Когда Феликс упомянул о назначенной в полдень встрече, то сделано это было отнюдь не из дипломатических соображений. Встреча действительно была назначена на полдень в погребке (экс-кабаке) «У Готлиба», и хотя до полудня было еще далеко, Феликс предпочел провести оставшееся время прогуливаясь по Городу, ибо Огюстен в гневе был не столько страшен, сколько смешон и жалок, а Феликсу всегда претило быть свидетелем чьего-либо унижения.

Однако неспешной и приятной прогулки по залитым солнечным светом улицам не получилось по трем причинам. Во-первых, было слишком душно: парило, и явно к дождю, а насколько Феликс мог судить о содержимом Огюстеновой сумки, оберегать ее стоило не только от огня, но и от воды. Во-вторых, как всегда перед дождем, снова начало постреливать в колене. И в-третьих, Феликса окончательно одолели запахи. Таким уж он уродился: если Бальтазар, чтобы отрезать себя от окружающего убожества, надевал шоры на глаза, то Феликсу для этого понадобились бы ватные затычки в ноздри. Спертый воздух на тесных улочках ремесленных кварталов Нижнего Города имел столь сложный, густой и сильный букет, что Феликса на первых порах сшибало с ног, и даже теперь, пообвыкнув маленько, он с трудом переносил приступы тошноты, вызванные каждодневными запахами продуктов жизнедеятельности цеховиков. А сейчас положение усугублялось еще и миазмами, исходившими из канав, во множестве вырытых на улицах с целью замены канализационных труб. Вполне реальные, а не метафорические продукты жизнедеятельности местами фонтанировали и стекали по тротуарам.

Не выдержав такого надругательства над своим обонянием, Феликс остановил извозчика и добрался до погребка «У Готлиба» на час раньше срока.

Название своего заведения Готлиб сменил в начале лета — очевидно, надеясь, что уютно-домашний «погребок» привлечет гораздо более пристойную клиентуру, нежели разухабисто-веселый «кабак», однако надежды оказались беспочвенными. Нет, с количеством клиентов проблем не возникало: Готлиб даже подумывал прикупить соседний погреб и расширить свое предприятие вдвое, предлагая Феликсу роль партнера, от которой тот вынужден был отказаться из-за отсутствия способностей к коммерции; а вот качественных перемен в «вечерней» клиентуре Готлиба не наблюдалось, из-за чего Янису пришлось выписать из деревни обоих братьев себе на подмогу. Сейчас они все втроем сидели у стойки и хмуро потягивали портер, набираясь сил перед напряженным вечером.

Феликс поздоровался с ними, прошел за свой столик и заказал бокал рейнского вина. У него что-то пошаливали почки, и от пива он временно решил воздержаться, а традиционного бордо у Готлиба больше не подавали. Готлиб на старости лет вдруг вспомнил о своих германских корнях и прекратил торговать всякими винами, помимо немецких. Раньше его патриотизм не простирался дальше пива, которое он и пивом-то не считал, если оно не было сварено в Баварии — хотя в отношении некоторых чешских и английских сортов с ним еще можно было поспорить, что Феликс иногда и делал с огромным удовольствием. Но теперь Готлиб решил проявить непреклонность и кормить клиентов исключительно немецкими продуктами, для, как он выражался, придания национального колорита своему погребку.

Если вдуматься, то это было одним из признаков нового времени. Раньше приступы патриотизма среди столичных кабатчиков происходили крайне редко и носили спорадический характер, ибо в Столице Метрополии такое поведение издавна считалось признаком провинциальной неотесанности и попросту дурным тоном. Теперь же на каждом шагу появлялись украшенные коринфскими портиками греческие таверны, лубочные русские пельменные, карикатурные английские пабы и шумные итальянские пиццерии. Стало модно говорить с акцентом; вернулось давно забытое землячество; над провинциалами больше не потешались… Огюстен как-то вывел из этого целую теорию, предрекая грядущий распад Ойкумены на массу враждующих королевств, и Феликс его высмеял. Это было не первое и не последнее коленце, выкинутое столичной модой (так, например, в позапрошлом году весь высший свет Столицы говорил на ломаной латыни о возрождении величия Рима, а до этого последним писком считалось ввернуть нецензурное словечко в светской беседе, чтобы быть поближе к народу), и что Феликса действительно удивляло, так это то, что нынешний выверт моды задел даже аполитичного Готлиба. Тому теперь для полноты картины не хватало только обрядиться в короткие кожаные шорты на лямках и напялить тирольскую шляпу, как за глаза хохмили о хозяине Янис с братьями. Впрочем, Феликс от критики воздерживался, справедливо полагая, что не стоит критиковать того, кто тебя бесплатно кормит…

