Глава 9
Нет такого положения, которое не могло бы ухудшиться

Тиканье казенных напольных часов осталось в прошлом. Если сейчас в кабинетах у кого-то и есть механические часы, то это скорее предмет роскоши, престижа. Это раззолоченная, тонко сделанная игрушка, порой не слишком хорошего вкуса, затейливое устройство которой отображает количество денег на счету ее владельца. Там, где необходима быстрота, точность, когда взаимодействие машины и человека больше напоминает игру на скрипке, время измеряет программа. Как она действует — не суть важно. Это могут быть встроенные кварцевые часы, регулярно подводимые под сигналы центрального механизма, простая связь с одним из сайтов точного времени и даже более серьезная техника, измеряющая время дотошней астрономических наблюдений. Но суть остается неизменной: на экране мигают цифры самого разного дизайна, отражающие среднемировое время.

Поэтому, когда первый зам Шпиона Дундуков сидел в имитационной сфере и отслеживал тот мутный поток информации, что приносили к его глазам аналитические и контрольные программы, он почти не обращал внимание на время. Циферблат плавал где-то на периферии его взгляда. Да и что в этом толку, когда любое твое действие протоколируется бесстрастным секретарем? Единственная причина быть в курсе четвертого измерения — знать, сколько часов, минут и секунд осталось до конца твоей смены, но если слишком часто смотреть на циферблат, то время тянется медленнее.

И ровно за час до ее истечения часть экрана, что казалась ему висящей где-то далеко внизу, стала набухать алым цветом: программы уловили резкий рост числа сообщений, имитационная сфера наполнилась предупреждающим скрипом. Дундуков прищелкнул пальцами, будто с вывертом ущипнул воздух, и раскрасневшаяся точка набухла вязью символов, обнаружив источник беспокойства системы. Новая Чикагская Информационная Академия. Резкое увеличение информационной активности. Это был краткий всплеск паники, когда на другом боку земного шарика охотничьи команды прихлопнули пустой кластер сети, обнаружилась полная независимость беглого ИИ от человека. Через несколько секунд красный цвет сменился чернильными кляксами — в дело вошли стандартные маскировочные программы. Еще через несколько секунд все приобрело прежний, вполне благопристойный вид.

Дундуков прищелкнул языком и жестом мизинца, будто вытягивающего закатившуюся под стол ручку, вызвал информационную панель, освещавшую события последних дней. Глаза пробежали несколько строчек и дат, остановились, пробежали снова. Он резко захлопнул окно, и пальцы его как спицы опытной вязальщицы вонзились в ткань информационного потока. Под щелчки, посвистывания и завывания сферы нити сведений, пришедшие из Чикагской Академии, были вытащены на свет, прослежено их возникновение и развитие. Дундукова интересовала причина такого всплеска: ему было понятно, что где-то щелкнули челюсти охотников, ничем другим этого просто было невозможно объяснить, но была ли это радость или огорчение? Хлопком ладоней он вытащил прикладную аналитику и, как таксу в нору, запустил ее в работу. И вот перед его глазами ответ — простой и однозначный, даже часть одного письма удалось восстановить до уровня читабельного текста.

Заместитель Шпиона перепроверил информацию и ударом кулака о ладонь поднял тревогу. Испугался ли он тогда? Вряд ли. Когда человек думает о потоке своей работы, когда его мысли подчиняются тысячам условностей и щелкают гладко, как ружейный затвор, страху нет места в сознании. Он может кружиться за спиной, клубиться в подвалах инстинктов, пульсировать в пятках. Но выполнению инструкций это не мешает.

Вся смена отдела внешних сношений отложила свои дела и на несколько часов бросилась в дебри этой проблемы. Начиная от элементарной необходимости выяснить все детали, восстановить дерево генезиса, и заканчивая попытками заарканить беглый ИИ или, если очень повезет, заполучить оригинальный «ручной» искусственный интеллект. Сигнал тревоги между тем, как горящий бикфордов шнур, уходил тлеющим огоньком дальше, в другие отделы.

Аристарх Осипович лежал в своем саркофаге, в этом сердце пирамиды из медицинского оборудования, в которую превратил свой дом. Он парил в мутном питательном растворе, укутанный в паутину из датчиков, массажеров, излучателей и бог знает чего еще. И как мумию вызывает к жизни заклинание черного мага, так и его пробудил сигнал. Чернота перед глазами уступила место изображению дежурного.

