Глава 6.
День для Тарантино начался отвратительно.
Гнусный будильник омерзительно зазвонил в семь утра. Тарантино, толком не проснувшись, махнул рукой по прикроватной тумбочке – проклятый агрегат не замолк и не свалился на пол; пришлось открыть глаза и вспомнить, что сам вчера поставил будильник на подоконник – чтобы не дотянуться, не выключить, не уснуть снова…
Ох, какая это гадость – вставать на рассвете, особенно человеку богемы…
На самом деле рассвело пару часов назад, в совсем уж непредставимую для него рань.
На сегодня было запланировано важное дело, от которого напрямую зависело будущее Тарантино – и он встал, и подошел к окну. Отвратительное солнце золотило крыши безобразных серых домов, в которых наверняка обитали сплошь никчемные, сволочные и равнодушные к искусству двуногие существа… Тарантино сплюнул в горшок с засохшим цветком и отправился в душ. Контрастный душ и тройной черный кофе были ему совершенно необходимы…
Вышел из ванной походкой слегка ожившего зомби, небрежно застелил смятую кровать. Ночь Тарантино провел один, как и всегда – он не любил женщин. Да и мужчин. Защитники и любители животных, впрочем, тоже могли спать спокойно – их четвероногим, пернатым и водоплавающим любимцам со стороны Тарантино ничего не угрожало.
Он давно влюбился в свою работу.
Обычно такие слова воспринимаются как метафора.
С Тарантино это случилось буквально.
И любовь была не платонической.
Если бы знала, о, если бы знала бойкая рыжая девчонка-продавщица из аптеки в угловом доме, как Тарантино использует те несколько пачек презервативов, что она продает ему перед каждой поездкой на съемки…
Рыжая тогда не подмигивала бы так лукаво и понимающе…
…руки ласкают камеру, видоискатель затягивает и манит, как манит других мужчин женское тело, он входит в нее… нет, не в нее – в то, что видит через объектив, камера снимает, дыхание все чаще, из губ рвутся стоны, стоны сливаются в крик, все вспыхивает и расцвечивается, он взлетает на самый верх и бессильно падает вниз и…
И Тарантино ослабшей рукой снимает использованный презерватив.
И надевает новый – в преддверии очередного эпизода.
Без этих латексных штучек – штанов не настираешься…
Неудивительно, что актеры у него так рано погибали. Тарантино не мог вовремя крикнуть “СТОП!” своему бессменному ассистенту (и исполнителю главной роли в сериале), немому дебилу по прозвищу Коряга.
* * *
Южная окраина.
Кирпичная девятиэтажка.
Из крайнего подъезда вышел человек, казавшийся на вид лет тридцати – тридцати пяти.
Он придержал тяжелую металлическую дверь подъезда, снабженную кодовым замком и могучей пружиной; на улицу уверенными шагами прошагал светловолосый карапуз.
Мальчик шел с деловым видом, относясь весьма серьезно к предстоящему делу – утренней прогулке с папой.
* * *
Чуть раньше.
Тарантино, матерясь в душе, сбрил обычной бритвой любовно поддерживаемую на заданном уровне растительность. Искусство требует жертв. Никаких способных зацепить глаз примет у Тарантино сегодня быть не должно.
* * *
Папа отпустил дверь (она встала на место со свистящим шорохом, завершившимся зловеще-тюремным лязгом замка) и медленными шагами догнал отпрыска. А тот, обернувшись и подняв голову, махал маме, смутно видневшейся сквозь от века не мытое стекло лестничной клетки. Махал долго, словно расставался навсегда, а не отправлялся на часовую прогулку.
Папа стоял в стороне, метрах в трех, курил равнодушно; потом посмотрел на часы – четверть двенадцатого; взял закончившего прощание сына за руку и они пошли рядом по тянущейся между домами пешеходной дорожке. Малыш шагал, весело подпрыгивая, с красной пластмассовой летающей тарелкой под мышкой, спрашивал отца о том и об этом; папа отвечал на все вопросы коротко и серо-стальные глаза его оставались усталыми, очень сонными.
* * *
Чуть раньше.
Оделся Тарантино отвратительно – по его меркам. Где любимая куртка-косуха? Где шейный платок непредставимо-шикарной расцветки? Где, наконец, стильные темные очечки с линзами размером в копеечку?
