Я сижу на дорожке, ведущей к подворотне, и жду. Подворотня — это главный выход из нашего двора на улицу, и сегодня мой пост именно здесь. Где-то с той стороны, там, на улице, копится напряжение и материал достигает предела своей усталости. Это ощущение давит, но я должен сидеть именно на этом месте. Со стороны, конечно, кажется, что я просто бездельничаю, лениво потягиваясь в символической тени под деревом, но я — на посту. Этот двор вверен моему попечению, и старший до сих пор был мною доволен. Подвести его сейчас было бы просто свинством.

А напряжение где-то там, в вышине, продолжает нарастать. Хорошо хоть сегодня воскресенье и большинство моих подопечных на дачах. Но вот скрипнула дверь подъезда, и по дорожке ко мне шаркающей походкой направляется баба Катя. Судя по потрепанной хозяйственной сумке, следует она в гастроном, но ничего, туда ведут и другие пути. Дождавшись, пока бабка подойдет достаточно близко, чтобы заметить меня наверняка, я неторопливо отваливаюсь от дерева и вальяжной походкой лениво пересекаю ей дорогу. Заметила. Сплевывая и ругаясь, бабка поворачивается и бредет в другой конец двора, к воротам на соседнюю улицу. За что люблю я старшее поколение, так это за правильность и предсказуемость реакций.

Возвращаюсь на пост, и тут из подъезда выскакивает бабкина внучка Иветта. Эту простой проходкой не отвадишь, но и на такой случай у нас есть свои приемы. Становлюсь посреди дорожки и, глядя прямо в глаза Иветте диким взглядом, начинаю издавать угрожающие звуки. Та останавливается в задумчивости и оглядывается по сторонам в поисках обходных путей. Приходится добавить грозности в голос, и Иветта вприпрыжку уносится вслед за бабкой.

Некоторое время ничего больше не происходит, и я даже начинаю проявлять интерес к нахально жужжащей над головой мухе, когда дверь подъезда опять отворяется и выпускает на этот раз двоих. Аньку и ее верного воздыхателя. Имени вспоминать не хочу — юноша не питает ко мне особой любви. Впрочем, я отвечаю ему тем же, так что в этом плане мы квиты. Не тронь меня, и я тебя не трону, так сказать. Но сейчас, когда они направляются прямо ко мне, приходится искать способы контакта. Проходки и грозный голос на них явно не подействуют. Во-первых, им сейчас море по колено, а во-вторых, вьюнош радостно воспользуется любым поводом, чтобы врезать мне пару раз. Похоже, он ревнует свою донну Анну не только ко всему, что движется, но даже к деревьям и рекламным щитам. Но если не давать явного повода… Подхожу к Анне и на правах старого знакомого пытаюсь привлечь ее внимание. Удалось! Она оборачивается ко мне с явным намерением пообщаться, но противный молодой человек восклицает: «Мы уже опаздываем!» — и тянет ее вперед. К подворотне. А материал в вышине уже достиг предела, и с запада летит порыв шквалистого ветра…

Медлить нельзя. Я смотрю им в спины. Вьюнош весь в коже и заклепках, а на Анне полупрозрачное летнее платье, почти не имеющее веса. «Прости меня, Анна!» — я с воем бросаюсь ей вслед и вцепляюсь в столь соблазнительные для вюноша округлости ниже талии… Не знаю, кто закричал громче, но, отлетая к мусорному баку, я почувствовал, что успел…

Открыв глаза, вижу над собой склоненное Анькино лицо. Сзади маячит явно потрясенный молодой человек. Похоже, сцен ревности сейчас не будет. «Дымочек мой, живой, — шепчет Анюта, роняя на меня слезы. — Спасибо тебе, родной». Я хочу возразить, что еще не заслужил отдельного имени, но из горла вырывается только нечленораздельное урчание. Анна несет меня домой. У подъезда невесть откуда взявшиеся старушки обсуждают главную новость дня. Это ж надо, балкон рухнул… Прямо перед подворотней… Видать, понаставили всяких тяжестей… Хорошо хоть никого не убило. «Хорошо, — думаю я. — Хорошо иметь во дворе грамотного упредителя. Старший может мною гордиться».