«Чего надо, косорукие, поспать нельзя уже?» — он даже не сказал эти слова, да трудно было их вымолвить с кислородной маской на лице. Программа перелицевала сонные ещё движения его глотки в связную речь.

— По этой проблеме вы сказали будить вас в любое время…

Дежурный рассказал, что уже удалось выяснить.

А вот директор уже испугался. Он не показал страха на своем лице, твердым голосом отдал распоряжения и приказал домовому готовить его к выходу. Когда десяток мягких манипуляторов, смахивавших на поросшие шерстью большие паучьи лапы, вынимали его из саркофага, отцепляли датчики, обтирали и подавали одежду, накатила дрожь. Сначала задрожали ноги, потом челюсть начала отбивать тарантеллу, ладони затряслись чуть позднее. Директор даже удивился и потребовал поднять температуру в помещении.

— Температура оптимальна. Дрожание частей тела вызвано нервными причинами, — возразил сухой голос домового. И в качестве рекомендации тут же начал перечислять медицинские препараты.

Когда темные стены спальни эхом отразили дозировку настойки корня валерианы, Аристарх оборвал его. Посмотрел на ладони, сосредоточился и подавил ужас, заставил его убраться, рассыпаться в прах и не напоминать о себе. Директор превратил его в ярость, в жестокое пламя ацетилена, вырывающееся из сопла горелки. Он быстро оделся и вприпрыжку побежал на первый этаж.

— Йорик, усиль меры электронной безопасности. Дополнительно! Тех мер теперь мало. Все, что придет, проверять и при малейшем подозрении ликвидировать. А лучше закупорь все выходы. Сам никуда не суйся! — Директор прокричал эти указания домовому, уже садясь в машину.

Как обмылок проскакивает между ладонями, так и он прошел все уровни безопасности. Вот под руками крышка родного стола, вот звезды над головой уже готовы сложиться в очередном анекдоте — небо всегда смеется над ним, но он умеет смеяться в ответ, — и надо что-то решать.

Есть масса вариантов действий. Можно идти прежним курсом, сделать вид, что ничего не случилось. Ограничиться еще одним забором из колючей проволоки и подбросить ресурсов охране — прикинуться пассивным игроком на мировой сцене. Это хороший алгоритм, он много раз срабатывал до того, вот только сейчас может разразиться слишком сильная буря. Директор вызвал на центральной голограмме возможный прогноз событий. Да, молчунам придется плохо.

Можно вложить все силы в немедленное добывание ИИ. Но тот же прогноз говорит, что бросившиеся на взлом охраны первыми пострадают больше других. Он знает это и сам — бразильцам дали по рукам и возбудили против них кучу дел в ОРКСО. Даже если шторм начнется через неделю — им успеют организовать финансовое кровопускание по первому разряду. Люди больше всего помнят те обиды, что были им нанесены перед большим несчастьем.

Рассматривался даже вариант обнародования всего массива информации по этой проблеме. На гребне возмущения людей можно заработать много и еще больше разворовать под шумок. А куда идти потом? Это будет крах института и сильный удар по этой отрасли в России.

Аристарх утер лысину и закрутил картинку прогноза. Эта раскладка вероятностей, больше напоминавшая топазовую друзу, плыла перед глазами, каждую минуту изменяясь под напором свежих данных. Выигрышная линия поведения выделялись зеленым цветом, но она менялась почти непрерывно — так почти всегда бывает, когда в оптимизационные программы не заложена идеология решения проблемы. А ее еще надо выработать, прямо сейчас, когда события еще горячи и людям можно внушить свою точку зрения.

Интрига? Это уже теплее. Объединиться с другими в шантаже чикагцев фактом раскрытия? Под его щелчками и окриками друза буквально вывернулась наизнанку. Тактические перспективы хорошие. Нельзя только высовываться, иначе он слишком сильно поссорится со штатниками. Стратегия здесь выглядит еще хуже. Этот путь ведет чуть ли не к междоусобной войне. Сейчас этого нельзя допускать. Директор усмехнулся своему бледному отражению в стенках аквариумов: он начинал мыслить категориями феодального строя. Этого только ему не хватало для полного счастья.