Из зеркала смотрел обыденно-гнусный и явно равнодушный к искусству человек. Но не цепляющий глаз.
Незапоминающийся.
* * *
Вокруг зеленело и цвело лето – середина июня, свежие листья не успели покрыться серой городской пылью, а спальный район на южной окраине города был богат зеленью: липами и березами, тополями, летящий пух которых порой превращался в настоящий летний снегопад. И кустарниками. Особенно кустарниками. Между кронами перепархивали какие-то мелкие птахи, не то синицы, не то малиновки, шныряли в ветвях, выискивали насекомых…
Папа с сонными глазами не замечал ничего, скользил по окружающему равнодушным взглядом и механически переставлял ноги…
* * *
Чуть раньше.
Тарантино выехал из гаража. Жигули ”четверка” самого незапоминающегося вида и цвета. Номера, само собой, не фальшивые. Просто владельца давно нет, выписанная у несуществующего нотариуса доверенность нигде не засвечена… Если что, Тарантино с легкой душой бросит лайбу…
На гонорар он купит таких десять.
На гонорар за фильм, в котором не хватает актера…
* * *
Город стоял на болоте.
Но этот район – особенно. Когда-то сюда, на окружавшие деревушку Купчино болота, ездили стрелять уток. Относительно недавно, еще после войны… После Великой Войны.
Город рос исполинской, дающей метастазы опухолью – и подмял, и поглотил болота. Ревели грузовики, вываливая кучи всякой дряни – дрянь тонула в бездонной прорве – сверху сыпали новую – тонула и она. Что-то должно было кончиться раньше… Кончились болота – дерьма в Петровом граде хватало. Поверху размазали хороший грунт, – и потянулись вверх, и вытянулись кирпичные и блочные коробки.
Вселяйтесь.
Живите.
Но у болот был бойцовский характер.
Сквозь все и несмотря на все они рвались наверх. И – незастроенные промежутки домов, запланированные как скверики с ровно-подстриженной травкой, – исподволь, незаметно обретали болотный вид. Вода пока не хлюпала, но – сначала пролезла и задавила все жесткая болотная трава. Потом – тростник, сперва редкий, – все гуще и гуще. Наконец – кусты, невысокие, но густые болотные кусты.
Все возвращалось на круги своя.
Можно было охотиться.
Как раз к такому пустырю-болоту и примыкал безлюдный школьный стадион, где перебрасывались летающей тарелкой папа с сыном. Примыкал вплотную – кончалось футбольное поле – начинались кусты.
Папа кидал тарелку с ленцой.
С неохотой.
* * *
Позицию Тарантино занял удобную. Срезал две мешающих ветви – и видел все. А его не видели. Мужик с сонным видом и мальчик – уж точно.
Мальчик, кстати, вроде подходит… Перекрасить в брюнета и…
Но папа прилип к нему прочно… Проклятие… Это может стать третьим за сегодня местом, где ничего не обломится… Загодя и заботливо присмотренным местом. Больше просчитанных точек у него не было.
Да уйдите же, козлы, и пусть придет другой мальчишка, которого никто до вечера не хватится… Бля, свечку поставлю, если здесь выгорит…
Неизвестно, кому сулил Тарантино свечку, он и сам не знал точно, в церкви не бывал сроду…
Но кто-то его услышал…
* * *
Папе было тошно.
Папа был не жив и не мертв. Глаза его спали. Надо было что-то делать. После десяти минут изматывающей игры он принял волевое решение. Сказал несколько слов сыну и отправился куда-то целеустремленным шагом. Но медленным. Бывает и так…
Целью похода папы был неприметный, притаившийся во дворах ларек. До ларька метров пятьсот. Немного. Хотя как считать… В миллиметрах это круглая цифра в полмиллиона…
Миллиметры давались папе с трудом…
* * *
Когда папа уплыл из вида, Тарантино решил рискнуть. Он ненавидел рисковать, но выхода не было.
Человек, финансировавший его искусство, не любил громких фраз и угрожающих жестов… Но его мирный вопрос: “А когда ты, дорогой друг, получил аванс?” – значил одно – в следующий раз Тарантино будет отвечать на него с больничной койки. А Тарантино боялся боли.
Как ни странно, боли он очень боялся.
Своей.
И он рискнул.