Огюстен обычно столовался у одной веселой вдовы, подрабатывающей домашними обедами, и питал в отношении этой вдовы матримониальные намерения (нет-нет, ничего романтического, чистый прагматизм из разряда «стану помирать — некому будет подать стакан воды»), и присутствие на этих обедах заслуженного героя в его планы не входило — а их квартирная хозяйка умела готовить разве что овсяную кашу, да и ту плохо, и поэтому Феликс был вынужден стать дармоедом. А что делать, если Готлиб наотрез отказывался брать с него деньги? Есть ведь где-то надо!

Таким образом Феликс сделался уже вторым, после Бертольда, героем среди завсегдатаев погребка «У Готлиба», что ровно на один шаг приблизило исполнение заветной мечты Готлиба о возвращении былых времен, когда герои в этих стенах чувствовали себя как дома. Правда, прочие герои пока не торопились разделять свой обед с бюргерами, а ужин — с уголовниками, но Готлиб не отчаивался…

За подобными мыслями Феликс как-то незаметно для себя скоротал время до полудня и оторвался от углубленных размышлений обо всем понемножку, когда часы пробили двенадцать. На улице сыпанул мелкий слепой дождик, и Феликс стал смотреть в окно на прыгающие по лужам ноги пешеходов (ибо ничего другого из полуподвала рассмотреть было нельзя). Его собеседник опаздывал, и это было в порядке вещей, так как этот человек ни разу за всю свою жизнь не проявил ни малейших признаков торопливости. Вот и сейчас Феликс надеялся узнать о его приближении по степенной походке, которую тот сохранял в любую погоду, и которая выделила бы его из мельтешения напуганных летним дождиком пешеходов.

Либо его собеседник подъехал к погребку на извозчике, либо Феликс его просто-напросто прозевал, но о его появлении Феликс узнал от Бертольда, который, едва распахнулась дверь, затянул:

— В этот день всем добрым повезло! И хозяин, и батрак, все вместе шествуют в кабак — в День Святого Никогда тощий пьет у жирного в гостях!

Этим куплетом и самодовольной ухмылкой старый пьяница сопровождал начало каждой конспиративной встречи Феликса и Освальда, чем на корню разрушал всю ее конспиративность и здорово бесил Готлиба, который относил «жирного» на свой счет и обижался…

— Добрый день, хозяин, — сказал Освальд.

— Да брось ты в самом деле, какой я тебе хозяин! — возмутился Феликс, пожимая ему руку.

— Самый лучший, — тихо сказал Освальд, присаживаясь. — Теперь таких не выпускают.

Феликс усмехнулся и покачал головой.

— Ну ладно, батрак, — хмыкнул он. — Выкладывай. Как Агнешка?

— Молодцом! — с отечески гордой улыбкой ответил Освальд. — С репетиторами каждый день занимается, чтоб на второй год не остаться. Наверстывает упущенное… Завтра веду ее в зоопарк.

— Опять ты?

— А кто ж еще? Йозеф теперь и по выходным вкалывает, из ратуши не вылезает, весь в делах… Большим начальником стал, по утрам за ним карету казенную присылают! — с энтузиазмом похвалился Освальд и осекся испуганно. — Ну вот… — протянул он извиняющимся тоном. — На дочку, сами понимаете, времени уже не остается… А Ильза совсем сбрендила. Как Агнешка поправилась — так у мамы на радостях крыша и поехала. Она теперь сильно верующая стала…

— Как это — верующая? — не сообразил Феликс.

— А так! В господа нашего Дракона всемилосердного…

— С ума сойти… Ильза?

— Я ж говорю: сбрендила. Из дому без косынки не выходит, все туалеты свои в шкафы позапрятывала, одевается, как серая мышка… Каждое воскресенье — в Храм, на богослужение. А завтра у них вообще какое-то действо намечается, то ли моления коллективные, то ли еще какое непотребство… Вот и приходится мне с Агнешкой гулять. Нет, я не жалуюсь, просто староват я для пеших прогулок, куда мне за такой малявкой угнаться…

— Не брюзжи. Когда вы идете завтра в зоопарк? — деловито уточнил Феликс.