Хотя если подумать — друза разлетелась множеством осколков и собралась вновь, — выход есть. Какое общее дело можно предложить разноцветным подданным доллара? Только прикрытие их собственных промахов. Пиарщикам всегда нужно время, они не успеют промыть мозги обществу за несколько дней. Штатникам нужна временная фора. Это возможно только при всеобщем заговоре молчания. Тогда для его поддержания они не пожалеют очень много, может быть, даже закроют глаза на появления ИИ здесь. Но просто молчание слишком ненадежно. Значит, надо творить карнавал — распространять такое количество лжи, чтобы никто в принципе не мог додуматься до правды.

Директор будто вымешивал невидимое тесто: топазовая друза меняла оттенки, ее укрывал снег погрешностей, рассекали плоскости антагонистических вариантов поведения. Но понемногу зеленый кристалл переместился в ее центр, стал набирать массу, подобно кукушонку выбрасывая своих конкурентов за пределы друзы. И вот он уже вытянулся почти до потолка, больше напоминая небоскреб, затеняющий своих малорослых соседей. В другой своей ипостаси, как отправная точка прогнозов, как семя будущих успехов, он давал самое пышное дерево благоприятных вариантов действий.

Теперь следовало договориться с коллегами, а потом идти к начальству. Как выяснилось, их институт не был единственным в Союзе, наткнувшимся на это происшествие. Федорович, мелькая склеротическими бляшками на руках, предъявил ему схожую друзу, но настроен был куда более осторожно.

— Аристарх, это дело выгодное, не спорю, а когда до этого додумаются остальные? Максимум дня через два! И нас прижмут.

— Брось ты! Пригласим троих, в крайнем случае пристегнем Земана, подкатимся к министру и уже сможем выйти на чикагцев с тяжелой аргументацией. — Зеленоградец не собирался отступать. — Сам подумай, дело не в том, выгодно это или не выгодно. Ты неправильно ставишь вопрос: что будет, если мы этого не сделаем? Когда мы ведем ситуацию, у нас всегда есть возможность свернуть в сторону, сидя же в окопах, даже отмазаться не удастся.

Федорович мялся, наверное, он слишком устал от бесконечных интриг, свар и авантюр. Но другого выхода у него не было. Пока министр просыпался, умывался и добирался к своему рабочему месту, они уже успели провести малое промежуточное совещание: пятеро директоров со спешно вызванными присными эдаким хороводом электронных призраков вились по кабинету Аристарха, мало чем отличаясь от рыбок в аквариумах. Договорились, что преподнести власти и что требовать от штатников.

Реакция министра была вполне предсказуемой., Сохраняя начальственный вид, он почти что запричитал в стиле чересчур жадного ростовщика.

— Ну, что вы со мной делаете? Ну, сколько вы уже взяли, ничего не дали, а теперь вам надо еще? ГБ-ЧК в курсе? — Его положение, и так пошатнувшееся после недавнего провала, стало еще более неясным, как силуэт статуи в тумане. Объединившиеся институты в бюрократической табели о рангах имели больший вес, чем он, но министр сохранял право разрешительной подписи. Кому же отвечать за провал, инициаторам или ему? По всем раскладам выходило, что ему. Эта разновидность страха проявлялась у него в первую очередь. Так сказать, органический порок чиновничества.

— Яков Семенович, по большому счету от нас уже ничего не зависит! Органам говорить надо, да они, наверное, уже и знают. События идут по своей логике, мы должны ей следовать — результат вполне предсказуем. — Аристарх на правах самого маститого и красноречивого пытался успокоить его оптимистической полуправдой. — В любом случае мы ничего не теряем.

Министр, смотревшийся вульгарным пятном на безукоризненно изысканном фоне своего кабинета, тоже не стал возражать. Во всяком случае, так расшифровали все присутствовавшие его бесконечную путаную речь и вынесенную резолюцию, в которых отрицательные заключения находились в арифметическом равновесии с положительными. Селекторное совещание призраков было закончено.

Это уже был результат, который можно предъявить подчинённым. Этой невнятно одобренной интригой можно подарить им маленькую надежду на ближайшее будущее. Им надо всего лишь получить еще один секрет, такое институт проделывал много раз. Паники уже не будет. Директор облегчённо вздохнул и распластался по своему креслу. Еще через минуту он объявил большую оперативку.

