ничем.
Был последний шанс. Самый последний самоубийственный шанс. Штурмфогель бросился вверх и в каком-то неистовом прыжке схватил Мерри, выпавшего из своей телесной оболочки и уже почти исчезнувшего в нигде. И вместе с ним, рука об руку, он вынырнул в том бело-розовом цветущем саду, исчерченном веселенькими трассерами пуль. Здесь тоже шло побоище. Прячась за опрокинутыми столами, он поволок Мерри куда-то вперед, по зову, по наитию, к коричневым стволам, к красному кирпичу древней стены, в зеленоватую тень. Лицом вниз, раскинув ноги в высоких сапогах, лежал кто-то с узкой голой спиной, черная лаковая куртка задралась до торчащих лопаток. Пули резали ветви над головой, и цветы падали вниз, как мертвые мотыльки…
Может быть, и был шанс уйти – но не этим путем.
На Штурмфогеля прыгнули сверху. Он рухнул под чугунной тяжестью, но как-то вывернулся – из-под огромного коричневого мужика, бритоголового, лоснящегося. Мерри уже держали двое других, растянув за руки, Штурмфогель выхватил пистолет, но передернуть затвор не успел: сокрушительный удар сзади в основание шеи отсушил, парализовал руку, пальцы разжались, оружие выпало, подогнулись колени… Кто-то обошел его, оставив без внимания – как кучку дерьма. Коричневый мужик, тоже забыв о нем, шагнул к Мерри и косо взмахнул рукой. Штурмфогель успел заметить тусклый высверк бронзы, а голова Мерри запрокинулась назад, удерживаемая, наверное, лишь тонким ремешком кожи…
Такой удар перерубает позвоночник.
Вот теперь коричневый повернулся к нему. И Штурмфогель вдруг узнал его! Через одиннадцать лет, в другом облике… Тот же внимательный и почти печальный – узнавший! – взгляд, хотя глаза только два, а не шесть, и вместо окаймленной щупальцами пасти – чувственный толстогубый рот…
В руке бывший паук держал кривой бронзовый меч.
Он покачал головой, как бы удивляясь такой судьбе, и неуловимо быстро взмахнул рукой. Но вместо ледяного – или раскаленного – молниеносного прикосновения к шее Штурмфогель почувствовал тупой удар выше уха. Под черепом полыхнуло лиловым огнем, а потом мир лег набок и исчез.