— С утра. Думаю, часам к одиннадцати выберемся.

— Тогда… возле грифоньего вольера? Там же, где в прошлый раз?

— Ладно. Туда, говорят, скоро нового грифона вселят?

— Врут, — уверенно сказал Феликс. — Грифонов больше нет.

После этих слов воцарилось молчание. Рано или поздно, но разговор по душам бывшего хозяина с бывшим слугой обязательно превращался в череду неловких пауз, однако сегодня это случилось слишком скоро, и Феликс стал мучительно подыскивать какие-нибудь слова.

— Я тут принес кое-что, — спас положение Освальд, доставая из-под стола хорошо знакомый Феликсу предмет. — Ильза его выкинуть велела. Мол, не место в нашем доме орудию убийства… Она и кинжалы ваши продать порывалась, только покупателя не нашла…

Феликс открыл футляр и окинул взглядом эсток и дагу.

— Спасибо, Освальд, — сказал он, сжимая в кулаке потрепанные перчатки. — Большое тебе спасибо.

— Чего уж там… — проворчал старый слуга, неожиданно смутившись.

Очередная пауза выросла между ними невидимой стеной. «Все-таки я свинья, — подумал Феликс. — Всю жизнь человека знаю — а сказать ему нечего. Хозяин…»

— Пойду я, — сказал Освальд. — Дел много. Тороплюсь, — неумело соврал он, но Феликс не стал его останавливать.

— Да, конечно… Иди. До завтра?

— До завтра, — подтвердил Освальд, и уже встав, спросил: — А вы-то как? Тяжело небось?

— Раньше — да, — подумав, ответил Феликс, — раньше было тяжело. А теперь… Привык.

— Оно конечно. Поначалу оно завсегда тяжелее всего… — пробормотал себе под нос Освальд и, попрощавшись еще раз, оставил Феликса наедине с его мечом.

Особой сентиментальности по отношению к эстоку Феликс никогда не испытывал (кинжалы — другое дело; кинжалы он собирал, мечом же он работал), но когда эта, надо сказать, весьма лирическая сцена единения героя и меча была грубо нарушена, он почувствовал раздражение.

— Что это? — почти членораздельно спросил Бертольд, нависнув над плечом Феликса и дыхнув ему в ухо перегаром.

— Меч, — сказал Феликс недоуменно.

— А это что? — спросил Бертольд, сгибаясь так стремительно, что Феликс испугался, как бы старик не грохнулся спьяну или, чего похуже, не наблевал бы ему на колени. Но Бертольд падать и блевать не собирался. Вместо этого он довольно ловко, если учесть его возраст и состояние, опустился на четвереньки и принялся копошиться под столом.

Перед глазами Феликса замаячила его лысинка в венчике тонких седых волос; лысинка эта была предметом многих студенческих анекдотов, и Феликс тут же вспомнил старинную байку о том, что-де Бертольд еще до своего путешествия в Китай был то ли монахом (а лысинка на самом деле являлась выбритой тонзурой), то ли крестоносцем из рыцарско-монашеского ордена, что как грибы расплодились сразу после распада королевств и просуществовали вплоть до начала эпохи странствующих героев (а лысина, соответственно, осталась у него после ношения кожаного подшлемника и кольчужного капюшона)… Обе эти версии, придуманные еще в пору студенчества Феликса и Бальтазара, были маловероятны, ибо в случае их правдивости возраст Бертольда колебался бы от одного до полутора столетий. Однако Феликс не мог не признать, что за минувшие годы ни лысинка, ни сам Бертольд нисколько не изменились…

— Это что, я спрашиваю?.. — прокряхтел Бертольд, выволакивая из-под стола запихнутую туда Феликсом сумку.

— Сумка, — терпеливо ответил Феликс.

— Сам вижу, что сумка! — Бертольд, расшнуровав и откинув клапан матерчатой сумки, сунул свой сизый нос внутрь.

— Э… Бертольд… Я…

— Чье?! — свистящим шепотом сказал старик. В глазах его заплясал страх.

— Мое, — сказал Феликс, делая безуспешную попытку вежливо отнять сумку. — Вернее, Огюстена…

— Огюстен! — протянул старик и мечтательно улыбнулся. — Насобачился все-таки, стервец! Я всегда знал, что из него выйдет толк…

— Можно? — робко спросил Феликс, беря сумку за ремень.