Когда Аристарх Осипович толкал очередную пламенную речь, он почти не обращал внимания на худощавого, слегка сутулого человека с карими глазами, сидевшего за крайним столиком. А у меня в то время голова была забита фаршем из самых разнообразных мыслей. И главной из них была идея о помощи гуманистам. Нет, я не перековался в единой вспышке просветления и раскаяния. О каком раскаянии может идти речь, когда по-прежнему хочется жить, работать, творить. А что могут дать в этом вопросе гуманисты? Несколько десятков лет относительно комфортной жизни? Это смешно. К тому же я не хотел быть изменником; предавать дело, которому посвятил столько лет, просто глупо. Но что-то делать все-таки надо, так нельзя!

И когда Аристарх Осипович уселся в кресло, предоставив рапортовать, оправдываться и растерянно отнекиваться подчиненным, я попытался разобраться с внезапно нахлынувшими идеями. До сих пор понятие «другая сторона баррикады» было вполне определенным: ты либо толкаешь вперед колесницу прогресса, либо пытаешься ее остановить. Третьего практически не было дано: новая техника слишком гибка, слишком дешева и доступна; политическая власть на планете слишком размыта и неоднородна. Из-за прозрачности границ изобретение хоть чего-то полезного — устройства, программы или технологии — и сохранение этого как привилегию узкой группы лиц почти невозможно. В самом крайнем случае изобретение будет дополнительно усовершенствовано и запущено в оборот под другой маркой. Будь переработка урана чуть более доступной и дешевой, неужели в прошлом веке каждый диктатор не обзавелся бы хоть маленькой ядерной бомбочкой? Потому ты или даешь свое изобретение всей Земле, или ты его сам уничтожаешь и записываешься к гуманистам уничтожать изобретения других.

Но сейчас ситуация меняется: общая опасность может хоть немного размыть эту границу. Как ни пугали бы до этого разными нехорошими людьми, это были люди. У них были свои ценности, интересы и причуды, но может быть, за исключением самых отъявленных фанатиков, они не хотели всеобщей смерти, конца света и других вариантов апокалиптического финала. Инопланетяне, которыми пугали всех и вся, так и не объявились. Сегодняшней проблемой тоже постращали немало робких душ, но вот беда: мы, всё сословие компьютерщиков, попали в положение доктора Франкенштейна, у которого только что из лаборатории сбежал оживленный кадавр и который теперь не знает, как пожаловаться на это стражникам.

А потому, когда основной заряд взаимных перебранок выпущен, я беру слово и тихим голосом (так меня лучше слушают, чем когда я надрываю голосовые связки) начинаю излагать свои мысли.

Разумеется, я не претендую на знакомство с мировой аналитикой, но ситуация изменилась настолько, что неплохо иметь союзников в борьбе с этим беглецом. Чем бесконечно пинать гуманистов, не лучше ли натравливать их на возможные укрытия нашей новой проблемы? На меня поглядывают, как на сумасшедшего, и я пытаюсь развить мысль.

Я не говорю о чем-то конкретном, здесь много лучше справятся бригады. Психологический климат, вот о чем речь: если эти ряженые отморозки будут подталкивать оперативников ниже спины, чтоб те не засиживались, да еще помогать пиарщикам, из этого выйдет польза.

Любитель, вторгнувшийся на поляну профессионала, всегда вызывает у него эдакий зубовный скрежет, какой издает ручная лебедка, пытающаяся перемолоть в своих шестеренках камешек или кусок дерева: механизм еще работает, но если сей момент препятствие не устранить — будет авария. Почти постороннему человеку придется объяснять элементарные вещи, и хуже всего, если этот упрямец не захочет принять их как должное и потребует доказательств. А эти доказательства необходимо тяжело и с натугой вспоминать.

Поэтому мало-мальски опытный в таких коллизиях профессионал старается прищемить нахалу нос тем, чего тот совершенно не понимает: терминология чаще всего работает такими клещами или плоскогубцами. Иногда применяют трехэтажные формулы или наизусть цитируют инструкции. Вал непонятной наглецу информации должен заставить его смутиться. И в тот момент, как посторонний дрогнет, растерянно прислушается или переспросит, — он проиграл. Профессионал с пренебрежением отбросит его доводы одним движением бровей.

Шпион, однако, не стал прибегать к таким приемам. Он посмотрел на меня отсутствующим взглядом и сквозь зубы процедил пожелание спокойной работы для себя без вмешательства разных дровосеков.

Я повторяю, что с конкретными предложениями в чужой огород не лезу. Но, коллеги, нам обрисовали возможность действия на оперативную перспективу, стратегическую перспективу мы тоже себе хорошо представляем. Посередине — полная пустота, если не считать некоторых шизофренических прожектов.

— Жестянщик, поосторожней! — Шпион источал такие миазмы добродушного пожелания моего молчания, что я увял. Собственно, я сказал, что хотел, большего от меня ждать глупо.

— Круглый, ну ты бы помолчал, и без тебя тошно! Высказал идею — хвалю, считай, что ее услышали, но мораль тут читать не надо. — Раздраженный голос директора заставил меня сделаться малозаметной серой тенью. При случае я это хорошо умею.

Оперативка закончилась еще минуты через две. Свиридова подлавливает меня на выходе.

— Ну что, набрался смелости, тоже мозгами скрипеть начал! — Половинчатый хвостик на ее затылке подергивается от резких поворотов головы.

— Наташа, ты думаешь, что мысли приходят мне в голову только от страха? Как тебе? — Холодная вежливая улыбка оттеняет мои слова.

— Круглый! — Она будто задыхается от возмущения и явно хочет сказать мне пару не слишком парламентских выражений. Но зачем мне с ней ссориться? Улыбаюсь и прикладываю указательный палец к губам в призыве молчать. Когда удивление останавливает готовые сорваться с ее языка слова, отвечаю.

— Могу заранее признать твою правоту по множеству вопросов, Наташа. Да, сегодня вдруг очень захотелось пошевелиться, что-то сделать, как-то развернуть ситуацию. У тебя есть что мне сказать, кроме выражений неприязни? — Вижу оттенок согласия в ее глазах. — Прекрасно. Но угол в прихожей Аристарха — неподходящее для этого место, да и времени нет. Обеденного перерыва на это хватит?

— С головой! — Пыл оперативки еще не улетучился из ее головы.

— Прекрасно. Ты не поверишь, но я никогда не был в столовой вашего отдела. Сегодня меня туда пропустят?

Она притопывает ногой, резко кивает, бросается в закрывающиеся створки лифта и оставляет меня в одиночестве.

Что можно ожидать от столовой математиков? Здесь правит нумерология, мистика чисел, не зал — мечта Пифагора. Сферический потолок переходит в семь стен. Его зачем-то ещё поддерживают семь колонн, хаотично разбросанные по полу. Все это украшено мозаикой, изображающей многоугольники, круги, цифры, полный состав (насколько я мог судить) алгебраической символики и кучу неизвестных мне знаков. Четыре десятка столиков густо усеяны народом, голоса и стук ложек сплетаются в легкий гул.

Свиридова машет рукой из-за желтоватой колонны, кажущейся дырчатой от множества черных треугольников.

— Тут не садись. — Она неопределенно указывает на ближний от колонны столик.

— ?..

— Комбинация знаков. Тут что-то вроде Стоунхенджа местного розлива. — Она вздергивает бровь и улыбается. Шутка это или нет — понять затруднительно.

— Итак, я слушаю, Наташа.

— Прежде всего ты как относишься к заговорам, интригам и вообще разнообразной крамоле? — Она принялась уплетать суп с видом полной невозмутимости.

— Хоть это и покажется странным, но мы в этом отношении все здесь святые.

— Это как? — Ее брови удивленно выгнулись над зелено-карими глазами.

— Когда человек находится под наблюдением круглые сутки, то его либо мгновенно накаывают за малейший проступок, либо все, что он делает, считается нормальным. Это как в раю: под всевидящем оком остаются только чистые ангелы, согрешившие мгновенно отбраковываются. Причем согрешившие реально, сомнения в счет не берутся. А потому что бы мы тут ни говорили, какие бы планы ни составляли, об этом разговоре узнают и его разложат на составляющие. Может быть, в крайнем случае что-то не слишком понравится психологу, и в наших ваннах установят по лишней камере. Такое попустительство — прямое следствие тотальности слежки, иначе просто нельзя. До тех пор, пока мы не занимаемся реальным саботажем, шпионажем или гуманистической пропагандой, а продолжаем работать, — все нормально.