К его удивлению, Бертольд безропотно вернул ему сумку и устало опустился на стул.

— Вот это, — сказал Бертольд и ткнул пальцем в эсток, — это меч. Славный меч. Честный меч. — Он погладил кончиками дрожащих пальцев тусклый, покрытый патиной клинок. — Береги его. А вот это! — Косматые брови съехались к переносице и указующий перст безо всякой дрожи ткнул в сумку, которую Феликс уже подцепил на спинку стула. — Это дрянь!!! — рявкнул старик.

На них заозирались, и Феликс сказал:

— Успокойтесь, Бертольд…

— Дьявольское зелье, адово снадобье, подарок Хтона, ловушка для дураков… — и не думал останавливаться старик.

От крика он перешел на бормотание, с каждой секундой становившееся все менее разборчивым, и Феликс решил согласно кивать до тех пор, пока Бертольд не выдохнется. Но не тут-то было!

— Выбрось! — снова рявкнул Бертольд, перегибаясь через стол и сгребая Феликса за плечи. — Выбрось это к Хтону!!! — заорал он ему в лицо и встряхивая его как ребенка.

«Все, — подумал Феликс, воротя нос от винных испарений. — Допился старик. Белая горячка. Черт возьми, но откуда в нем столько силы?!»

— Ты верь мне… — вдруг плаксиво протянул Бертольд. Глаза его увлажнились. — Я знаю… Это я во всем виноват! — надрывно выкрикнул он и стукнул себя кулаком в тщедушную грудь. — Я!!!

— Ну-ну, потише, зачем так волноваться? Ни в чем вы не виноваты…

— Виноват! Раз сказал — значит, виноват! И не спорь!

— Ладно. Не спорю. Только в чем ваша вина?

— Моя вина… Вот она, моя вина. — Он снова ткнул в сумку пальцем. — Вся здесь… — Взгляд Бертольда затуманился и он сказал в пустоту: — Это ведь я все придумал. В Китае. В провинции Сычуань. На Новый Год… Шутихи. Все началось с шутих. Там был дракон, да, дракон… Длинный, как змея. А внутри были люди. И они бросали шутихи. А те взрывались, и дракон танцевал в дыму и пламени. Как настоящий. И я подумал: почему нет? Почему нет?! Почему дракону даны и крылья, и когти, и пламя — а нам ничего? Где справедливость?..

Янис наконец-то решил вмешаться и ловко подставил под нос Бертольду кружку с пивом. Бертольд прервал свой пьяный монолог и смочил пересохшую от крика глотку. Потом подумал, осушил кружку до дна, и продолжил:

— Бес попутал. Бес… Воистину, сам Хтон был там! Но я не узнал его…

Феликс положил перчатки обратно в футляр и осторожно, чтобы не щелкнуть, закрыл крышку на оба замка. Пьяные излияния Бертольда могли затянуться надолго, и надо было улучить момент и смотаться, пока не поздно, но Янис что-то не спешил нести еще пива.

— И Хтон явился мне еще раз… Тогда. В тот вечер. Я впервые опробовал смесь. У меня… у меня ничего не вышло. И он подсказал мне…

На этот раз кружку перед Бертольдом поставил лично Готлиб. Пока Бертольд загипнотизировано, точно кролик, таращился на пенную шапку, грозящую перевалить через края кружки, Готлиб подмигнул Феликсу и мотнул головой в сторону выхода. Феликс быстро подхватил футляр с мечом, закинул сумку на плечо и, благодарно кивнув Готлибу, поспешил к двери.

— Куда?! — взревел Бертольд. — Стоять!

Феликс замер и мысленно досчитал до пяти.

— Бертольд, вы извините, но мне пора, — твердо сказал он. — У меня дела. Я потом дослушаю, хорошо? Завтра.

— Тебе не-ин-те-рес-но? — поразился Бертольд, берясь за кружку.

— Интересно. Но у меня дела, понимаете? Дела. А завтра…

— Нет. Не завтра. В День Святого Никогда! — провозгласил он и поднес кружку ко рту.

— Идет, — кивнул Феликс и двинулся к выходу.

За его спиной кружка гулко ударила об стол, и сиплый голос запел:

— Мы уже не в силах больше ждать! Потому-то и должны нам дать — да, дать! Людям тяжкого труда — День Святого Никогда, День Святого Никогда — день, когда мы будем отдыхать!