Ее ложка застыла около рта.

— Знаешь, Круглый…

— Павел, Наташа, Павел. — Я как раз проглатываю что-то на редкость аппетитное, но это не причина слушать кличку вместо имени от практически равного по должности человека.

— Да, Павел, вроде как говоришь ты очевидные вещи, но твой цинизм — это самая законченная форма паранойи, которую я только видела.

В разговоре образуется заминка от синхронной работы челюстями. Через полминуты резонанс жевания кончается, и я могу ответить.

— А что, можно по-другому? Ведя крамольные, как ты выразилась, разговоры, реально обезопасить себя, спуская воду в туалете? Смешно. Или писать друг другу записки под одеялом? Разрабатывать эзопов язык? Как раз те, кто это делает, и есть параноики — им вечно хочется предохраниться от подслушивания и подсматривания. Проще думать, Наташа, что глаза есть всегда и везде, так лучше сохраняется нервная система. Если тебя интересует конкретика, то всего лишь не надо говорить за глаза о начальстве того, что не можешь сказать ему в лицо. М-м… Но думаю, я ответил. Что ты хотела мне сказать?

Мы плавно переходим ко второму.

— Зачем мы работаем, Павел?

— Мы складываем из льдинок слово «Вечность». — Я грустно улыбаюсь ей.

— Только вечность? Тогда ее обрел уже тот человек, которого разморозили два года назад. Он посмотрел, что изменилось, и ушел обратно в холод. Ложись себе в анабиоз, и тебя оживят через полсотни лет, медицина к тому времени обеспечит любую жизнь. Вон мой дядя лег.

— Анабиоз — вечная смерть, Наташа. Почти вечный сон, а когда проснешься, ты не будешь ничего понимать. В лучшем случае станешь забавной игрушкой для академиков, да и то не слишком дорогой… Ты даже не будешь уникальной, таких, как твой дядя, будет очень много.

— А как же всевластие? — Ее взгляд становится очень внимательным.

— Всевластие как власть над миром? Это смешно. Думать, что ты лично сможешь управлять всей планетой и лунными базами, — вот где психическое заболевание. По-моему, это мания величия, хоть я и не претендую на звание психиатра.

— Ты немного не понимаешь, Павел. Всевластие — это не определение судеб других. Достаточно полностью определять свою собственную судьбу — в этом проявляется твоя власть. И за это я бьюсь.

— Каждый бомж определяет свою судьбу. Валяется где-нибудь под забором, когда захочется есть — идет к ближайшему мусорному бачку. Желает поймать кайф? Бормотуха и клей всегда к его услугам. Он счастлив благодаря малым потребностям.

— А если ему захочется выпить шампанского? Развлечься в элитарном клубе? Покататься на слоне? Это его желание будет неосуществимым, и он уже не сможет управлять своей судьбой.

— Но те, кто посещает элитарные клубы, еще меньше бомжа владеют своим временем. В три часа надо встречаться с партнерами, в четыре — посещать благотворительное мероприятие и тому подобное… Катаясь на слоне, необходимо следить за котировками акций… Да они рабы собственных обязанностей. — Я откладываю вилку и берусь за чашку.

— А ты, Павел, тоже раб своих обязанностей?

— Не меньше, чем ты.

— Тогда за что же ты работаешь? Быть вечным рабом? — И в голосе ее нет иронии.

— Я не говорил, что я раб. — Протестующе помахиваю пальцем. — Все дело в том, что мое время оптимально разделено между работой и развлечениями. За бесконечное сохранение этого баланса я и работаю.

— И ты надеешься его сохранить даже после сегодняшнего? Ты бы никогда слова не сказал о гуманистах, даже в их сторону не посмотрел бы, а стоило испугаться — и первым заголосил.

— Наташа, ты можешь мне сказать, кто не испугался? Назвать имя? Указать на него пальцем? — Отставляю чашку в сторону. — Если мы проиграем Гонку — нам каюк, всем. Даже если против Deus ex machine выставят лояльные ИИ, через несколько лет мы просто перестанем понимать, каким образом они ведут свою борьбу, как собака не понимает смысла пошлины на ввоз мяса. — Я слегка поежился.

— Как ты назвал беглеца?

— Deus ex machine.

— Да, я вспомнила. Вполне подходяще. — Она тоже задумалась. — Ну а если победим в Гонке, что ты будешь делать? Оптимально распределять время между работой и отдыхом?

— А ты знаешь, как будешь себя чувствовать там? Что тебя будет волновать?

— Я знаю, что там я обрету полную власть над своим временем. Смогу делать все, что хочу. Нет. — Резкий взмах ее ладони останавливает мои возражения. — Работать придется и там. Вкалывать надо будет еще и покруче, но разве всевидящий бог сам следит за каждой пылинкой в мироздании?

— Если он всевидящ?

— Да. Это первый шаг к обретению всевластия. Тебе не надо будет всему сосредоточиваться на мелких вещах, там будет лишь часть тебя. Полуавтономные аватары твоей личности. Это все равно что вдевать нитку в иголку, вести машину и думать о смысле жизни одновременно. Ты сам делаешь нудную, черновую работу, и это больше не отнимает у тебя времени. Павел, ты наверняка слышал об этом?

Медленно провожу рукой по скатерти, отыскивая несуществующие пятна грязи. Люди из столовой понемногу расходятся.

— Слышал, любой может додуматься… Знаешь, у каждого из нас есть мечта стать богом в каком-то мирке, иметь какое-то место, в котором только ты сам будешь определять порядки и законы. Как-то до сих пор не примерял этого к себе… Смешно, работаю над этим сколько лет, а все думал только о жизни, отдыхе и страховке от ИИ…

Ее слова напомнили мне ту самую мою главную детскую мечту, на секунду то ощущение счастья от повеления всем вокруг вернулось ко мне. Но я погасил загоревшиеся глаза, зачем ей знать об этой мечте?

— Праведник, идущий в рай, который не знает, что его там ждет? А если черти с котлами перебрались в царствие небесное? — Она чуть слышно смеется.

— И ты идешь за этим всевластием?

Резко поднимаю взгляд. Ее глаза, что в них — пренебрежение, самодовольство или сочувствие? А в ее взгляде убежденность, она видит уже не меня, будущее.

— Только преображение поставит нас на одну доску с ИИ и позволит оставаться хозяевами ситуации. Бессмертие, свободное время — следствие. Сопутствующие призы тому, кто перешел на следующий этап. Пойми, обретение такой власти — это как стать чуточку богиней, как обладать чем-то сверхъестественным, самой быть чудом.

Какой знакомый огонь тлеет в ее словах.

— Я-то понимаю, но все, кто его приобретал при жизни — кумиры, вожди и пророки, — уже не были людьми, их смерть была благом для людей оставшихся. — Теперь моя очередь жестом ладони добиваться ее молчания. — Мы все здесь готовы прыгнуть туда, преобразиться. С этим целиком согласен: обретение власти первично, а бессмертие вторично. Одна беда — те же самые слова тебе могут сказать многие вне этих стен. Только для них власть — это попадание на теплое местечко, в институт, поближе к вечности… Скажи мне лучше, чем тебя так заинтересовали мои слова о гуманистах.

Она долго смотрит в свою наполовину пустую чашку.

— Без ИИ мы, наверное, провозимся с нашей основной задачей еще не один год. Это ты сам знаешь. С ним у нас есть шанс справиться за пару лет, может, даже меньше. Вот только что через два года будет там? Чтобы стать богиней и остаться собой, сохранить личность, нужна осторожность, испытания, проверки. То есть еще время. Сколько? Если смотреть с моей колокольни — никак не меньше года. Итого — трешка. А машинные мозги этим не ограничены. Мы все равно опаздываем.

— То есть ты за ограничение развития машин вне института?

— Только не надо гуманистической пропаганды, Павел! Без этих штампов! — Она беспокойно смотрит на что-то за моей спиной. — Но отдел внешних сношений, эту тройку ходячих псевдонимов, надо подталкивать именно к этому, чтобы они за ум взялись. Шпион и Торговец обленились, смотреть тошно.

— Подобьем бабки, Наташа. Будем ли мы вместе выступать, строго в рамках уставов, инструкций и предписаний, за такое сдерживание развития ИИ, которое не причинило бы ущерба нашему делу? Извини за казенность фразы.

— Да.

Я улыбаюсь, смотрю ей в глаза, потом аккуратно подхватываю ее руку со стола и целую.

— Да здравствует основание новой фракции или внутренней оппозиции.

— Смотри, чтобы нас не назвали гуманистическим крылом. Это будет пахнуть жареным. — Она встает из-за стола и указывает на часы. До конца перерыва только несколько минут.

— Я позвоню вечером, думаю, обнаружатся ещё темы для разговоров.

— Хорошо, часам к восьми.

Уже в своем кабинете, когда я впускаю в себя поток сведений, на самом краю сознания, я все пытаюсь понять, неужели эта позиция будет только частным мнением двух людей, или другие тоже присоединятся к нему. Ведь мы все попадаем в положение французского дворянства перед революцией: едим целиком зажаренных фазанов и финансовые дела решаем между балами. Существенное отличие в том, что при всем своем желании пока мы не можем стать этой самой буржуазией.

Ближе к концу рабочего дня у меня посетитель. Неприметная фигура, серый костюм.

— Павел Иванович Круглецов? Вас ждут на собеседование по вашей лояльности институту.

— А, безопасники, я вас ждал. Сейчас подниму зама и буду в вашем распоряжении. — Пара щелчков пальцами над панелью, десяток слов Кириллычу, и мы идем в сторону их отдела.

Нет, все-таки прогресс — замечательная вещь. При тех строгостях режима, уровне секретности, что наблюдается у нас, и при таком контроле, еще лет двадцать назад я бы за такие обеденные рассуждения вылетал с работы. Лет пятьдесят назад это могло бы закончиться еще хуже. Сейчас все ограничивается только развернутым анализом психики.

Неприятности, конечно, могут быть и здесь. Человек, как это ни странно звучит, может бояться не только сказать правду, но и солгать. Он отчаянно цепляется за правильные мысли, верит в них всей душой, но в решающий момент что-то сжимает его сердце, и детектор лжи выдает кривую линию. И это при том, что человек искренне готов отдать жизнь за идеалы, в приверженности которым сомневается машина.

Этот симптом лжи от желания сказать правду давно описан и занял свое место в психоаналитических программах, даже вопросы сейчас задают не старые, примитивные, а обходятся тончайшими полунамеками, которые обследуемому непонятны, или вообще словесной абракадаброй. Машина не только раскладывает по полочкам сегодняшнее состояние души человека, но и достаточно хорошо предсказывает, как оно изменится в ближайшем будущем. Потому я совершенно не боялся «собеседования» и спокойно лег в имитационную сферу, а после сеанса, достаточно короткого, так же спокойно вылез и оделся.

За дверью меня ждал самый незаметный из безопасников. Он почти затерялся среди обтекаемых контуров оборудования, и мимо него можно пройти не заметив, если не зацепиться за взгляд.

— Охрана? — Честно говоря, я имел все основания испугаться. До того со мной говорили только его подчиненные.

— Ваш сегодняшний разговор не признан предосудительным. Вы сохраняете безусловную лояльность нашему учреждению. Но есть тонкий момент. — Он слегка улыбнулся.

— Я потенциально опасен?

— Нет, вы этом вопросе тоже положительная картина. Ваше решение предпринять совместные со Свиридовой действия — вот где тонкость. Официальная позиция по этому вопросу еще не выработана, в то же время вы убеждены в своей правоте. Поэтому, когда она будет выработана…

— Секундочку, бюллетень еще не выпущен?

— Не перебивайте. Выпущен, естественно, но кто там будет отражать тему сотрудничества с гуманистами и ограничения мощностей ИИ? Когда же этот вопрос будет решен, вам придется либо очень быстро поменять свою позицию, либо ваши действия будут признаны нежелательными. Посему внимательно следите за словами начальства. Можете вернуться к исполнению ваших обязанностей.

— До свидания, Охрана.

Я шел к себе, подошвы щелкали по серым плиткам коридора, а в голове клубились самые мрачные предчувствия.